– Это не безумие, это когда живые мертвецы! – воскликнула фру Сванхильд. – Вот ведь нагородила сразу ерунды!

– Это народ такой чудной, ничего-то у них не поймешь! – заметила фру Йорфрид, мать Стейннрид.

– Это бенгельт. – Этелахан пожала плечами. – Так рассказывают.

– Пила кровь! Что за ужасы ты рассказываешь на ночь! – Кюна Аста прижала руки к щекам, даже позабыв выпустить иголку, так что чуть не вонзила ее себе в глаз и вскрикнула. – Я же спать не буду!

– Выросли перья и шерсть на ней так долго, что они имели тяну… волочение за ней по земле.

– Перья? – со все большим недоумением переспрашивала фру Сванхильд. – Как это перья на человеке могут вырасти? Или она превратилась в птицу?

– Гур фас клюм э груайг хом фада сан уирте го мбиод аг слиобад на талмун иона деадайг, [22] – тихим, печальным голосом подтвердила Этелахан, но только никто не понял, и ей пришлось снова трудиться, пытаясь перевести причудливые сказания своей причудливой родины, и убеждаться, что нельзя перевести слова, когда сам ход мышления другой.

– Может, волосы выросли такие длинные, что волочились по земле? – предположила Ингитора.

– Так она имела свою жизнь три раза сто и еще половина сто зим, – продолжала Этелахан, предоставив им объяснять услышанное, как сумеют. – А был потом риг Федельмид, и был у него филид Дув Рис. Он имел приход свой к Мис, и три дня имел перед ней пение и игру на арфе, и тогда было падение перья и шерсть. Дув Рис два месяца жил с ней, и она стала иметь свой облик человек опять. И тогда Дув Рис имел ее свою жену.

– То есть на ней женился, – удовлетворенно перевела Стейннрид. – Все как полагается, так что не бойся, кюна.

Ингиторе понравилось это диковатое и все же чарующее сказание, и она несколько дней после того обдумывала, нельзя ли переложить его в правильные стихи. Но получалось плохо: в этом нелепом сказании о странной безумной женщине бенгельт, то ли птице, то ли живом мертвеце, содержалось нечто неприятно смущающее, задевающее что-то в глубине ее души, и мысли о ней наполняли жутью. «Когда Мис имела узнавание про гибель риг, она пришла найти его на поле…» Ингитора не могла не вспоминать, как сидела на сундуке и смотрела в мертвое лицо своего собственного отца. Сходство в положении ее и Мис было, и холодная жуть сказания о женщине-кровопийце, обезумевшей и одичавшей от горя, словно и саму Ингитору затягивала в какую-то черную пропасть из той в общем-то совсем неплохой жизни, которую она здесь вела.

От сказания о Мис у Ингиторы испортилось настроение. Ее скорбь по отцу не проходила, при мысли о нем снова и снова на глаза набегали слезы. Ее мучило двойственное ощущение: казалось, что отец постоянно рядом с ней, она постоянно чувствовала на себе его внимательный взгляд, как будто там, в Валхалле, у него нет другого занятия, кроме как наблюдать за ней, но она сама не могла его увидеть, не могла сказать ему хоть слово. Между ними высилась непробиваемая стена, и это теперь навсегда! Иной раз ей снилось, что она едет и плывет по морю в далекую страну, и там он встречает ее на берегу, радостно бежит к ней и обнимает – ей снилась страна мертвых. Но в Валхаллу женщине не попасть, им не увидеться ни теперь, ни после смерти.

В такие часы весь мир казался черным, и Ингитора с трудом прятала от людей свои слезы, неприличные отважной деве-скальду. Никакие золотые обручья, никакие забавы, красивые платья и почет на конунговых пирах не возместят ей потери. Чего стоит все это по сравнению со счастьем иметь отца, близкого человека, для которого она всегда остается маленьким, любимым ребенком, которого нужно опекать и баловать! Этой любви не страшны были измены, ревность, ссоры, и мир без нее изменился безвозвратно. Со Скельвиром умерла сама прежняя Ингитора, маленькая и счастливая, и осталась другая – взрослая и одинокая. По сравнению с прежним блаженством все нынешнее тускнело, и сам Эгвальд ярл казался ей ребенком, который жаждет заслужить ее похвалу и нуждается в ней, когда она не нуждается в нем! В такие часы его восторженное преклонение приносило ей больше досады, чем удовольствия. Его было мало, чтобы заменить ей то, что утрачено.

И где-то есть человек, который во всем этом виноват! В такие часы Ингитора, казалось, могла бы своими руками задушить Торварда конунга, если только сумела бы сомкнуть пальцы вокруг его толстой шеи! Как его носит земля, негодяя, который убивает так же легко, как бык топчет копытами траву! Если бы у него существовала хоть какая-то причина, чтобы напасть на Скельвира – жадность, зависть, старая или новая обида! Но он сломал ее жизнь просто так, ни за что! Торвард конунг стал в ее глазах олицетворением какой-то дикой стихийной силы, убивающей вслепую, без разбора, просто потому, что такова его природа, злобным и мерзким, как великан. Само его существование на свете раздражало и оскорбляло Ингитору. Что здесь стихи! Вот если бы нашелся Тор, способный избавить землю от этого великана, это было бы поистине благородным делом!

– Есть такие люди! – как-то сказала ей фру Гуллеборг, жена Велейва Горячего. – Они все время сомневаются в том, что живут на свете. Такому человеку очень хочется доказать самому себе, что он существует. А для этого достаточно что-то сломать или разбить. И сразу видно, что ты есть, раз сумел это сделать, и людям придется обратить на тебя внимание, хотят они того или нет! Такие люди даже сами этого не осознают, но другим приносят множество неприятностей. Подростки в таких случаях бьют горшки, которые сушатся на кольях у чужих дворов. Не со зла, а так, отметиться, что они здесь проходили. А конунги разбивают не горшки, а чужие головы. Ведь некоторые люди остаются подростками на всю жизнь. Похоже, и Торвард конунг из таких. Ему надо постоянно совершать подвиги, чтобы знать, что он действительно живет на свете. Хоть какие-нибудь. Ведь конунг Атли убил зачем-то Гуннара и Хегни, братьев своей жены, а чем они ему мешали? Вот и прославился!