Шрифт:
– Ищу, - вздохнул Совинский, - хотя это и не имеет столь большого значения.
– Все имеет значение, все имеет...
Они пошли дальше, Карналь вполголоса объяснял Анастасии, что и как делают наладчики, а она невольно прислушивалась к голосам за спиной.
– Совинский, - весело воскликнул Юрий, - катай на улицу, оглянись по сторонам.
– И что?
– добродушно полюбопытствовал Совинский.
– Как увидишь, что никого нет, подними руку и махни! Сам знаешь, на что махнуть.
Что ответил Совинский, Анастасия не слышала, потому что попросила Карналя:
– Может, не будем больше мешать? Мне неудобно в такой роли.
– Считайте, что не я вас, а вы меня сопровождаете, - успокоил ее Карналь.
– Этот лобастый...
– Гальцев?
– Он и вас невзлюбит за то, что вы привели меня сюда в столь неподходящий момент.
– Невзлюбит? А разве мужчины должны любить друг друга? Только понимание. Чем выше, тем лучше. У нас с Гальцевым, по крайней мере, мое такое убеждение, взаимопонимание достигло почти идеала. Мы с ним одинаково чувствуем трагичность отставания человеческой интеллигентности по отношению к интеллигентности, которой обладает материя. Слово "интеллигентность" я употребляю в широком понимании. Как разум. Отсюда торопливость в улавливании перемен, всего нового в нашей работе. Свободное время, все так называемые выходные для нас уже давно перестали существовать, не все могут выдержать, возникают иногда бытовые трагедии, но не для нас с Гальцевым, ибо мы живем в каком-то высокоорганизованном мире гармонии, что может напоминать, к примеру, совершенную гармонию Баха. Мы ежегодно делаем новые, все более усовершенствованные машины, задачи которых: организация времени, этой неуловимой и до сих пор еще неопознанной до конца сущности. У Гальцева дерзкое намерение: использовать само время как строительный материал, почти устранив технику, исчерпав ее возможности, сделать ее незаметной, несущественной, перевести уже и не в разряд, например, биологических систем, а в категории онтологические.
– А вы утверждали, что нельзя описать труд ваших людей! И сами же показываете, как это надо делать.
Карналь засмеялся.
– Период пропагандизма закончился. Настало время громких разочарований. Просто нужно каждый день давать новую технику. А моя вспышка? Когда человеческое воображение хочет наделить что-то особенно щедро, тогда возникает множество слов для определения той вещи. Об Адаме все знают, что он вкусил запретного плода. И никто не вспоминает, что главной его задачей, полученной от высшей силы, было давать названия вещам. Даже сегодня не каждый может быть Адамом.
– Так же как женщина - Евой?
– Возможно. Но разрешите считать вас все-таки Евой...
Он бережно свел Анастасию вниз, снова очутились они в длинном коридоре. Вот он кончится, сойдут они по широким ступенькам на первый этаж, окружат их люди, заберут Карналя к себе, и ничего не успеет она ему сказать, не сможет исповедаться и попросить прощения, покаяться.
– Петр Андреевич...
– Я вас слушаю, Анастасия.
– Не надо меня слушать! Если бы вы только знали! Если бы вы...
– Не имею таких прав. Все ваше - ваше... Что я для вас? Только эпизод, случайное знакомство, миллионный шанс, непредвиденность... Для меня - это другое дело.
– У меня...
– она не смогла говорить, только смотрела на него, и он, поняв ее состояние, остановился, погладил ее руку.
– Очевидно, у вас тоже что-то тяжелое произошло в жизни. О вашем отце я знаю. Может, именно наши несчастья... Но я не имею права. Сказать, что и для счастья нужно иметь несчастье, - не слишком ли? Могу открыть вам тайну. Все считают меня почти бездушным человеком. Вообще люди не очень справедливы к ученым. Помните, у Маяковского: "...ни одного человеческого качества. Не человек, а двуногое бессилие..." Собственно, я и сам так считал. Держался, не подавал виду, хотел выстоять... Но есть предел усталости даже для самой твердой души. Вот увидел вас сегодня - и как бы открылось: что-то нужно изменить. Впервые это уже было тогда, у моря...
– У меня тоже было. Если бы вы знали, как я вас искала в тот день...
– Меня вытянули буквально с гор - и в Париж!
– Я узнала об этом слишком поздно! Когда уже случилось непоправимое.
– Надеюсь, вы никого не убили?
– Себя.
– А воскресить? Реанимация?
– Вы верите в воскресение?
– По крайней мере, хочется верить. Впечатление такое: убежать куда-то в тишину и неизвестность хотя бы на неделю - и оживу вновь, найду свой нерв, как говорит Юрий.
– Убегите!
– Она ухватилась за это слово в слепой вере, почти отчаянно.
– Убегите, убегите!
– Куда? Как?
– Он горько засмеялся.
– Убегают только мальчишки или гении, как некогда Толстой. Но ведь это тоже было гениальное мальчишество.
– Вы тоже имеете право на гениальное мальчишество. Вы его заработали.
– Такое никогда не зарабатывается... Это вызов, а для вызова я не имею оснований. Общество слишком много вложило в меня энергии и... надежд.
– Но ведь отдохнуть... отойти... ну, как выражаются технократы, перезарядить батареи, вы имеете право?
– Для этого существует отпуск... Как у Аристотеля? Отдых существует ради деятельности...
– А вы удерите! Хоть на неделю! Знаете, - и сама не могла опомниться от своей дерзости, - у меня есть такое место...
– Место? Разве может быть нечто подобное?
– В лесах. Вокруг - никого. Хатенка в лесу. Криница с водой, в которой много брома. Спится после той воды, как после мака. Вас никто не потревожит, никто не узнает.
– Я умру там с голоду.
– Он засмеялся, все еще считая, что это шутка.
– Там есть печь, дрова. Я научу вас готовить суворовское рагу. Это от папы еще. Вы можете жить там хоть месяц!