Плыли реки, стояли пригожие города, паслись стада на лугах. Жаба смотрел на эту живую, земную лощину с умилением.

— Хочешь ко мне? — спросил он у одной куклы.

Кукла молчала.

— Смотри, пожалеешь.

Он взял соседнюю фигурку и поставил её ближе к дому... Затем вздохнул и вытащил из дна бочки чоп. В корыто слабой струйкой полилась вода...

— «От человека до животных и гадов», — прошептал Жаба.

Ноздри его дрожали, расширялись. Вода уже разлилась по дну корыта, достала куклам до коленей. Жаба переставил тех из них, что были поближе, на крыши домиков. Остальных постепенно заливало водой, они не всплывали, так как ножки их были залиты свинцом.

Вот уже залило овечек... коров... коней... Некоторые черепичные и костяные фигурки всплыли, поскольку были полыми. Вода постепенно набиралась в них, и они медленно тонули. Прочие остались, шевелили под напором течения руками, вздымали их, по мере того как поднималась вода. Словно тянули руки к находящимся на крышах.

Потом вода залила и тех с головой, и они стояли, подняв руки вверх. Вода начала покрывать дворовые постройки... крыши...

Войт взял одну куклу со стрехи и поставил её на колокольню. Вода уже залила дома и деревья. Только плавали, постепенно заполняясь водой, несколько кукол. Маленькие бульбочки вырывались у них изо ртов: видимо, в воздушный колокол их полого тела вели тонкие, как волос, проходы.

Жаба взял одну фигурку и поставил её на край корыта. Улыбнулся ей.

...Залило уже и колокольни. Медленно шли на дно «пловцы».

...И когда все они исчезли, войт снял с края корыта одинокую фигурку, опустил её в воду и начал следить.

Как раз в этот момент доминиканец проскользнул в двери.

— Идёмте, ваша честь. Идёмте, сын мой.

— Куд-да? — не отрываясь от зрелища, спросил магнат.

— Совет собрался. Самозванца этого, Христа, с апостолами судить.

— А-а. Это я завсегда.

Флориан заприметил состояние собеседника.

— Можете и остаться. Нам только ключи от «преисподней».

— Н-не-е, — закрутил головой Жаба. — Это, может, у других войтов так. А я такой войт, что ключи у меня з-завсегда на поясе. Хотите открыть — идите к войту. Раз «преисподняя» открыта, значит, войт там... Где палач?

— Поскакали за ним.

— Эг-ге. Хорошо... Хорошо.

Флориан Босяцкий глядел на корыто:

— Зачем же это вам тешиться по мелочам? Власти и силы над этими мещанами у вас хватает.

И вдруг понял. Сказал с отцовской улыбкой:

— А-а, понимаю. Проба перед великими делами...

— Н-ну.

Войт пошёл за монахом. На мгновение задержался в дверях и бросил жадный взгляд на корыто. Там, на поверхности воды, никого уже не было.

...Ровнёхонько...

За последней из гродненских слобод, в глубоком просторном яру, вдалеке от всяческого жилья приткнулась у колодца халупа под дерновой крышей.

Гонец спрыгнул с коня, толкнул сколоченные из горбылей двери и оцепенел: так внезапно после солнечного света темнота ослепила глаза.

Некоторое время он стоял, словно слепой, затем увидел оконце, сноп света, в котором клубился дым, и высоко над своей головой — две пары зелёных глаз.

Глаза на мгновение исчезли, потом что-то мягко ударилось о пол, и глаза зажглись уже около земли. Приблизились. Что-то мягко потёрлось о ногу гонца. Он вздрогнул от омерзения.

— Агысь, — бросил он безличный выкрик, потому что не знал, какое существо прогоняет.

Свинье он крикнул бы «аюц», овце «ашкир», но тут, не зная, животное это или, может, сам дьявол, растерялся.

— Брысь! — прозвучало из тёмного угла.

Кот отошёл и замурлыкал. И только когда он попал в квадрат света на полу, гонец понял, почему не видел его. Кот был чёрным, как китайский графит и как сама тьма: огромный, с ягнёнка, толстый котяра.

Глаза немного привыкли к темноте. Гонец увидел небольшой покой. Пол был гладко оструган и наполовину, где ближе к ложу, укрыт шкурами. Ложе также было под шкурами, а над ложем висели два меча, оба двуручные и длиной почти с человека.

Прямой предназначался для дворян, политических преступников и вообще для пресечения тех преступлений, в которых суд не находил элементов ереси. По этой причине работать ему приходилось редко. А волнистый, который не только рубил, но ещё и рвал мускулы, был для простых людей и еретиков. Этому пришлось бы работать и работать, если бы не то обстоятельство, что простолюдинов охотнее вешали, а еретиков жгли.

Таким образом сохранялось свойственное природе равновесие.

На лезвии волнистого меча было вырезано последнее слово на дорогу: «I nuns...» [60] , хотя палач латыни не знал.