Но, определив магию как боковое ответвление могучего дерева, простирающего свои ветви навстречу солнцу объективной истины, первые антропологи были склонны упускать из виду позитивные аспекты, которые были утеряны при переходе от магии к науке, произошедшем в западном обществе. Главной потерей было резонирующее мировоззрение, которое органически привязывает представления мага и его обряды к холистической сети космических, животных и родовых сил. Это мировоззрение и есть та самая «антропологическая матрица», о которой мы говорили в первой главе: живое поле культурных практик и нарративов, которые сложно переплетены с миром предметов и природных законов и, таким образом, попросту не могут быть сведены к подлежащей изучению и использованию «объективной реальности». Можно даже сказать, что первые апологеты «наук о человеке» на Западе сами проявляли известное невежество, полагая, что научные процедуры позволяют им преодолевать антропологическую матрицу их собственных культур.

Будучи своего рода социальными и экологическими психотерапевтами своих сообществ, шаманы и туземные знахари не отделяли магию как эмпирическую науку от магии как виртуального театра, театра, где маг утверждает антропологическую матрицу, воплощая ее своим существованием. Поэтому хотя маги и оперируют на материальном уровне, используя камни, огонь и травы, они устремляют свои помыслы в область человеческого воображения, этой прирожденной способности нашего разума, которая раскинула свои сети между зонами восприятия, памяти и сновидений. Используя язык, костюмы, жесты, песнопения и драматургические приемы, маги применяют techne к области социального воображаемого, активно используя образы, желания и мифы, которые частично структурируют коллективную душу. Посредством этой творческой манипуляции с фантазмами, маги вызывают к жизни впечатления, обычаи и состояния сознания, которые в свою очередь воздействуют на всю конструкцию племенной реальности в целом. Это не некромантия, а нейромантия.

Если Брюно Латур прав и Запад никогда не покидал свою антропологическую матрицу, тогда каково же различие между мирами, которые конструируют маги и ученые? В своей книге «Магия, наука, религия и границы рациональности» антрополог Стэнли Джейараджа Там-бия приводит аргументы в пользу «множественного устройства реальности»: различных культурных полей знания и опыта, которые, в сущности, творят различные миры. Тамбия сравнивает и противопоставляет два основных поля, которые можно отыскать в человеческой культуре: одно основано на принципе причинной связи, а другое — на принципе соучастия. Причинность в конечном счете порождает прагматический рационализм науки. Разделенное в себе эго индивидуума разделяет на разные фрагменты и стихию мироздания в соответствии с объективными объяснительными схемами, основанными на нейтралитете в теории и инструментализме на практике. Мир соучастия погружает личность в коллективное море, которое стирает границу между человеческими усилиями и окружающей средой. В таком мире, который я связываю с магической парадигмой, языком и ритуалом, мир не разделен, дабы удовлетворять объективным критериям оценки, но является как один непрерывный процесс становления. Объекты в этом потоке организуются по символическим соответствиям, и в нем господствуют не сухие и объективные классификации, отличающие научные тексты и корпоративные отчеты, но риторика сновидения.

Все культуры и общества демонстрируют смесь в различных пропорциях этих двух ориентации. Мир соучастия характерен для архаичных и дописьменных культур, в то время как современные обитатели мира повседневности описывают его, пользуясь научно-технической логикой причинно-следственной связи. Но хотя наша космология научна, наша культура и коллективные ритуалы такими не являются. Технологическая цивилизация, окутавшая земной шар, на самом деле пронизана различными формами соучастия: массовыми спортивными играми, поп-музыкой, сетевыми видеоиграми, различными модными поветриями. А медиатехнологии вполне могут служить искомым усилителем коллективного резонанса, который рождается в глубинах наших душ, охваченных страстью к соучастию.

Таким и был взгляд Маршалла Маклюэна. Маклюэн был убежден, что электронные медиатехнологии стирают логический, линейный и последовательный взгляд на мир, преобладающий на современном Западе. Он считал, что это «причинное» мировоззрение само по себе является продуктом развития технологии, особенно алфавитно-цифрового письма, книгопечатания и перспективной живописи Возрождения. Но с распространением новых медиатехнологии, таких как фонограф, радио и телевидение, старая парадигма грамотности и логичности начала трещать по швам. Когда был взят курс на зрительные образы, воспроизведение звука и одновременное участие многих в одном и том же событии, электронная среда вызвала из-под спуда рациональности древние пласты коллективной души, принадлежащие старым дописьменным культурам. «Вся цивилизация является продуктом фонетической письменности, — писал он, — и по мере того как она растворяется в ходе электронной революции, мы заново открываем племенное, целостное сознание, которое, проявляет себя в полном сдвиге чувственной сферы нашей жизни»143. Маклюэн описывает возникающее электронное общество как «резонирующий мир, близкий к старой племенной комнате шепотов, мир, в котором снова найдется место для магии»144.

Маклюэн часто перебирает со своей бравурной риторикой и усыпляющими аккордами, но более методически настроенные ученые, такие как Уолтер Онг, придали маклюэновскому видению «электрической ретрайбализации Запада» более детализированную и законченную форму. В своей книге «Устное и письменное» Онг утверждает, что электронные медиатехнологии приводят нас во времена «вторичной устности», в эру, которая, несмотря на важные отличия от периода «первой устности», имеет поразительное сходство с ней в области культурной логики. В частности, Онг рекомендует уделить внимание новой силе, благодаря которой мистика соучастия, групповой идентификации, повторяющихся формул и установки на «пребывание здесь и сейчас» возвращается в нашу жизнь.

Принимая во внимание, что человеческие общества — это комбинация принципов соучастия и причинности, следует все же смягчить заявление Маклюэна и указать на то, что электронные медиа просто слегка меняют баланс между этими двумя мирами — устным и письменным, соучастием и причинностью. По сути, именно сознательная комбинация этих двух способов приводит к некоторым наиболее значимым формам современной технологической магии. Телевизионная реклама, к примеру, использует соблазнительные фантазмы, мистику соучастия и повторяющиеся мантры вроде «просто сделай это!», для того чтобы внедрить павловские условные рефлексы в сознание потребителя, интенсивность и вектор желания которого «научно» измерены при помощи фокус-групп и рыночной статистики. Повальное увлечение подсознательной рекламой в 70-х годах всего лишь предвосхищало глубокую догадку: рекламщики вовсе не информируют нас о новых продуктах, а овладевают нашим вниманием и манипулируют нашим воображением. По словам культуролога Реймонда Уильямса, реклама — это «отлично организованная и профессиональная система магического стимулирования и создания потребности, функционально очень схожая с магическими системами, существующими в примитивных обществах, но каким-то странным образом сосуществующая вместе с высокоразвитой наукой и технологией»145.

Анализ Уильямса безошибочен, но сосуществование магии и технологии не должно нас особенно удивлять. В конце концов, магия всегда применяла медиатехноло-гии для того, чтобы поражать своими чудесами умы. Наблюдения Уильямса могут показаться вам чем-то особенным, только если вы имеете довольно наивную веру в то, что использование продвинутых технологий автоматически превращает людей в закоренелых скептиков. Древние искусства убеждения вряд ли способны исчезнуть так быстро, особенно тогда, когда наука социальной инженерии, которую мы теперь называем маркетингом и «менеджментом восприятия», довела свои многочисленные техники до совершенства. По словам Уильяма Ковино, реклама — всего лишь один из примеров «магии овладения вниманием», которую применяют современные институты, колдовство психологического контроля, который он определяет как накладывание немногими символических ограничений на многих. Магия овладения вниманием использовалась и прежде автократичными духовными учителями и правительствами «и до некоторой степени практиковалась в том числе и учеными — этими хулителями магии, претендующими на то, чтобы говорить от лица официального знания»146.