— Так точно! — водитель вышагнул за дверь, незаметно сунув в карман “хэбэ” банку шпрот. В коридоре он сделал в сторону двери неприличный жест и причмокнул губами.

Майор со звоном поставил пустой стакан и закусил бутербродом: “Пить я не умею? Это мы еще посмотрим, кто не умеет!”

Митя опрокинулся на спину, тупо уставился в звездное небо. Он не знал, сколько километров они сегодня прошли, сколько раз поднялись на горы и спустились с них, сколько преодолели перевалов и ущелий, сколько ручьев пересекли, одно он знал точно, что ног у него больше нет и не будет никогда… ну уж неделю — точно! Он старался не думать о том, как будет снимать ботинки и что он там увидит, когда снимет. Мясо в шкуре изрядно протухло и теперь воняло, но за день он успел привыкнуть к вони и почти не замечал ее. Парень привалился к камню рядом с ним. Он шумно отхлебнул из фляги, задрал ногу и стал выковыривать из черной пятки глубоко ушедшую под кожу колючку. За весь день отдыхали всего дважды: у ручья и в пещере на перевале. В пещере у афганцев под камнями была припасена еда: пара лепешек, инжир да тонкий, почти прозрачный кусок вяленой верблюжатины. Афганцы совершили намаз, после чего разломили лепешки и стали неторопливо есть.

Ели, беседовали о чем-то своем, словно забыв о пленном, изредка поглядывали на узкий лаз в пещеру, через который струился оранжево-красный свет заходящего солнца. Несколько раз где-то далеко прострекотали вертушки, но ни чернобородый, ни парень даже не выглянули наружу — здесь они чувствовали себя в полной безопасности.

Потом он понял, что они ждут темноты. Может, они боялись, что он запомнит дорогу к их домам или вертушки сверху выследят их тайные тропы? Ему дали одну инжирину, он поплевал на нее, стер пальцами пыль и раскусил. Одну половину сунул в рот, другую положил на камень рядом с собой. Ел медленно, пытаясь разжевать мелкие семечки в сердцевине. Съев половину, помедлил немного, наблюдая из темноты за афганцами, которые отщипывали от лепешек крохотные кусочки и отправляли их в рот, схватил вторую, стал обсасывать ее, но тут же незаметно для себя проглотил. Инжир только разжег аппетит. Еще недавно ему не хотелось ничего, а теперь рот заполнился слюной, сами собой стали появляться образы жареных куриц, которых он больше года в глаза не видел, банок со сгущенкой, лепешек с медом, блинов, возник вдруг кипящий в масле чебурек. Он несколько раз сплюнул, но не помогло, и тогда вдруг понял, что избавиться от острого голода можно с помощью воды.

На четвереньках подполз к афганцам и показал на большую мятую флягу на поясе у чернобородого. Мужчина молча отстегнул флягу, протянул ему. Митя припал к горлышку и стал мелкими глотками всасывать в себя воду. Оторвался, когда почувствовал, как отяжелел желудок и вода плещется внутри где-то рядом с горлом. Неожиданно лицо чернобородого приобрело злое выражение, он бросил что-то парню, и Мите показалось, что его сейчас опять ударят прикладом по голове, но обошлось — парень схватил автомат, выскочил из пещеры, и скоро снаружи раздался короткий птичий клекот. Чернобородый взвалил на Митины плечи шкуру и вытолкнул в сгущающуюся темноту. Не сделав и десяти шагов, он понял, какую ошибку совершил. Ноги и руки сделались ватными, по всему телу разлилась болезненная слабость, сердце часто и мелко заколотилось в груди, а лоб покрылся мелким бисером липкого пота. С горы он еще смог спуститься, но подъем стал для него пыткой: ноги разъезжались, пудовая шкура тянула его назад, норовя опрокинуть на спину. Если бы не чернобородый, который подталкивал его автоматным стволом под зад, он давно бы уже упал и лежал бы всю ночь, до утра, до восхода… Парень вытянул из пятки длинную колючку, продемонстрировал ее Мите, несколько раз ткнул его в пах, прокалывая “хэбэ”:”Айя, айя, шурави!” Митя попятился, с испугом глядя в насмешливые глаза парня. Из темноты появился чернобородый, дал парню подзатыльник, сказал что-то сердито, и парень исчез, будто его ветром сдуло. Чернобородый приказал Мите подняться и идти.

Кишлак возник неожиданно, будто кто-то снял с горы волшебное черное покрывало: только что перед их глазами был покатый склон, едва видимый в темноте, как вдруг появились прижатые к земле глинобитные домики, каменные дувалы, крохотные, поднимающиеся вверх террасами поля, редкие фруктовые деревья. Чернобородый показал Мите на тропу — сюда. Они пошли по ней мимо высоких дувалов. В одном из дворов злобно забрехала собака. Чернобородый цыкнул на нее по-своему, и собака послушно смолкла. Они свернули на террасу вытянутого по склону поля, прошли по меже вдоль пустынных грядок и оказались перед кособокой калиткой, сделанной из трухлявых неоструганных досок. Калитка заскребла по земле, и они вошли в небольшой двор с несколькими чахлыми деревцами по периметру. Чернобородый подвел его к двери сарая, отодвинул засов, снял с него узел с протухшим мясом, напоследок легонько дал в спину прикладом. Митя споткнулся о деревянный порог, упал внутрь. Дверь закрылась, ударив его по подошвам ботинок.

Наконец-то он не должен был никуда идти, карабкаться, спускаться! Под животом оказалась пахнущая овцами солома, он пошарил руками по сторонам, укололся о высохшую траву, стал подгребать ее под себя.

Мало-мальски устроившись, подложил под голову руки и закрыл глаза. Тут же возник стрекот, промелькнуло бронированное брюхо вертушки, он опять услышал грохот, свист, внутри все мелко задрожало. “Спать, спать, спать, спать! — настойчиво стал уговаривать он себя. — Завтра все будет хорошо”, — но вместо сна перед закрытыми глазами появлялись то ослиные морды с торчащими желтыми зубами, то журчащий ручей, то вьющаяся смоляная борода афганца. Что-то щелкнуло, и он почувствовал, что сарай наполнился светом. Резко открыл глаза и увидел над головой мутное пятно в ореоле света, от испуга глаза тут же привыкли: бородатый мужчина выглядывал с деревянного помоста под крышей.

Мелькнула мысль, что в него могут кинуть нож, он откатился в сторону, вскочил. Зажигалка потухла, и сарай снова погрузился в темноту.

— Ты русский, нет? — раздался в темноте шепот.

Сердце резко ударило в грудь, и впервые за день он перестал бояться — свой!

— Русский! Из сто восемьдесят первого, первый батальон, первая рота, — тоже шепотом сказал он.

— Я из баграмского разведбата, — сверху посыпалась труха, пыль, по столбу, поддерживающему крышу, вниз скользнула тень. Бородатый нащупал в темноте его руку, крепко, до боли, сжал. — Костя Суровцев, командир второго взвода третьей роты, старлей! Легко запомнить. Запомнишь, нет?

— Запомню, — пообещал Митя. — Кычанов Дмитрий, рядовой.

— Я думал, Хабибула ишака привел. Потом слышу, вроде нет. У меня фонарь есть. Он ляжет, я его зажгу. А то отберет еще. Посмотрю, какой ты есть. Испугался? Я струхнул, щас, думаю, сделает — давно обещал. За мою башку тридцать тыщ афгани дают. Торгуется, сука, говорит, зарежу лучше, собак накормлю, — Костя был возбужден: говорил быстро, нервно дышал ему в ухо. — Я у его кореша семью замочил. Пару “эфок” на второй этаж швырнул, а там они! Кто-то из баб это видел. Мы потом на засаду напоролись. Моих пацанов побили, а меня из люка взрывной волной выкинуло, лежу в арыке контуженый, молюсь их аллаху, чтоб пронесло. Как же! Он мне автомат к носу приставил, я и заорал. Мои данные запомнил? Ну-ка, повтори!

— Константин Суровцев, старший лейтенант, командир второго взвода третьей роты разведбата дивизии. А ишака у них снарядом убило.

— Это плохо — я на нем землицу таскал… Тебя-то как?

— Да тоже… засада. Мы на охране дороги стояли. Взводный в дозор послал, за виноградом. По голове прикладом двинули, и вся война!

— “Буром”? Серьезная штука! Взводному твоему язык отрезать надо, чтоб не посылал куда не надо. Из-за таких пидоров и пропадаем, блин! Ты только не бзди, если сразу не замочили, значит, нужен: менять будут или в Пак продадут. Я третий месяц тут, понасмотрелся. Духам тоже несладко. Бомбят их в хвост и в гриву. Каждую неделю хоронят. Курить нет?