Вдруг внизу забегали, кинулись открывать ворота. Пожаловал кто-то. Никак гости? Любопытно! Влезла Василиска на подоконницу, стала смотреть.

На двор въезжала тележка, в ней двое. Мужчина в синем кафтане с серебряным шитьём правил; рядом, укутанный в шубейку, сидел мальчик.

Отец как раз спустился с крыльца, семенил навстречу. Удивился, завидев незнакомца, всплеснул руками. Знать, давно не видались.

У приезжего человека было приметное лицо: нос ястребиный, чёрные усы, по щекам две продольные складки, резкие. Ртом мужчина улыбался, глазами — нет. Это тоже было интересно, раньше Василиска такого не видывала. Она открыла окошко, чтоб подслушивать.

Тятя и Ястребиный Нос обнялись, облобызались. Отец сказал что-то срывающимся голосом. Донеслось лишь: «…Не вышло бы худа, Автоном». Зато у гостя голос был ясный, каждое слово слышно:

— Это мне бы, зятюшка, такого свойства опасаться надо. Тебе же от меня ничего, кроме пользы проистечь не может. Я нынче знаешь кто? Преображенского приказа поручик. То-то.

Здесь тятя закланялся, стал дорогих гостей в дом звать. Автоном, который поручик (что за слово такое?), взял под мышки мальчишку, сидевшего неподвижным кулём, поставил на землю.

— Вот мы и приехали, Петюша. Тут твой дяденька живет. Погостим у него.

Удивительно, что, говоря с пареньком, Автоном будто голос поменял. Мягко сказал, задушевно.

Спрыгнула Василиса на пол, стала звать горничную девушку Стешку, что состояла при княжне неотлучно чуть не с пелёнок.

— Подавай всё самое лучшее! Сарафан с кисейными рукавами! Душегрею с райскими птицами! Убор главной, с жемчугом!

Еле дотерпела, пока Стешка, бестолковая, управится.

В обычной семье, где живут по чину и обычаю, в страхе перед батюшкой-хозяином, девчонка нипочём бы не осмелилась, не будучи звана, к гостям выходить. Но Василиска привыкла своевольничать, как ей захочется. Сбежала вниз по лестнице резво, топотно, задрав подол до колен. Лишь перед входом в трапезную, откуда слышались голоса, встряхнулась, чинно выставила кверху подбородок, вплыла ладьёй-лебёдушкой: вот вам, любуйтесь.

Гость сидел на почетном месте, пил из кубка ренское вино (Василиска раз попробовала — гадость). Вблизи родственник оказался старше, а глаза — чудные, жёлтые — так в княжну и впились.

— Никак племянница моя?

Отец обернулся.

— Василиса, это Автоном Львович, брат матушкин.

Дядя подошёл, взял Василиску за плечи, присел на корточки. Пальцы у него были цепкие, губы красные, зубы белые.

— Милославская порода, не спутаешь, — протянул он, будто удивляясь. А чего удивляться-то? Василиса Милославская и есть.

— Погляди, Петя, это сестрица твоя двоюродная. А двоюродная значит — «вдвойне родная».

Мальчик, однако, на Василиску не поглядел. Он сидел на лавке прямой и негнущийся, как чурбанчик.

— Здравствуй, братец.

И глазом не повёл. Неживой какой-то, подумала княжна, но хозяйке полагается быть любезной. Приблизилась, поцеловала в щёку, по-родственному. Он, невежа, поморщился, вытерся рукавом.

Взрослые засмеялись, а противный Петя, наконец, осчастливил — повернулся.

Лицо у него было треугольное, бледное, а глаза, каких Василиска отродясь не видывала и даже не знала, что такие бывают. Сиреневые, немигающие, сонные. Как две ночки.

— Подите, поиграйте, — велел дядя Автоном, — а мы потолкуем.

Вздохнув, Василиска взяла увальня за руку, повела наверх. Слышно было, как гость сказал:

— Молодец ты, Матвей. Скромно живешь, пыль в глаза не пускаешь. При таких-то деньгах. Оно, конечно, правильно.

— Какие мои доходы, — скучным голосом возразил тятя и стал что-то рассказывать про плохие воски да худые хлеба, неинтересно.

Долг предписывает всякого гостя, даже самого никчёмного, привечать и тешить. О том и двоюродная сестрица княжна Таисья сказывала, а уж она-то знает, в Москве живет.

Посему попробовала Василиска с Петей приличную беседу завести: как-де доехали, да не было ль по дороге какой поломки либо иной напасти.

Но бирюк неотёсанный отмалчивался, в разговор не вступал.

Тут она заметила, что он разглядывает ковёр из листьев, так и недотканный.

— Что, красиво? Хочешь, вместе докончим?

Мальчик скривил тонкое личико, шагнул к столу и смахнул всю красоту на пол. Листья взвихрились, закружились, попадали.

Стало Василиске жалко и стараний, и погубленной красоты.

— Ты что, дурной?!

А он, провожая взглядом последний падающий листок:

— Глазам колко. Не люблю осень. Крику от нее много.

Это он в первый раз рот раскрыл, а то уж она думала, немой.

Голос у двоюродного тоже был необычный. Тихий, но глубокий, из самой груди. Василиске захотелось, чтоб Петя еще что-нибудь сказал. Но он смотрел своими странными глазами в окно и всё так же морщился. А на что там морщиться?

Осеннее поле, за ним осенний лес, весь багряный, медный, златокружевной; над лесом синее небо.