Она молила, чтобы он подумал, будто она погибла. Если у него появятся какие-то сомнения, он может выбраться из окна, выглянуть с карниза, заметить ее и перерезать веревку.

Хотя ее собственное положение было достаточно серьезным и занимало все ее внимание, она беспокоилась о Грэхеме. Она знала, что он не был застрелен на выступе, иначе она увидела бы, как он падал. Он был еще там, но он мог быть тяжело ранен.

Был он ранен или нет, но ее жизнь зависела от того, вернется ли он назад, чтобы найти ее.

Она не была альпинисткой. Она не знала, как спускаться, как закрепить свое положение на веревке. Конни не знала, что еще можно сделать, кроме как висеть так; да и это она не будет в состоянии делать слишком долго.

Она не хотела умирать. Даже если Грэхем уже убит, она отказывалась следовать за ним. Она любила его больше, чем кого-либо раньше. Иногда она даже расстраивалась, потому что не могла найти подходящих слов, чтобы выразить всю глубину своего чувства к нему. Язык любви беден. Она обожала его. Но она любила и жизнь, такой, какой она была. Пробуждение утром и приготовление французских булочек для завтрака, работа в антикварном магазине, чтение интересной книги, просмотр волнующего кинофильма. Так много маленьких удовольствий. Действительно, маленькие радости повседневной жизни становились незначительными в сравнении с впечатляющими наслаждениями любви, но если ей придется отказаться от последнего, она охотно примирится с тем, что останется. Она знала, что такое отношение ни в коей мере не умаляло ее любви к Грэхему или заставляло сомневаться в прочности их связи. Именно ее любовь к жизни притягивала его к ней и делала ее так необходимой для него. Все это было очень серьезно для Конни.

Метрах в четырех наверху кто-то двигался в свете, который шел из распахнутого окна.

Боллинджер?

Господи, только бы не он!

Но прежде чем отчаяние охватило ее, из тени выглянуло лицо Грэхема. Он был ошеломлен, увидев ее. Очевидно, он ожидал, что она лежит разбитой на занесенной снегом улице.

— Помоги мне, — произнесла она.

Улыбаясь, он начал втягивать ее наверх.

Фрэнк Боллинджер остановился в коридоре на двадцать третьем этаже, чтобы перезарядить свой пистолет. У него оставалось совсем мало патронов.

— Так ты читал Ницше прошлой ночью? И что ты думаешь?

— Я согласен с ним.

— В чем?

— Во всем.

— А как насчет сверхчеловека?

— Особенно в этом.

— Почему особенно?

— Он действительно прав. Человечество, каким мы его знаем, должно быть промежуточным видом в эволюции. Все указывает на это.

— А разве мы не принадлежим к тем людям, о которых он говорит?

— Совершенно ясно, что мы именно те люди. Но одна вещь беспокоит меня. Я всегда считал себя либералом, особенно в политике.

— Ну и что?

— Как я могу совместить либеральные, левоцентристские взгляды с верой в высшую расу?

— Нет проблем, Дуайт. Настоящие либералы, либералы до мозга костей, верят в высшую расу. Они относят себя к ней. Они считают себя более умными, чем основная масса человечества, более подготовленными, чем остальные мелкие людишки, к управлению их жизнями. Они думают, что только у них есть верное понимание, способность разрешить все моральные проблемы столетия. Они предпочитают сильное правительство, потому что это первый шаг к тоталитаризму, к беспрекословному господству элиты. И естественно, они причисляют себя к элите. Разве взгляды Ницше не совпадают с либеральной политикой? Не трудно примирить его и с крайне правым крылом в философии.

Боллинджер остановился перед дверью в офис «Онвей электроника», потому что его окна выходили на Лексингтон-авеню. Он выстрелил два раза из своего «вальтера»; замок сломался под ударами пуль.

Грэхем был поражен ее спасением. Оберегая свою раненую руку, он втащил Конни на выступ.

У него выступили слезы, он схватил ее обеими руками и сжал так крепко, что она могла задохнуться, не будь у них толстых курток. Они замерли на узком выступе и на какой-то момент забыли о глубокой пропасти за спиной, грозящей опасности. Он не хотел отпускать ее. Он чувствовал новый прилив сил, это подняло его дух. Его настроение никак не соответствовало тем обстоятельствам, в которых они оказались. Хотя им предстоял долгий небезопасный спуск, обоим одновременно и на расстоянии, они находились в приподнятом настроении: она была жива.

— Где Боллинджер? — спросила она.

Офис за спиной Грэхема был ярко освещен, окна открыты. Но убийцы не было видно.

— Он, наверное, пошел искать меня на стене, выходящей на Лексингтон-авеню, — ответил Грэхем.

— Тогда он думает, что я убита.

— Несомненно. Даже я подумал так.

— Что случилось с твоей рукой?

— Он попал в меня.

— О нет!

— Рука ранена, она кажется одеревенелой, но это все.

— Ты потерял много крови?

— Немного. Пуля, вероятно, обожгла руку, рана неглубокая. — Он поднял руку, открыл рану и показал ей, что ранен несерьезно.

— Я могу спускаться.

— Тебе не следует.

— Со мной все в порядке. Кроме того, у меня нет выбора.

— Мы можем забраться внутрь и снова воспользоваться лестницей.

— Как только Боллинджер проверит ту сторону и не обнаружит меня, он вернется назад. Если меня здесь не будет, он станет осматривать лестницы. Он найдет нас, если мы попытаемся там спуститься.

— Тогда что?

— То же, что и раньше. Мы пройдем по выступу до угла. К тому времени, когда мы доберемся до другой стены, он будет искать нас на этой стороне здания и, не найдя, уйдет. Тогда мы начнем спуск.