— Уступи мне мое место, Федя, — ласково попросил он молодого постельничего.

Но тот, дерзко взглянув на него, отвечал грубо:

— Не больно-то важная ты птица, князь, сядешь и пониже! Не вставать же мне из-за тебя!

Молодой князь вспыхнул, потом побледнел как смерть. Слова Басманова показались ему нестерпимым оскорблением. Ему, знатного рода князю, какой-то Басманов осмелился сказать такие дерзкие слова! В те далекие времена знатность рода почиталась куда больше богатства. На пирах и на простых трапезах люди садились за стол, строго следуя степени знатности своего родства. Чем важнее бывал гость, тем лучшее место получал он за столом. Нередко из-за этого происходили ссоры и распри у бояр и князей. Такой обычай сидеть по степени родовитости на пиру назывался местничеством и строго соблюдался в старое время.

Немудрено поэтому, что важный и знатный молодой князь был оскорблен грубым ответом простого царского слуги, не обладавшего ни титулом, ни званием.

— Тебя еще и на свете не было, молокосос, когда мой отец верой и правдой служил покойной матушке государя нашего, великой княгине Елене, — проговорил Овчина-Оболенский, впиваясь загоревшимися гневом очами в пригожее лицо обидчика.

— Что там ни говори, а мне ниже тебя сидеть не пристало! Потому с отцом твоим только и род-то твой возвысился, а допреж того вы худородные, мелкие князьки были! — зло рассмеялся Басманов, все еще продолжая нагло и вызывающе поглядывать на князя.

Тот света невзвидел от нового умышленного оскорбления. Он схватил тяжелый кубок со стола и готов был швырнуть им в обидчика, но друзья успели вовремя удержать за руку князя.

— Холоп, — проговорил он, сверкнув бешено глазами в лицо Басманова, — не хочу рук марать о тебя, а уж следовало бы проучить тебя, как негодного пса, за твои обиды…

Теперь настала очередь побледнеть Басманову.

— Ага! Ты так-то!.. Ну, ладно же, сочтемся мы с тобою, князенька! Будешь помнить, как называть холопом меня, любимца царева! — прошипел он повернувшемуся к нему спиной Овчине-Оболенскому.

И тут же мысленно поклялся жестоко отомстить врагу.

Вся эта ссора на пиру сейчас снова с малейшими подробностями встала в памяти Басманова. «Что, если час мести настал сегодня?» — неожиданно пришла ему в голову подлая мысль. Государь грозен и немилостив, самая удачная минута оклеветать перед ним князя Дмитрия. В такую минуту и без того дурно настроенный, невыспавшийся и недовольный царь охотнее, чем когда-либо, выслушает всякую клевету, всякий донос на кого бы то ни было. Надо только суметь донести, суметь оклеветать поладнее, и тогда, тогда… и сам князь Дмитрий Овчина-Оболенский, и все его богатство в руках его, Федора Басманова, и он волен распоряжаться ими!

При этой мысли и без того недобрые глаза Федора Алексеевича засверкали еще ярче, еще злее, а все лицо перекосилось злобной торжествующей улыбкой.

— Царь-государь, отец наш милостивый, — начал он смиренным голосом, — до тех пор измена и крамола на Руси будут, пока ты, государь пресветлый, милостивый, жалеть да щадить ослушников и изменников своих будешь… Вот выводишь измену кругом, далече, а того не видишь, государь-батюшка, что самые лихие враги поблизости тебя, тут же, почитай что рядом, благоденствуют…

— Какие еще враги? Кто благоденствует? — начиная ощущать новый прилив обычного раздражения, произнес гневно царь. — Говори толком. Не пойму я тебя! — и при этих словах приподнялся на постели, злобно ударил рукою по подушке и так взглянул на Басманова, что другой на его месте задрожал бы от страха.

Но Басманова, напротив, обрадовало, что ему сразу удалось заинтересовать царя своими словами.

— Мудрено не понять, государь, — внезапно расхрабрясь, произнес он смело. — Есть подле тебя государь, человечишко один, из твоих холопей приближенных… Дерзнул тот человечишко про тебя такое слово молвить, государь, что и устам моим грешным не выговорить…

И со смиренным видом глубоко взволнованного и оскорбленного человека хитрый Басманов низко потупил голову.

Царь сел на своей постели, на высоко взбитых пуховиках. Его лицо побледнело и исказилось гневом. Глаза блуждали. Он схватил костлявыми пальцами плечи Басманова и, тряся их изо всей силы, прохрипел с пеной у рта:

— Кто дерзнул? Кто? Кто? Говори, холоп!

Теперь уже и сам Басманов струсил. Он понял, что надо действовать скорее и клеветать на врага умеючи и половчее насколько можно, не то самому худо будет, самому несдобровать. И, глядя в лицо царя, он, сам не менее его взволнованный и бледный, проговорил, срываясь и путаясь каждую минуту:

— Князь Овчина… Дмитрий Оболенский худо говорил о тебе, государь… Говорил на пиру намедни… что… что… жесток ты не в меру… понапрасну людей губишь и что мы все… холопы твои, псы негодные… И что такому царю не следовало бы Русью править, а нас, холопей…

— Довольно! — громовым голосом крикнул царь так, что дрогнули стены терема и сам Федор Басманов в страхе припал головой к полу. — Довольно! Молчи уж… Знаю… знаю, что далее говорить станешь… А врага нашего я угощу знатно; так угощу, что долго Митенька речи свои непристойные помнить будет…