Он поднялся с деревянной корзины и отправился в дальний конец складского помещения. На таком удалении от взломанных им сейфов — пусть не в расстоянии дело: вину в метрах не меряют — он мог, такое у него было чувство, позволить себе раскурить трубочку. Без трубки ему никак нельзя было и успокоиться, и обдумать случившееся. Трубка поможет — это он знал наверняка. И вскоре воздух наполнился благоуханием: запахом вишни и трубочного табака.

Он прикрыл глаза и откинулся назад, к стенке, и стал думать про все эти многочисленные предметы, которые были извлечены им из шкафчиков. На первый взгляд ничего подозрительного ему в этих персональных сокровищницах так и не попалось. Однако вполне могло быть так, что улики, если таковые существуют, весьма тонки, деликатны. Иначе говоря, сразу не дойдет, что это такое. А он должен сообразить. И надо было соображать быстро. Потому он постарался старательно припомнить все вещички, найденные в развороченных сейфах, ища хоть какой-то намек на ненормальность, которую он, быть может, проглядел, держа ту или иную вещь в руках.

Роджер Брескин.

Франц Фишер.

Джордж Лин.

Клод Жобер.

Пит Джонсон.

Ничегошеньки.

Если хоть один из этой пятерки мужчин не отличается должной душевной устойчивостью и уравновешенностью и способен на убийство, то этот господин — дьявольски сообразителен. Настолько умело он прячет свое безумие, что ни единого намека на то в своих самых личных, предназначенных для самого интимного пользования вещах не оставляет.

Гунвальд разочарованно вытряхнул пепел из трубки в заполненную песком консервную банку для мелких отходов, потом аккуратно уложил трубку в карман блузы и опять поплелся к разбитым шкафам. Пол возле них был замусорен драгоценнейшими напоминаниями о пережитом в пяти человеческих жизнях. По мере того как все больше вещей, поднятых с полу, возвращались его усердием на свои исконные места, чувство вины, и так мучившее Гунвальда, воздымалось все выше и выше в душе скандинава. И эта волна перерастала в стыд за то вторжение в чужие личные дела, которое он допустил, пусть у него даже и было убедительное оправдание: мол, этого потребовали сложившиеся на сегодняшний день чрезвычайные обстоятельства.

И тут он увидел конверт. Двадцать пять на тридцать. И толщиной около двух с половиной сантиметров. На самом дне шкафчика. У задней стенки.

В поспешности своей он проглядел эту вещь, и, надо думать, главной причиной стало сходство оттенков: конверт был серым и не выделялся на фоне шаровой краски, покрывавшей сейф изнутри. И еще потому, что конверт лежал в нижней части шкафчика почти на уровне ботинок, да еще у задней стенки; к тому же увидеть этот предмет могла помешать полка, находившаяся сантиметров на тридцать выше дна шкафчика. В то самое мгновение, когда он схватил конверт, его обуяло острое и очень живо ощущаемое предчувствие: вот оно! Он нашел ту самую сокрушительную улику, ради которой и были затеяны не слишком чистоплотные изыскания.

Вытащить конверт и то было не просто: он был вплотную прислонен к тыльной стенке сейфа. Когда конверт был уже в руках, Гунвальд заметил шесть клочков изоленты — значит, предмет этот прятался специально. Хозяин умышленно прилепил его изолентой так, чтобы его не нашли даже в случае нарушения целостности шкафчика.

Однако клапан конверта был скреплен лишь металлической защелкой, и Гунвальд смог вскрыть упаковку, не повреждая ее. В конверте оказалась только тетрадь, толстая, сшитая не скрепками, а пружинистой спиралью по корешку. Тетрадка эта, похоже, служила чем-то вроде альбома — между страницами торчали многочисленные вырезки из газет и журналов.

Без особой охоты, но ничуть не колеблясь, Гунвальд открыл тетрадку и пролистал ее. Увиденное поразило его, просто ударило, как гром, убийственной своей силой, — он даже и не знал, что может быть что-то настолько ошеломляющее. Мерзкая, отвратительная чепуха. Страница за страницей, все одно к одному. Гунвальд сразу же понял: человек, способный собрать такую коллекцию, если и не совсем свихнувшийся маньяк, то все равно это — личность очень неуравновешенная и весьма опасная.

Захлопнув тетрадку и потянув за цепочку, чтобы выключить свет в помещении, Гунвальд торопливо влез в куртку и верхние сапоги. Натыкаясь на сугробы и спрятав голову в раструб куртки, будто сутулость могла защитить от дикого ветра его лицо, истязаемое атакующими ледяными дротиками, он побежал в рубку дальней связи. Ему не терпелось оповестить Харри о своей находке.

— Лед над головой. На высоте в тридцать метров.

Горов оставил командный пульт и встал за спиной техника, следившего за показаниями эхолота, определявшего расстояние от подлодки до поверхности моря.

— Лед на головой. Тридцать шесть с половиной метров.

— Когда же он кончится? — нахмурился Горов, нехотя полагаясь на ту самую технику, которой он так привык доверять. — К этому времени мы должны уже оказаться под самой узкой стороной айсберга. А мы все еще и половины длины его не прошли. И над нами так и висит эта здоровенная, длиннющая гора.

Оператор эхолота тоже насупился.

— Не понимаю вас, капитан. Теперь лед над нами на высоте в сорок три метра. И высота растет.

— Вы хотите сказать, что между нами и днищем айсберга сорок три метра чистой воды?

— Так точно.

Поверхностный эхолот представлял собой усложненную доработанную модификацию расхожего звуколокатора, десятилетиями служившего подводникам для определения местонахождения морского дна и глубины моря под субмариной. Передатчик поверхностного эхолота излучал высокочастотные звуковые — точнее, ультразвуковые — колебания вверх на поверхность моря. Эта посылка отражалась от попадающегося на ее пути препятствия — в данном случае, от днища айсберга — и возвращалась на корабль, позволяя определить расстояние между верхней поверхностью крыла лодки и замороженным потолком наверху — то есть льдиной, плавающей в море. Этим оборудованием, как стандартным, оснащался каждый корабль, причем такая техника, как считалось, могла быть призвана к разрешению задачи — пусть маловероятной, но все-таки — прохождения под айсбергом в порядке выполнения боевого задания или для того, чтобы скрыться от вражеского судна.

— До льда наверху сорок девять метров, капитан.

Перо поверхностного эхолота дергалось из конца в конец, выводя график на бесконечной бумажной ленте, сматываемой с вращающегося барабана. Черная полоса, вырисовываемая самописцем, становилась со временем заметно шире.

— Лед сверху. На высоте пятьдесят пять метров.

Выходит, лед наверху все-таки сходит на нет.

Да и какой в этом был толк? Все равно — над ними висела огромная гора.

Маленький динамик-пищалка над командным пультом вдруг ожил, разразившись треском и кряканьем, а затем из него послышался и человеческий голос. После столь неблагозвучного предисловия казалось вполне естественным, что голос говорившего отдает металлом — однако любой, даже самый нежный и певучий голосок звучал бы так же или похоже, пройди он через те же модуляции и демодуляции в системах дальней связи. Офицер торпедного отсека спешил сообщить новость, которой Горов не удивился бы ни на какой глубине, что уж говорить о теперешних двухстах двадцати пяти метрах. Командир торпедной установки был взволнован: