— Сколько?

— Много. Больше того, о чем я мог мечтать. Я смогу долго не работать. Может быть, вообще никогда.

Идея о том, что можно не работать, произвела на Гарри Рекса впечатление. Его ежедневная рутина представляла собой десятичасовой безостановочный хаос общения с чрезвычайно нервными, возбудимыми разводящимися клиентами. Адвокат часто трудился по ночам, когда в офисе было тихо и он мог спокойно размышлять. Жил он недурно, но, разумеется, считал каждое пенни.

— Сколько времени вы владеете газетой? — спросил он.

— Девять лет.

— Трудновато будет представить ее без вас.

— Может быть, именно поэтому дело и пора продать? Я не хочу стать еще одним Уилсоном Коудлом.

— Что вы собираетесь делать?

— Устроить себе передышку, попутешествовать, посмотреть мир, найти какую-нибудь милую даму, жениться на ней, заиметь детей. Дом-то у меня вон какой большой.

— Значит, вы не уедете отсюда?

— Куда? Здесь мой дом.

Еще один долгий глоток.

— Не знаю. Нужно подумать, — сказал он и с этими словами отбыл.

При таком нагромождении трупов история неизбежно должна была привлечь больше внимания, чем могла обеспечить ей «Таймс». На следующее утро в редакцию прибыл знакомый репортер из Мемфиса, а еще через двадцать минут к нам присоединился газетчик из Джексона. И тот, и другой освещали жизнь севера Миссисипи, где самыми горячими новостями бывали обычно взрывы на какой-нибудь фабрике или очередное обвиненное в правонарушении должностное лицо.

Я ознакомил коллег со сложившейся у нас накануне убийств ситуацией: освобождение Пэджита под честное слово и страх, охвативший округ. Мы не были конкурентами — они писали для крупных ежедневных изданий, которые и между собой тоже почти не пересекались. Большинство моих подписчиков читали либо одну, либо другую из этих газет. Популярностью пользовалась еще тьюпелская.

К тому же, признаться честно, я начинал утрачивать интерес — не к возникшему кризису, а к журналистике как профессии. Меня уже манил большой широкий мир. Сидя за кофе и обмениваясь информацией с этими двумя ветеранами, каждый из которых был старше меня и зарабатывал около сорока тысяч в год, я размышлял о том, что, как ни невероятно, могу прямо сейчас все бросить и спокойно удалиться на покой с миллионом в кармане. Словом, мне было нелегко сосредоточиться.

В конце концов они уехали заниматься своими делами, а несколько минут спустя позвонил весьма взволнованный Сэм:

— Вы должны приехать немедленно.

Маленькая команда стражей продолжала охранять дом Раффинов. У всех четверых глаза покраснели от бессонной ночи. Сэм проложил мне дорогу через лагерь защитников, и мы прошли на кухню, где мисс Калли лущила бобы. В прежние времена она всегда занималась этим на заднем крыльце. Тепло улыбнулась мне, как обычно, по-медвежьи крепко обняла, но я заметил, что она чем-то весьма обеспокоена.

— Пойдемте, — сказала она. Сэм кивнул, и мы последовали за ней в маленькую спальню. Мисс Калли закрыла дверь, словно снаружи шныряли вражеские лазутчики, и исчезла в узкой кладовке. Мы в недоумении ждали, пока она там что-то искала.

Наконец она появилась с каким-то старым блокнотом, который, надо полагать, был глубоко запрятан в этой кладовке.

— Что-то здесь не так, — начала она, присаживаясь на край кровати. Сэм сел рядом с матерью, я — в качалку напротив.

Мисс Калли листала страницы своих заметок.

— Вот! — Она наконец нашла то, что искала. — Мы торжественно поклялись никогда не рассказывать никому о том, что происходило в комнате совещаний, но сейчас это слишком важно, чтобы продолжать хранить тайну. Виновным мы признали мистера Пэджита быстро и единогласно. Но когда речь зашла о смертной казни, несколько человек высказали несогласие. Мне, разумеется, не хотелось никого посылать на смерть, но я поклялась следовать требованиям закона. Обсуждение проходило очень бурно, было сказано немало резких слов, прозвучали даже оскорбления и угрозы. Не очень-то приятно было там находиться. Когда линия фронта определилась окончательно, оказалось, что трое присяжных категорически выступают против смертной казни и менять своего решения не намерены.

Она показала мне соответствующую страницу своих записей. Четким разборчивым почерком там в две колонки были написаны имена — в одной девять, в другой — три: Л. Фаргарсон, Мо Тиле и Максин Рут. У меня, глядя на эти три имени, челюсть отвалилась от изумления, а следом пришла мысль: возможно, передо мной список убийцы.

— Когда вы это писали? — спросил я.

— Я делала заметки по ходу процесса, — ответила она.

Почему же Дэнни Пэджит стал убивать присяжных, которые отказались послать его на казнь? Тех, кому удалось спасти ему жизнь?

— Он не тех убивает, верно? — вырвалось у Сэма. — То есть я хотел сказать — все это ужасно, но, если человек решил мстить, зачем охотиться за людьми, которые пытались его спасти?

— Вот и я говорю: что-то здесь не так, — согласилась мисс Калли.

— Вы исходите из того, что он знает слишком много, — возразил я. — То есть что ему известно, как кто голосовал. Я, например, долго пытался это выяснить, но никто из присяжных ни разу не проговорился о том, как распределились голоса. Процесс очень скоро вообще отошел в тень — началась десегрегация. Пэджита отправили в Парчмен в тот самый день, когда суд объявил приговор. Вполне вероятно, что первыми он отстреливает просто тех, кого легче достать, а мистер Фаргарсон и мистер Тиле оказались самыми уязвимыми.