В принципе — я решил использовать некоторые явления ядерного резонанса как средства для достижения чрезвычайно высокой избирательности, с одной стороны, а с другой стороны, для предельного повышения чувствительности. Впрочем, на подробное описание не хватило бы всего моего запаса бумаги. Все расчеты и кривые находятся в отобранных у меня тетрадях номер семь и восемь; приемное устройство описано в тетради номер двенадцать.

Естественно, что на первых же порах мне пришлось убедиться, как далеко вперед ушли наука и техника. Теперь к услугам исследователей имелись такие аппараты и приборы, о каких не могло быть и речи во времена, когда я писал мою диссертацию. Существовали уже специальные лампы для ультракоротких волн высочайшей чувствительности, кристаллические приборы такого качества и с такой частотной избирательностью… Одним словом, между техническими средствами, которые могла бы предоставить в мое распоряжение современная наука, и теми, что существовали во времена моей диссертации, была приблизительно такая же разница, как между автомобилем и извозчичьими дрожками. Но увы! Все эти современные полезнейшие вещи стоили недешево.

Просить денег у жены я больше не отваживался. Хотя не так давно она и выделила мне небольшую сумму из денег, отложенных на хозяйство, не спросив меня даже, на что они понадобились, но при этом в ее взгляде был такой укор, словно у нее зародилось подозрение, не беру ли я деньги на тайную любовную связь. Так я сразу же застрял с моей затеей и не знал, что делать дальше.

Быть может, это вышло случайно… Чтобы оправдаться в собственных глазах, я должен уверить себя, что поступил тогда без заранее обдуманного намерения… Как бы там ни было, в один прекрасный вечер я зашел в комнатку матери.

Я уже говорил, что жила она у нас, иногда и обедала с нами, но предпочитала вести свое маленькое хозяйство отдельно.

— Молодое со старым плохо уживаются, — говаривала она.

Поэтому большей частью она сидела одна в своей комнатке, трудилась над каким-то вязаньем из шерсти, которое, наверное, ей не суждено было закончить, или подолгу смотрела в окно, словно видела за ним вдали Люнебургскую степь и дом, в котором мы некогда жили. Скупая на слова, отяжелевшая с возрастом старушка, похожая на крестьянку. Ее седые волосы всегда немного растрепаны, огрубевшие руки изрыты прожилками и обезображены подагрой. Уже много лет она страдала от отека ног — еще причина, почему она редко выходила из дому. Когда мы принимали гостей — чету Нидермейеров и провизора, она никогда в этом не участвовала. И хотя мы этого не высказывали и если бы нас в этом упрекнули, то с жаром отрицали бы, но и жена и я в глубине души были рады затворническому образу жизни моей матери. Для маленького мирка Грюнбаха, где придавалось много значения всему внешнему, моя мать была, что называется, не авантажна. Представить ее сидящей рядом с Нидермейерами? Нет, это немыслимо! Проще говоря, мы немного стыдились моей матери.

Когда я вошел к ней в комнату и осведомился, как сегодня ее ноги, она ответила не сразу. Потом вдруг посмотрела на меня — мутным от старости, почти уже потусторонним, но все еще проницательным взглядом — и проговорила:

— За последнее время ты что-то очень побледнел и осунулся.

— Это потому, что мне теперь редко приходится бывать на солнце. Утром и вечером, когда я еду на велосипеде, солнышко плохо греет, — ответил я, улыбнувшись.

— Нет, ты очень плохо выглядишь, — настаивала она с упрямством старости, — гамбургский туман тебе положительно вреден.

— Но, мама! Разве мы в Гамбурге? — возразил я.

За последнее время у нее нередко все в голове мешалось, настоящее перепутывалось с далеким прошлым. Еще одна из причин, почему нам не хотелось, чтобы она бывала на людях.

— Ах, да! Ну, правильно, — сообразила она и склонила голову набок, словно прислушиваясь к отдаленному голосу.

— Значит, у тебя какие-то заботы. Может быть, тебе нужны деньги — внести плату за учение?
– спросила она, помолчав.

Этот вопрос она задавала мне довольно часто. Вероятно, для ее сознания время замерло на годах, когда я кончал в Гамбурге первые семестры.

Как обычно, я ответил отрицательно:

— Что ты, мама! Денег мне хватает.

Возможно, на сей раз мой ответ прозвучал недостаточно естественно или она с присущим ей материнским ясновидением что-то почувствовала. Старики ведь нередко отличаются удивительной проницательностью. И она настояла на своем, почти насильно заставила меня открыть шкаф и достать из-под старой одежды кисетик с вышитой бисером розой. Она раскрыла его трясущимися пальцами, и на колени ей высыпались — гранатовая брошка, пожелтевшее сложенное письмо и медальон с моей детской фотографией. На самом дне оказалось девять банкнот по пятьдесят марок.

— Вот возьми! Собственно говоря, я отложила эти деньги на свои похороны, чтобы избавить вас от лишних расходов. Но как знать, может быть, я умру еще не очень скоро и ты успеешь их когда-нибудь вернуть, — уговаривала меня мать.

И после некоторого колебания я взял у нее деньги с твердым намерением при первой же возможности вернуть долг. Так или иначе, но взял. Взгляд мой упал на увеличенную фотографию отца, висевшую на стене у окна, и мне почудилось, что бородатый человек в мундире государственного лесничего смотрит на меня с фотографии строго и осуждающе. Зато теперь мой план был окончательно спасен.

На следующий вечер я возвратился домой с портфелем, переполненным конденсаторами и специальными электронными лампами. Некоторые сложные детали, которых не было в продаже, тайком изготовил мне за особую плату наш институтский стеклодув, человек ловкий и дельный.

Две ночи подряд я без устали работал плоскогубцами и паяльником. В результате все было готово.

Во всех моих блокнотах дата 28 сентября и все записи, сделанные в тот вечер, подчеркнуты красным. Но я подчеркнул их лишь значительно позднее, потому что 28 сентября еще не мог подозревать, какие последствия будет иметь для меня этот вечер. Я помню его до мельчайших подробностей, как будто все происходило вчера.