Не могу простить себе, что так и не уговорила ее записать блистательные устные рассказы, случаи и сценки, как бы “вдруг” пришедшие на память в разговоре, но абсолютно, филигранно отделанные, до мельчайших деталей и примечаний.
Сейчас говорю себе: в конце концов, надо было их украсть, записать самой и напечатать. Хотя, конечно, без ее неподражаемой интонации, мягкого “украинского” придыхания, без этих эмоциональных взлетов ее взрывной и одновременно певучей речи многое пропадает.
Сколько их пропало, летучих шедевров неописуемой, искрящейся Ренаты Мухи!
Под конец, когда я уже ясно понимала (хотя и надеялась, надеялась — ведь она так отважно сражалась с болезнью!) — понимала, что развязка не за горами, я стала записывать наши телефонные разговоры. Голос ее слабел, но ирония, словесная меткость, образность речи нисколько не потускнели.
Среди прочих историй есть такая, бегло и рвано записанная мною на счете за электричество, история про то, как она победила болезнь в первый раз, много лет назад, хотя американские врачи давали ей сначала три недели жизни, потом — три месяца… (“При этом они все время улыбались, Дина!”).
Когда после операции она очнулась от наркоза, над ней стоял улыбающийся профессор. Он сказал:
— Рената, у меня для вас отличные новости. Я думаю, что у вас впереди несколько хороших лет.
— Есть ли у вас вопросы? — спросил он.
— Есть, — сказала Рената. — Один. Филологический. У нас в институте однажды на семинаре возник спор, как следует понимать знаменитое английское “несколько”: один-два? два-три? Или все-таки семь-восемь?
— Знаете, — помедлив, произнес профессор, — я в этом бизнесе сорок лет, и чудес пока не встречал. На вашем месте я бы считал, что “несколько” — это два-три, и не строил иллюзорных надежд, что это семь-восемь… Мой вам совет: не начинайте ничего нового, завершите все для вас важное, и совершите то, что всю жизнь хотели сделать, но откладывали на потом.
Повернулся и вышел.
И затем последовали долгие недели мучительного лечения, в течение которых — отлично представляю это, зная Ренату! — она покорила, завоевала своим неисчерпаемым обаянием весь медицинский персонал.
Когда выписывалась, явилась на прием к своему профессору, который должен был дать ей последние наставления.
— Рената! — сказал он на прощание. — Я благодарю вас за ваши усилия по очеловечиванию американской медицины.
И когда она уже взялась за ручку двери, он окликнул ее.
— Рената! Вы помните, что я сказал вам по поводу этих “несколько”? Так вот, повторяю: я сорок лет в своем бизнесе, и с чудесами не сталкивался ни разу. Но если все-таки когда-нибудь такое чудо произойдет, оно произойдет с вами…
И чудо произошло, и Рената много лет после той операции жила полноценной яркой творческой жизнью, написала много замечательных стихов, объездила много стран, преподавала, выступала, дарила любовью и дружбой множество людей: совершала немыслимые усилия по очеловечиванию мира.
И когда, несколько лет назад, болезнь возникла снова, у Ренаты уже был опыт борьбы, успешной борьбы. Возможно, именно поэтому она не сдавалась так долго.
Иногда казалось, что она наблюдает со стороны за своей собственной борьбой за жизнь.
В одной из телефонных бесед:
— Вот эта болезнь, которой я болею, она очень добросовестная. Сначала у человека выпадают волосы, потом всякие другие приспособления для нормального существования… и если вы думаете, что человеку не нужны ногти…
По настоянию младшего сына Алеши они поехали в Америку — за “вторым мнением”.
Беседуем с Ренатой после возвращения:
— Ну что ж, мы убедились, что израильские врачи ни разу не оказались отставшими. Меня послали на генетический анализ — это там сейчас модно. Кроме того, подвергли строжайшему допросу на предмет того — умер ли кто в семье от рака. А у меня, надо вам сказать, Дина, буквально все со всех сторон умирали от рака. И вот сидит американская врачиха, профессиональная улыбка до ушей, задает вопросы:
— От чего умерла ваша мать?
— От рака.
— Какой она была расы?
— Еврейской.
— От чего умер ваш отец?
— От рака.
Далее следовали вопросы о племянниках, сестрах, братьях, которые все исправно помирали от рака. А врачиха все держала на лице широкую улыбку.
— От чего умер ваш дед со стороны отца?
— От бандитской пули, — отвечаю я, радуясь разнообразию.
Врачиха вытаращивает глаза. Но улыбка приклеена.
— Почему?
— Время было такое, — говорю я. — Была революция.