Она только на мгновение скосила на меня глаза и мимоходом слегка лизнула мою руку, давая тем знать, что понимает мое участие и принимает ласку. В промежуток часа в ногах Нены уже копошились четыре комочка — все с тою же заботливостью вынимала их Нена из пузыря, облизывала их до суха своим горячим воспаленным языком. И они, эти живые, но еще слепые комочки жизни, уже тыкались носами в материнские соски и с жадностью их сосали. Как зачарованный стоял я на коленях над Неной и наблюдал за этой тайной рождения. Кто научил всему этому Нену, кто подсказал ей, что она должна была делать? Я смотрел и думал о таинственной мудрости жизни, неразгаданной мудрости инстинкта… Четыре сухих и чистеньких блестящих комочка лежали в ногах Нены и в тишине ночи слышно было, как они тянули молоко и им захлебывались. Счастливая мать лежала неподвижно с закрытыми от утомления и блаженства глазами…

На утро я внимательно рассмотрел новорожденных — все четверо показались мне очаровательными. Среди них были три девочки и один мальчик. Мальчик был весь черный, как смоль, с маленькой белой отметиной на хребте. Девочки были — одна совсем серенькая, как Нена, другая с белыми пятнами, третья с желтоватыми подпалинами. Все четверо имели острые мордашки, торчащие уши и никто из них не пищал, а только беспомощно растопыривал ноги, когда я держал его на весу за хвост — прием, который применяют на севере для определения качества родившихся собак: если щенок при этой операции не кричит, из него вырастет добрая собака. Все четверо выдержали испытание, и я от души поздравил Иену.

С жадностью принялась Нена за те лакомые куски, которые я ей приготовил. Но тут же она меня и насмешила. Нена всегда отличалась необычайным чувством собственности — только за мной одним признавала она право отбирать у нее куски, отбирать вещи, ей принадлежавшие. Стоило появиться кому-нибудь постороннему — и Нена всегда, бывало, торопливо проглатывала те куски, которые она оставила, наевшись уже досыта. То же чувство собственности она распространяла и на мои вещи, ревниво оберегая их от всех действительных и мнимых покушений на них извне. Но вместе с тем должен признать, что Нена никогда не «пакостила». «Пакостливой» собакой на севере называют такую, которой нельзя ничего доверить. Нена, наоборот, отличалась необыкновенной честностью: ее даже голодной можно было всегда смело оставить одну в комнате и она никогда ничем не соблазнялась — никогда не брала того, что ей не принадлежало, — каким бы лакомством это для нее не являлось.

Я часто делал Нене такие испытания и она из них всегда выходила блестяще. Но за свое держалась крепко — мне чужого не надо, но и своего не отдам; чувство собственности к принадлежавшему ей по праву у Нены было необыкновенное — единственное, в чем я мог упрекнуть ее характер. И вот здесь случилось так, что один из ее комочков, насосавшись досыта и безтолково тыкаясь во все стороны своей слепой мордочкой, перевалился на Ненины куски. И вдруг со смехом и изумлением я увидал, как Нена ощерила зубы и зарычала.

Правда, рычание это не было сердитым, она выводила при этом какие-то рулады и подвизгивания. Я даже чувствовал в ее голосе какое-то недоумение. И я долго хохотал, но, кажется, и понимал: действительно, что-то живое, шевелящееся подбирается к кускам (ее кускам!), но вместе с тем это живое есть часть ее самой… Как разрешить эту дилемму — любовь к своей собственности и любовь к себе самой… Было от чего Нене придти в недоумение в ее новом, непонятном положении… — Дуреха ты дуреха! — говорил я ей сквозь слезы, выступившие от смеха. Нена вопросительно смотрела на меня и как будто просила разъяснить, что же все это значит, в конце концов?…

Жизнь моя наполнилась новым содержанием. Долгими часами наблюдал я, как жила семья Нены, как в каждом из ее членов день за днем росло сознание. И клянусь — это было интереснее многих книг, которые у меня стояли на полках!

Следить за самим источником и течением жизни, за тем, как возникает и оформляется сознание, как живое существо — источник жизни для других в будущем — в буквальном смысле слова открывает глаза на весь Божий мир, как оно воспринимает первые впечатления жизни и в них разбирается — разве это не живая философия, не живая наука? И я с жадным любопытством смотрел, наблюдал, следил — и учился многому.

Надо было дать детям Нены имена. Я придумал для них оригинальные клички из области якутских междометий. Единственного сына Нены я назвал «Оксе!» — выражение удивления и уважения, которое якуты издают при каждом неожиданном явлении. Красивую бело-серенькую дочку Нены звали, Сёп!», равносильное английскому all right!, с желтыми подпалинами — «Аллярхай!», т. е. «беда! Боже мой!» и сплошь серенькую, как две капли воды похожую на самое Нену, когда она была щенком я, естественно, назвал также «Неной». Каждый таким образом был определен, каждый получил свое место. И каждый из них очень скоро проявил свои особые индивидуальные черты характера.

Моей любимицей была «Сёп» или, как я ее звал, «Сёпушка». Это была на редкость ласковая и милая собачонка. Сочетание белого с серым было очень красиво и шерсть ее была какая то особенно пушистая и нежная, как у первосортного песца, окраской своей она даже местами походила на голубого песца бледно-дымчатого цвета.

Сёп была наиболее игривым щеночком. Маленькая Нена была точным повторением матери, но благодаря хорошему питанию матери, она сделалась немного тучной и, грешным делом, больше других любила и поесть и поспать. Поэтому в дружеском кругу мы ее еще называли «купчихой» — якутских купчих с такими наклонностями в Булуне было, действительно, несколько. «Аллярхай» была быть может наименее удачным произведением Нены — как-то без особенной индивидуальности. Что касается «Оксе», то это была серьезная штука. Головастый, с крупными лапами, крепко сколоченный, он значительно отличался от своих изящных и легких сестер. Весь он уродился в отца — не только он был так же черен, как покойный Мойтрук, но даже клок белых волос на хребте был у него совершенно на том же месте, что и у Мойтрука.