– Я так захотела, - Айгюль заслонила собой Карналя, словно Кучмиенко намеревался выкрасть его.

– Ясно, ясно. Семью надо цементировать. Моя Полина не успокоилась, пока не сцементировала нас сыночком. Теперь ажур. Няньку нашли? А то помогу. У меня Полина сидит дома, а няньку все равно держим, а вам же как - в детский садик? Разве дети гениев должны воспитываться в детских садах?

Карналь насмешливо оглянулся.

– Где же они? Ты веришь в существование гениев?

– Я их делаю.

– Каким же методом?

Кучмиенко все еще не мог остановиться, бродил по квартире, все осматривал, пробовал, ковырял ногтем, точно какой-нибудь купец, попытался умоститься в глубоком кожаном кресле.

– Ну! Ты же современный человек, твоя Айгюль заслуженная артистка, а в доме у вас что - музей?

Карналь, собственно, и сам не был твердо уверен, что целесообразно собирать только старинную мебель и всячески избегать пестрых пластиков, практичных в быту синтетических тканей. Пробовал спорить с Айгюль, которая не признавала никаких заменителей и верила только в настоящее, естественное, проверенное тысячелетиями, завещанное предками. Но теперь, вынужденный осуществлять вслед за Кучмиенко своеобразную экскурсию по собственному жилью, убеждался в правоте Айгюль, ему самому нравился свежий запах льняных скатертей, сладкий аромат старых буфетов, тусклое сияние золоченой бронзы, загадочная резьба сундуков. В старой мебели чувствовались постоянство, добродетельность, мудрость и в то же время застарелая тихая печаль. Старые ковры всеми своими красками и линиями как бы говорили, что красота вечна и нетленна. В дереве была живая душа, чутко сохраненная мастерами. Ковры, стекло, фарфор содержали в себе столько человеческого умения, так много живого тепла, что не могли бы никогда сравняться с ними мертвые синтетические порождения двадцатого века, как бы они ни были модны, кричащи, нахально-пестры. Правда, Карналь поймал себя на мысли, что слишком категоричен и несправедлив по отношению к современным материалам, ибо и они - такой же продукт человеческого умения и человеческой деятельности, как и эта старинная мебель, туркменские ковры ручной работы, чешское стекло или мейсенский фарфор. Все испортил своей болтовней Кучмиенко, сразу выступив пропагандистом модерна, а с Кучмиенко Карналь не хотел соглашаться ни в чем, так как имел все основания подозревать этого человека в неискренности и верхоглядстве.

Кучмиенко, увидев, что не втянет Карналя в спор, привязался к Айгюль, которая застилала стол накрахмаленной скрипучей льняной скатертью, готовя угощение.

– Пусть твой доктор - отсталый элемент, оторванный от жизни. А ты, Айгюль? Заслуженная артистка, талант, чудо! Такая квартира, и ты не заставишь его...

– Что заставлять? Это все я захотела! Сама собираю. Петр не имеет на это времени. Модерн? Не нужно. Мне синтетика надоедает на сцене. Все выдумано, весь мир выдуман, все искусственно: страсти, любовь, все, как тот капрон, банты, пудра!

– Да ты что, Айгюль! Балет - это же вершина! Переживания, образы, система Станиславского!

– А я танцую, и все. Ты не смотрел?

– Да пересмотрел весь репертуар! Творишь образы, перевоплощаешься, вершина искусства!

– Танцую - и все! Потому что это красиво. И нечего выдумывать что-то еще.

– Это на тебя напустил тумана Карналь, - пришел к выводу Кучмиенко и сразу успокоился.
– Единственное спасение - освободить тебя от него.

– Как это освободить?
– встрепенулась Айгюль.

– А вот мы заберем его на одну работенку, и не будет он морочить тебе голову - не будет у него для этого времени. Попробует высвободиться - мы ему новое заданьице, новую проблему! Метод проверенный и безотказный! А заодно сделаем из него гения.

– Ты не рассусоливай зря, - не очень приветливо отозвался Карналь, который настороженно ходил по комнате, чувствуя, что бывший его однокурсник пришел неспроста.
– У нас с Айгюль уже сложился свой стиль жизни, и мы никому не позволим его нарушать.

– Поломаем! Поломаем!
– обрадованно закричал Кучмиенко.
– Не такое ломали, а то - стиль жизни. Да разве это стиль? Нету кресла, чтобы ноги протянуть! Журнального столика во всей квартире не найдешь. Торшера нет! Хрустальные люстры понавешивал - и ни одного современного светильника! Как же можно считать себя научным светилом в такой обстановке? Воображаю, что у тебя в голове!

– Голова у каждого своя!

– Ну, это, брат, точно! Ты думаешь, я бы тебя разыскивал, если бы не твоя голова?

Карналь наконец спохватился, что недостаточно учтиво вел себя с гостем.

– Оставим мою голову. Лучше расскажи о себе. Как ты? Аспирантуру кончил?

– Пройденный этап, - отмахнулся небрежно Кучмиенко.
– Ты отхватил доктора, я - кандидата. Синхронно, как и начинали когда-то. Только ты очень глубоко зарылся в науки, сел в университете и сидишь. А надо выходить на оперативный простор. Мы же с тобой и на войне когда-то были! Оперативный простор - главное! Иначе врага никогда не разобьешь! Как у тебя со здоровьем?

Перескоки мыслей у Кучмиенко могли ошеломить кого угодно.

– При чем тут мое здоровье?
– удивился Карналь.

– При том, что руководителем можно стать, лишь обладая хорошим здоровьем. Ты скажешь - ум. Ум не помешает, но главное - хорошее здоровье. А ум иногда даже мешает. Это когда он, знаешь, не туда клонит, сучковатый, как кривое дерево или кривое ружье.

Кучмиенко довольно захохотал, но сразу же стал серьезным, наклонился к Карналю, поманил пальцем Айгюль, чтобы она тоже приняла участие в их разговоре.