И именно из-за этого я не мог сделать это.

— Убирайтесь отсюда и живите дальше, своей жизнью, — предложил я ему. — Мужчины и женщины отдельно, пока ваша раса не придет к естественному концу.

Если бы я был на месте старого тролля и услышал такое предложение, я плюнул бы в свой собственный глаз, и именно это он и сделал. И тем не менее я не мог убить его; я не мог убить последнего тролля сам и не мог дать сделать это любому из моих воинов. Тогда я предложил им покончить с собой, прыгнув с утеса, обрывавшегося прямо в море. Виндривер молчаливо стоял позади меня. Он не был волшебником, но он был первым существом, из тех, которых я встречал, который умел скрывать свои мысли под пустым наружным спокойствием.

Поодиночке и парами, иногда поддерживая друг за друга — но без единого стона или вопля — тролли прыгали с утеса. По своей природе тролли не могут, даже если захотят, плавать. Те, кто не умер, ударившись о торчащие из моря камни, быстро утонули в темной глубине. С закрытыми глазами я считал их смерти, всего сорок семь. Сорок восемь, когда Виндривер отошел от меня.

Он с самого начала собирался быть последним и знал — я полагаю — что я не дам ему уйти так же просто, как остальным. И я вообще не дал ему уйти. Я был наготове, когда прямо перед прыжком он выхватил нож и перерезал большие вены на горле. Я поймал его убегающую душу, заключил ее в гладкий серый булыжник, и сказал то, что я повторяю сейчас, тринадцать веков спустя: Я не виноват в том, что принес смерть целой расе. Во всем виноват Раджаат с его сумашествием. Но я был неправ, и ответственность за геноцид пало именно на меня, Хаману.

…Ваше Всеведение…

Потом был запах муки из хамали, запах свеже-испеченного хлеба, теплого и свежего, только что из печи, наполненного светом солнца и счастьем. Семья — Отец и Мать, братья и сестры, дедушки и бабушки, тетки, дяди, племянники, двоюродные сестры и братья. Община — Дэш и Дорин. Любовь и будущее, связанные вместе, навсегда.

…Ваше Всеведение…

Грубый кусок хлеба, обсыпанный песком, плохо выпеченный привыкшими к войне руками на закопченых камнях разрушенного камина. Пустой живот и пустые победы под грязным небом. Небом, на котором нет ни лун ни звезд, чтобы прорвать темноту. Освещенные огнем костра грязные лица, отчаянно надеющиеся на будущее.

…Ваше Всеведение…

Хлеб с золотистой корочкой, плавающий в полумраке. Сознание, плавающее в комнате без окон, загроможденной ящиками и свертками. Комната битком набита лицами. Лица с открытыми глазами, открытыми ртами и закрытыми сознаниями. Странные лица: некоторые мужчины, некоторые нет, некоторые люди, некоторые нет. Все ждут; ни одно из них не знакомо.

В воздухе плавает беспокойство. Вопросы. Слова, которые не имеют значения. Голоса, которые не привязаны к открытым ртам.

— Хаману.

Удар тьмы, когда глаза мигнули. Его глаза. Его. Хаману.

Один голос, который прорезался через суматоху.

Один голос, который прорезался через суматоху воспоминаний. Одно лицо над толпой. Лицо не похожее на остальных, обрисованное серебром в затененной комнате. И это лицо было, наконец, знакомым.

— Виндривер.

Звук своего собственного голоса оказался ключом, который высвободил Хаману из зловонного болота воспоминаний. Знание о себе самом быстро восстановило порядок в его сознании. Он мигнул, заставил себя не увидеть ждавшие лица, собрал свои мысли, создал себе некоторое подобие уединения, потом взглянул вниз и увидел руку — свою руку — которая мало чем отличалась от кости обтянутой черной плотью.

Потом к нему пришла мысль: Когда это случилось? Прежде, чем ответ на этот вопрос возник в его сознании, его место занял другой вопрос: Неужели после стольких веков борьбы я в конце-концов поддался безумию Раджаата?

Тот простой факт, что он должен задавать это вопрос, заставлял подозревать каким будет ответ.

Хаману пожал плечами и закрыл глаза.

— Отойди от края пропасти, Хаману, — посоветовал свистящий шепот Виндривера.

Какая пропасть? Разве он не сидит в наполненной лицами комнате?

Продуваемый ветрами полуостров, на котором умер последний тролль, вновь появился перед глазами Хаману, куда более реальный, чем эта комната и все в ней, не считая Виндривера.

— Еда, Ваше Всезнание. Вы не ели — и не шевелились — три дня и три ночи.

Хаману узнал круглое, безволосое и очень встревоженне лицо. С холодящим душу страхом он сообразил, что не узнал голос Энвера, когда услышал его в первый раз, и не выхватил лицо Энвера из окружавшей его толпы. Страх превратился в лед, когда он понял, что на самом деле не двигался три дня и три ночи. Его суставы закостенели, потеряли гибкость и стали твердыми как черные кости, которые они соединяли.

Он разогнул пальцы, сустав за суставом, чтобы выпустить металлическое перо. С громким стуком оно упало на стол и покатилось по лежавшим в беспорядке листам пергамента, которые были исписаны его неистовым стремительным почерком. Он прочитал последние написанные им слова: ответственность за геноцид пала именно на меня, Хаману.

Так много вспоминать — переживать заново — прошлое совсем не здорово.

— Это хлеб Нуари сына Нуари: ваш любимый, с тех пор, как он начал выпекать его для вас. Если не этот хлеб, то что тогда, Ваше Всеведение? Вы, наверняка, умираете от голода.