Хоть мы и не говорили о своих страхах, но чем ближе к дому, тем молчаливее становились: там, в округе Форд, на свободе гулял убийца. Имя мисс Калли значилось в его списке. Если бы не два реальных трупа, в это трудно было бы поверить.

По словам Бэгги, подтвержденным моими изысканиями в архивах «Таймс», в округе в текущем столетии не было нераскрытых убийств. Почти все совершенные убийства являли собой импульсивные акты, и в каждом случае имелись свидетели, видевшие еще дымившееся после выстрела оружие. Аресты, следствия и суды были скорыми. И вот впервые где-то рядом бродил очень ловкий преступник, и весь город знал, на кого он охотится. Для такого законопослушного и богобоязненного общества, как клэнтонское, это было просто невероятно.

Бобби, Эл, Макс и Леон много раз горячо пытались убедить мать пожить месяц-другой у кого-нибудь из них. Сэм, я и даже Исав активно поддерживали их, но она оставалась непреклонна: ее жизнь в руках Божиих, и Он ее защитит.

За все девять лет я единственный раз вышел из себя в разговоре с мисс Калли, а она единственный раз сделала мне замечание, и случилось это именно тогда, когда мы спорили, следует ли ей уехать на месяц к Бобби в Милуоки.

— Большие города слишком опасны, — заявила она.

— Сейчас нет места опасней Клэнтона, — возразил я.

Чуть позже, когда я позволил себе повысить голос, она сухо заметила, что не одобряет моего неуважительного тона, и я вмиг заткнулся.

Как только мы поздно вечером пересекли границу города, я стал то и дело поглядывать в зеркало заднего вида. Это было глупо, но в то же время и не совсем. В Нижнем городе дом Раффинов охраняли патрульная машина, стоявшая перед ним на улице, и друг Исава, сидевший на веранде.

— Ночь прошла спокойно, — сообщил он. Иными словами, никого не убили и ни в кого не стреляли.

Мы с Сэмом около часа поиграли в шахматы, сидя на веранде, пока мисс Калли не отправилась спать.

Ожидание продолжалось.

Тысяча девятьсот семьдесят девятый был годом выборов в штате Миссисипи, я в третий раз участвовал в них в качестве законно зарегистрированного избирателя. Эта кампания проходила гораздо спокойнее, чем две предыдущие. У шерифа конкурентов вообще не оказалось — беспрецедентный случай. Ходили слухи, будто Пэджиты купили себе было нового кандидата, но после шумихи вокруг освобождения Дэнни дали задний ход. Оппонент сенатора Мортона принес в газету свое программное выступление. Его главным пунктом был вопрос, на который он сам же и отвечал: «ПОЧЕМУ СЕНАТОР МОРТОН ПОЗВОЛИЛ ВЫПУСТИТЬ ДЭННИ ПЭДЖИТА НА СВОБОДУ? ДЕНЬГИ! ВОТ ПРИЧИНА!» Как бы мне ни хотелось это опубликовать, у меня не было ни сил, ни времени на то, чтобы выступать ответчиком по неизбежному иску о диффамации.

В Четвертом районе тринадцать кандидатов претендовали на место констебля, в остальном избирательная кампания носила летаргический характер. Округ по-прежнему был зациклен на убийствах Фаргарсона и Тиле, а пуще всего — на том, кто может стать следующей жертвой. Шериф Макнэт со следователями и сотрудниками криминалистической лаборатории штата досконально изучили все вероятные ключи к разгадке и проанализировали все версии — увы, тщетно. Единственное, что нам оставалось, — это ждать.

По мере приближения Четвертого июля становилось все очевиднее, что на сей раз празднование пройдет без обычной торжественности. Почти все ощущали, что над городом нависло черное облако. Почему-то ходили настойчивые слухи, будто беда разразится именно в тот момент, когда все соберутся на площади, чтобы отметить День независимости. Впрочем, никогда прежде слухов не возникало так много и они не распространялись так быстро, как в том июне.

25 июня в Тьюпело, в конторе одной из ведущих адвокатских фирм, я подписал пакет документов, согласно которым право владения «Таймс» переходило к медиа-холдингу, совладельцем которого являлся мистер Рей Ноубл из Атланты. Мистер Ноубл вручил мне чек на полтора миллиона долларов, и я поспешно, в некотором возбуждении проследовал в расположенный на той же улице «Мерчантс банк», где в просторном кабинете меня поджидал мой новый друг Стью Холланд. Новость о помещении на депозит такой суммы в Клэнтоне стала бы известна на следующее же утро, поэтому я положил деньги в банк Стью, после чего отправился домой.

Это была самая долгая поездка в моей жизни, хоть и продолжалась она всего один час. И самая волнующая, потому что мне удалось совершить сделку в самый подходящий с точки зрения конъюнктуры момент. Я выжал из богатого и уважаемого покупателя, не собиравшегося радикально менять газету, максимальную сумму. Меня манили приключения, и теперь у меня были средства на это.

Но поездка была и немного грустной, потому что знаменовала конец большого и очень успешного периода моей жизни. Я и моя газета росли вместе: я стал взрослым мужчиной, она — процветающим предприятием. Газета в моих руках превратилась в то, чем и должен быть печатный орган маленького города, — в заинтересованного обозревателя текущих событий, летописца местной истории, комментатора отдельных политических и социальных проблем. Что касается меня, то я являл собой образец молодого человека, который, действуя почти вслепую, благодаря собственному упорству сумел создать нечто стоящее, начав практически с нуля. Думаю, мне пора было остепениться, однако единственное, чего я хотел, — это найти свой берег. А потом — девушку.

По возвращении в Клэнтон я зашел в кабинет Маргарет, закрыл дверь и сообщил ей о только что совершившейся сделке. Она разрыдалась, и у меня, признаться, тоже на глаза навернулись слезы. Ее безоговорочная преданность всегда восхищала меня, и хотя Маргарет, как и мисс Калли, с моей точки зрения, чрезмерно тревожилась за мою душу, она меня, безусловно, любила. Я объяснил ей, что новые владельцы — прекрасные люди, которые не собираются перекраивать газету до неузнаваемости, и что я выговорил как отдельное условие ее новый пятилетний контракт с повышением жалованья. Узнав об этом, она заплакала еще горше.