Самое же удивительное: понимание этих, казалось бы, простых истин дали Карналю не предыдущий опыт и не многомесячная жизнь среди абстракций, в которых он заточил свой разум, точно в средневековый монастырь. Теперь все открывалось ему через Айгюль и благодаря Айгюль.

Она поражала его своей безучастностью. Сначала он возмущался, потом дивился, наконец вынужден был принять ее такой, какой она была. В душе даже признавая ее правоту. Она не знала ничего. Возмутительное незнание самых простых вещей. Ни великих людей, ни малых. Ни столиц, ни рек.

– А что, разве Киев - столица Украины?
– спрашивала она с небесной улыбкой.

– Айгюль!
– вздыхал Карналь.
– Неужели ты и этого не знаешь?

– А почему бы я должна была знать?

Три года училась в балетной студии, не зная, кто там руководитель. Была солисткой оперного театра и не знала, какой из себя директор театра. Встретилась с ним где-то в переходах, тот не смог сдержаться:

– Я же взял вас солисткой, могли бы хоть поздороваться?

– А кто вы такой?
– спросила Айгюль.

Когда Карналь попытался отчитать ее за такое вопиющее незнание, она нашла довольно оригинальное оправдание:

– Так директора ведь меняются!

– Но этот-то еще не сменился!

– Какое это имеет значение? А если уж ты такой знаток, то, может, скажешь мне, кто был директор у Фанни Эльслер или у Анны Павловой?

Карналь не знал, и Айгюль захлопала в ладоши и закружилась вокруг него, точно малый ребенок.

– А, видишь, видишь!

Она прикасалась к миру одними кончиками пальцев, не погружалась в него, не пыталась постичь. Вся жизнь на пуантах. Только памятники попирают землю всей тяжестью стоп. Но зато имела страсть. Умела танцевать. Вечное предчувствие красоты жило в ней, часто неочерченное, в большинстве случаев дерзкое, но Карналь оправдывал эту дерзкость, так как за нею стояло врожденное умение танцевать. В танце она напоминала иногда выстрел, молнию, облако. Легкая, как Психея, которую возносят духи, нежная, наивная, безгранично добрая. Все это помогало простить ее безучастность, равнодушие к самому очевидному, ей даже шло незнание простейших вещей.

Ну, ладно, ничего не хочет знать. Так, может, есть у нее какие-нибудь увлечения?

– Что ты любишь, Айгюль?
– допытывался Карналь.
– Книги? Песни? Лакомства? Наряды?

– Тебя люблю.

Никогда не забивала ему голову своими заботами, смеялась, когда он пытался проявлять свои знания балетном терминологии. Зачем? Каждый должен знать свое и наилучшим образом уметь, вот и все! А что она действительно умела, в этом не было никакого сомнения. Карналь мог отблагодарить ее только тем же, а поскольку не имел в своем распоряжении ничего, кроме математики, то и сосредоточился на своей математике.

Ничего не рассказывал Айгюль, не пробовал посвятить ее в свои раздумья, общность их душ состояла не в обмене мыслями, а в отношении к миру: делать свое дело, и как можно лучше. Между тем это удавалось только Айгюль. Если бы Карналь попробовал записать ту цепь формул, что сплелась в его памяти за долгие месяцы, ужаснулись бы, вероятно, все университетские профессора. Но он не поддерживал никакой связи со своей кафедрой, а выписывать свои формулы не заботился, поскольку они прекрасно помещались в его мозгу, поселились там, развивались, порождали другие, устанавливали свои законы сосуществования, беспощадно уничтожали все побочные наслоения, отталкивали надоедливых искусителей, терпеливо изучали боковые ходы, ощупывали все тупики. Во всем было не меньше сложности и красоты, чем в мире Айгюль, в сплошном празднике танца, в гармоничной неразрывности дуэтов, адажио, вариаций; так же, как у нее, действовали два категорических императива: "должен" и "не смеешь", нескончаемые требования точности и сплошные ограничения, отсекания ненужного, сосредоточения на главном, регламентирование, контроль, принуждение, которые неминуемо должны помочь умножить собственную свободу, дать размах, фантазию, богатство духа.

Но как Карналь ни наслаждался скрытой работой собственного разума, он должен был когда-то показать и результаты.

Он изложил на бумаге то, над чем думал два года, и сам ужаснулся: толстая тетрадь сплошных формул, в таких неразрывных соединениях и сцеплениях, будто это был самодовлеющий математический мир, в какой не смогло бы пробиться ничто постороннее, герметичный, недоступный ни для чего, кроме истины, инстанцию которой Карналь был уже не в состоянии определить, ибо это надлежало сделать кому-нибудь другому из тех людей, коих называют авторитетами.

Он перепечатал свою тетрадь и послал один экземпляр в математический журнал, а другой - ленинградскому профессору Рэму Ивановичу. Но получилось так, что ответа не дождался ниоткуда, потому что в их с Айгюль жизни произошла перемена.

Айгюль не придала перемене никакого значения, вернулась из театра, как всегда усталая и сонная, спала крепко и невинно, лишь утром вспомнила:

– Ты знаешь, меня приглашают в Киев.

– Как это - приглашают?

– Ну, в театр.

– В оперный?

– В какой же еще?

– Когда ты об этом узнала?

– Вчера!

– И не сказала мне?

– Забыла. Но сегодня вспомнила. Когда мы поедем?

Для нее все было страшно просто: вчера пригласили, сегодня едем. Никаких хлопот, никаких мелочей, никаких обязанностей. Единственная обязанность - перед искусством, а искусство звало ее в столичный театр, в академию, к высотам.

– Мне придется уволиться в школе, - напомнил ей Карналь.

– А-а, я забыла. Но ты ведь это сделаешь быстро, правда?