Отвечай!
– не унимался Эскен.

Я всего лишь бедный Храмовник, втайне обвиненный своими братьями, отозвался

Эскен встал с колен и медленно пошел на голос.

Скриптор не мог записывать реплики того, чей голос для него просто не существовал. Душа грешника пролетала сейчас по своим, только ей знакомым лабиринтам и закоулкам. Переписчик лишь фиксировал земную, осязаемую часть разговора, то есть слова Эскена и больше ничего. Завтра инквизитор обязательно напомнит заключенному об этом странном разговоре с призраком и потребует признаний. Картина станет полной, две половинки сойдутся и мир видимый м мир невидимый дополнят друг друга в общих показаниях обвиняемого. Инквизитор и его жертва в этом сложном процессе шли рука об руку, и каждый из них мог с легкостью впасть в ересь.

Когда Эскен скрылся в тени, то он смог различить во тьме фигуру старика, больше похожего на мертвеца. Лишь немигающие, глубокопосаженные глаза смотрели на заключенного из темноты, словно излучая из себя странный свет. Голос вновь произнес:

Не бойся меня, сын мой. Я никто иной, как дряхлый старец, который давно уже не видел дневного света. Назови мне свое имя.

Эскен...Эскен де Флойран.

Каковыми бы ни были грехи твои, сын мой, они все равно не идут ни в какое сравнение с тем, что свершили наши братья по ордену. Ордену Храма. Не бойся. Ничего не бойся, ибо всегда приятно осознавать, что есть грешники, куда более виновнее тебя перед ликом Божьим, - произнес старец, и глаза его, казалось, стали светиться ещё больше.
– Приблизься ко мне, сын мой. Мне осталось слишком мало жить на этой земле. Небо послало тебя ко мне. Ты, как дуновение ветра, ветра надежды, как слеза, которая должна смягчить очерствевшую душу. Прояви милость ко мне и тебе воздастся сторицей. Приблизься, приблизься, сын мой, и внимай. Мне многое, очень многое следует рассказать тебе.

Как же я могу принять Вашу исповедь?
– слабым дрожащим голосом возразил было Эскен.
– Я не являюсь капелланом. Я могу впасть в грех

Эти слова скриптор записал с особым вниманием и даже выделил их. Инквизитор обязательно спросит у заключенного, о каком грехе шла речь во время ночного разговора с тем, кто явился из мрака.

– Бог простит и это, сын мой, - произнес старик.
– Он всегда всех прощает.

Эскену показалось, будто время прекратило свой бег. Сейчас он находился в другом мире. Святые отцы рассказывали о подобном опыте общения с потусторонними существами. Пере ним сидел не человек, а его тень, отражение, спектр давно минувшей жизни. Старик был настолько дряхлым, что напоминал истлевший лист пергамента. Одно неловкое движение, и от этого свидетельства прошлого ничего не останется. Лишь пыль поднимется в воздух. Если это действительно был Тамплиер, то по своему древнему виду он должен был помнить ещё самого основателя ордена Гуго де Пайена. Призрак заговорил.

Я брат Тьерри. Я хочу исповедаться перед тобой. Я один из самых старых Тамплиеров. Все мои ровесники уже давно в могиле. Да - я воин Христов, может быть, самый верный воин на свете. Впрочем, и орден наш далеко не молод. Я настолько стар, что иногда мне кажется, будто меня просто забыли похоронить.

Затем голос вновь замолчал. Казалось, говорящий набирался сил, чтобы продолжить свою исповедь.

Сын мой, приблизься ко мне еще. Ты не представляешь, как тяжело моему голосу преодолевать даже самое малое расстояние. Тебе кажется, что я говорю очень тихо, а мне - будто кричу во всю мочь. Ты не представляешь, как долго я был здесь один, сколько лет не видел я ни одного человеческого существа. Наклонись. Я не властен над моим голосом. То, что я хочу поведать тебе, слишком важно, чтобы пропустить хоть одно слово.

И вновь наступила пауза. Эскен наклонился совсем близко к своему собеседнику, но к удивлению своему он не ощутил ни малейшего движения воздуха, которое обычно бывает, когда собеседник говорит тебе прямо в ухо.

Думая о том, что мне предстоит сейчас поведать, я чувствую, как мои седины начинают шевелиться.

Опять пауза, и опять Эскен был поражен тем, что не ощутил ни малейших признаков дыхания.

Мне было двадцать лет от роду, когда я решил вступить в орден. Стать Тамплиером для меня означало принадлежать другому, более счастливому и славному миру. Я мечтал отправиться за чужеземные моря в далекую Палестину воевать Гроб Господень. Сколько благородных юношей могли лишь мечтать о таком.

Старик вновь замолчал. Действительно, голос его становился все слабее и слабее. Эти передышки ему были просто необходимы.

Я хорошо помню день моего вступления в орден. Мне кажется, что это было только вчера. "Господин мой, вот предстал я перед Господом моим и перед братьями моими и молю Вас ради Спасителя нашего, Иисуса Христа, ради пречистой Девы Марии примите меня в свое братство и дайте мне кров и приют в доме Вашем". Произнося сии слова, я стоял коленопреклоненным перед своим наставником, одетым во все черное, а рядом стояли братья в белых мантиях с вышитыми красными крестами. "Возлюбленный брат, - ответил мне наставник. Сейчас Вы способны увидеть жизнь ордена лишь с внешней стороны: прекрасные лошади, богатая сбруя, обильные угощения за столом, да добрый приветливый нрав. Но Вы ничего не ведаете о тех суровых заповедях, которыми живет орден и по которым Вы, человек, считающий себя господином своих поступков и желаний, обязаны будете превратиться в раба, полностью отказавшегося от своей воли и принадлежащего только другим. Самым тяжким наказанием для Вас будет никогда и ничего не делать в соответствии только с Вашей собственной волей. Например, если Вам очень захочется остаться в Триполи, или в Антиохе, или в Армении, то по первому приказу Вы обязаны будете отправиться в Пуйи, на Сицилию, в Ломбардию, во Францию, в Бургонь или в Англию, а также во многие другие земли, где у ордена есть свои владения. А если Вам захотелось отдохнуть и поспать, то орден разбудит Вас, а если пришла охота бодрствовать, то орден вполне может приказать Вам остаться в постели. Какое место Вам предназначено будет за столом и что подадут на обет - это все только заботы ордена, но не Ваши. А теперь ещё раз внимательно вглядитесь в тех братьев, что стоят рядом с Вами, и задайте себе откровенный вопрос: способны ли Вы выдержать все эти трудности, а, главное, способны ли полностью отказаться от собственной воли?

Да, господин мой, - не задумываясь ответил я, - я вынесу все, что будет угодно Господу нашему ниспослать мне в качестве испытаний.

Мне казалось, что произнесенные слова сами слетели с моих уст.

На этом старик вновь замолчал, и огромные глаза его на какое-то мгновение погасли. Затем он заговорил вновь.

– Перед внутренним взором моим вновь предстают своды часовни, где совершался обряд посвящения. Как сейчас вижу строгое и даже суровое выражение лица дорогого наставника моего Великого Магистра, слышу его сильный и слегка дрожащий голос, слышу запах свечей, чей дым, виясь, уходит под самые своды. И в этом полупризрачном освещении лица окружающих представляются мне высеченными из камня.

Первые лучи солнца робко касаются голых и холодных камней часовни. Я стою на коленях перед своим наставником и произношу вместе с ним клятву, которую даю Господу нашему, Иисусу Христу, в том, что всегда буду соблюдать обед бедности, монашеского смирения ради спасения собственной души. Затем Магистру подали белую мантию с крестом, и он торжественно возложил её мне на плечи, произнеся при этом: "Возрадуйся - вот ты и стал нашим братом". И прикосновение мантии сей было для меня как елей, которым смазали голову мою, и который потек по бороде, бороде Аарода, смочив всю одежду его до самого низу. Небесная мантия моя была для меня росой, росой небесной, что сошла на гору Сион...