Шрифт:
О, великим был после гнев ихний за обманутую злодеями теми веру! Ибо открыл им из высот Господь глаза и приказал мечом карать тех жуликов за еретичные вымыслы их и ересь ту огнём выжигать, а злодеев тех уничтожить.
А покуда злыдни те в Гродно, несколько дней замешкав, одержимость от дьявола учиняли и живность старанием своим себе и людям добывали, ибо своей кухни не имели. И тот Христос тогда сам, как ошалевший, по хозяевам и рынкам бегая и по лавкам, хлеб людям хватал и мясо из горшков и мис цапал и на свои товарищи метал, а они его хватали и ели. И было там в то время многое множество людей.
И вновь брехня. И надоело уже нам, людям, с ним ходившим, читать это и слушать это. Но кто же очистит правду от кала [88] и возгров [89] , если не мы? Кто остался в живых? Эти двое, что выше, ещё хоть немного, вполслова, правду говорят. Находили и хлеб. Били и врагов. Добывали и мясо, и рыбу, и живность людям. И было там взаправду «многое множество людей».
88
Исправлено: «от криводушности и пристрастных суждений».
89
Возгры — сопли. (Примеч. перев.).
Но прочее — ложь. Сами видели, как мы, горемычные, ту церковь и начальство то «обманули». Под угрозой дыбы и костра. Сами увидите, как эта их «слепота» прошла, чуть только он руку на золото церковное поднял. И что тогда сделали те, «простые, как голуби», — узнаете вы также.
Но Варлаам и летописцы из Буйничей меньше лгут. Вы Мартина Бельского послушайте. Он Братчика Якубом Мельшцинским называет, шляхтичем коронным. В то время как не знаем мы, был ли он даже мирским школяром. Чудной слишком был для школяра. То ли умный чересчур, то ли с луны свалился — не разберешь.
А было так.
...Бросились к нам люди. Тысячи многие. Подхватили на руки, подняли, понесли. А за нами понесли тех самых князей церкви. Дьявол знает откуда появились в руках, ввысь воздетых, факелы, ленты пёстрые, цветы. Огонь скачет. А мы, счастливые, смеёмся: казни избежали, бедолаги.
Знали бы, сколько нам с тем апостольством мучиться ещё, плакали бы, как иудеи на реках вавилонских, да вместо того, чтоб лиры на вербы вешать, им подобно, сами бы на тех вербах повесились.
Толпа скачет, ревёт, ликует: Христос в Гродно пришёл. А мы уже на Старом рынке поняли, в какую кулагу влипли. Там один человек, видимо слабый в вере, целый воз мышеловок привёз.
— Мышеловки! — кричит. — Чудесные мышеловки!
И тут народ вдрызг и вдребезги разбил тот воз и разнёс, а мышеловки стал топтать ногами: зачем, мол, нам мышеловки, когда вы у нас есть? Тут мы и напугались.
— Чу-да! Чу-да! Чу-да! — кричат.
И в ладони плещут...
Братчик было растерялся, но потом похлопал своего «коня», некоего мужика Зенона, чтобы тот остановился, подъехал к Богдану Роскашу, а теперь Фоме Неверному, и шепнул ему что-то. Фома головой закивал.
— Тпру, — сказал Христос. — Хорошо, люди! Сделаем всё. Будет вам чудо.
Закатал рукава:
— Принесите нам из домов своих сотню мышей.
— Ага, — подтвердил Каток-Фаддей да вынимает из-за пазухи мышь.
Толпа взвыла. Побежали за мышами.
...И вот сидим мы все в каком-то сарае за множеством клеток. Тумаш достаёт из клеток мышей, а мы их дёгтем мажем. И всё это здорово напоминает фабричный конвейер [90] . Правильно это Братчик придумал, а Фома-Тумаш подтвердил. Мышь — она дёгтя не любит. Пустишь такую — других перепачкает, те — прочих. Мыши полжизни моются, а дёготь языком не отмоешь. Начнут они метаться, в другие дома бежать, в своё жилище и там всех пачкать. Затеется страшная драка. И самое позднее через день все мыши из города уйдут.
90
Опять же неизвестно, откуда люди XVI столетия знали про фабрики, конвейеры и изобретения Форда. Может, это подозрительная осведомлённость Братчика. А скорее всего, проявился тут великий промысел Божий.
И вот мы работаем. Достаём, держим за хвост, ковшом плюхаем. А Иуда тех мышей в норы выпускает.
...И вышли мы из сарая того, и вновь подняли нас на руки, и пообещал Христос, что завтра мыши уйдут из города, ибо услышал Отец Его на небе моления человеческие.
Всё было бы хорошо, но тут Иуда увидел, что Лотр с Болвановичем смотрят на Братчика, как на своё творение. И улыбаются, словно оценивая: «А ничего», — и руки их встречаются в крепком пожатии.
Так неудобно тогда сделалось. Словно будущую судьбу свою увидел.
...Потом впечатление от обещанного прошло, и тут все эти люди с измождёнными лицами, бледные женщины, нищие в лохмотьях, дети несчастные, всё это бедное море ощутило, что голодает оно, что готово было жизнь положить за этого человека и имеет теперь право испрашивать величайшего чуда, возможного на земле, куска хлеба. И началось моление о другом чуде:
— Хле-ба! Хле-ба! Хле-ба!
Руки тянут. И тут уже растерялись не только мы. Растерялись и «простые, как голуби», князья церкви.
Счастье великое, что некоторые, услышав моление людское, подумали, будто он взаправду даст хлеба и тем торговлю подорвёт, и от одной лишь этой мысли слегка ошалели. Глядим: протиснулись сквозь толпу от своих лавок два человека. Один худой, рыжий, копчёной рыбой пахнет. Другой словно из хлебных буханок слеплен. И последний язвительно так Христу говорит: