Такие романтические отношения сохранились у них и после гимназии, до замужества Марины, когда она

Еще в гимназии Марина начала писать повесть. Главные героини — светлая трепетная Валя и гордая, замкнутая, умная, с холодным сердцем Маргарита Ватсон. Повесть осталась неоконченной. Марина к ней потом не возвращалась, это была проба пера.

Цветаева оставалась в гимназии фон Дервиз недолго. Ее дерзости учителям и всем начальствующим лицам не могли не встретить сопротивления. Ее вызывали к директору, пытались уговорить, примирить, заставить подчиниться установленным порядкам. Но это было невозможно. Марина ни в чем не знала меры, всегда шла напролом, не считалась ни с какими обстоятельствами.

Из кабинета директора был слышен громкий голос Марины: «Горбатого могила исправит! Не пытайтесь меня уговорить. Не боюсь ваших предупреждений и никаких угроз. Вы хотите меня исключить — исключайте. Пойду в другую гимназию — ничего не потеряю. Уже привыкла кочевать. Это даже интересно. Новые лица…»

Отцу Марины пришлось перевести дочь в другую гимназию. Иван Владимирович Цветаев, профессор, ученый с мировым именем, специалист по античному искусству, был поглощен своей работой: он создавал большой музей, замечательный памятник искусства Греции, Рима, Египта.

Отец не был другом своих детей: трех дочерей и сына. Он мало знал об их жизни и интересах, редко видел и, вероятно, не умел воспитывать. Помощников ему в этом деле не было. Старшая сестра Марины и Аси, дочь первой жены Ивана Владимировича, не брала на себя ответственность за воспитание сестер, не принимала в них участия: дети жили самостоятельно, обособленно.

В гимназии фон Дервиз долго помнили Марину, жалели, что ее перевели, однако только двое — Валя и я — продолжали с ней дружить и встречаться вне стен гимназии.

Я бывала у Марины в Трехпрудном переулке. Познакомилась с ее семьей — с отцом, сестрой Асей и с братом Андреем.

Весь уклад жизни семьи Марины был для меня необычен: разобщенность членов семьи, своеволие каждого, разница характеров, взглядов, поведения, нежелание считаться с другими и какая-то потаенность, нервозность — все противоречило отношениям в моей семье. Мои братья старше меня, [68] я была тогда под их влиянием, у нас с ними общие интересы в мире искусства — мы любим музыку, театр. Наши воспитатели — Третьяковская галерея и художественные выставки Союза художников, «Мир искусства», Московский художественный театр и симфонические концерты. Премьера в Художественном театре — большое событие в нашей жизни. Мы ходили на генеральные репетиции и на первые спектакли, ждали их. Они нас волновали, и эти чувства мы бережно хранили всю жизнь. Любили Ибсена, Гауптмана, Чехова. Нас удивляли и восхищали оригинальные пьесы Леонида Андреева: «Жизнь человека» и «Анатема».

Сколько трепета и радостного ожидания связано с первым спектаклем в Художественном театре — с «Брандом» Ибсена! Бесценным сокровищем казался тогда этот билет с рисунком чайки. Василий Иванович Качалов воплотил в себе образ любимого героя и стал моим кумиром. Никогда не забыть два вечера «Братьев Карамазовых» в Художественном театре! Много дней я потом жила в этом мире своих впечатлений, и ничто не могло отвлечь меня от них.

Пьесу Кнута Гамсуна «У врат царства» с Качаловым в главной роли смотрела на генеральной репетиции и в четырех спектаклях кряду. «Нора» и «Пер-Гюнт» Ибсена были открытиями. Нас увлекали романы Гамсуна, Стефана Жеромского. Со всеми вопросами жизни, поведения, мировоззрения мы шли к любимым драматургам и писателям.

У Марины иной круг интересов и друзей. Ее мир — поэзия, герои — поэты, и все мечты ее с ними. Хотя по характеру и укладу жизни, по отношению к искусству и к науке мы различны, Марина и Ася бывали в моей семье. Их привлекала студенческая молодежь, общество моих братьев. Они с ними дружили. В дарственной надписи к сборнику стихов «Волшебный фонарь» (1912) Марина назвала моего брата: [69] «другом моих пятнадцати лет».

С чувством какого-то особого волнения шла я по Тверскому бульвару к Трехпрудному переулку, где жили Цветаевы в одноэтажном деревянном особняке, расположенном от улицы отступя в глубину сада. Я проходила по тропинке к дому, вбегала по лесенке на мезонин и заставала Марину за книгами. У нее были всегда новинки нашей и иностранной литературы и сборники стихов. Как-то раз она встретила меня афоризмами немецкого философа Ницше — молодежь тогда им увлекалась. Марина любила подразнить меня, ошеломить неожиданным парадоксом, громкой фразой. И вот в маленькой комнате мезонина звучал призыв Заратустры покинуть дома, хижины, долины, подняться к вершинам, дышать горным воздухом.

Сама Марина и ее суждения казались мне каждый раз новыми. Чаще всего она была насмешливой, буйной, озорной, иногда — задумчивой, нежной и грустной, вспоминала берега южной Франции, Средиземное море и счастливое время, когда жила там с матерью.

Я редко соглашалась с Мариной, но спорить было трудно — так страстно, убедительно, горячо отстаивала она свое мнение.

Семья Цветаевых собиралась вместе только в столовой. Иногда Марина оставляла меня пить с ними чай. С большим интересом прислушивалась я к общему разговору, в котором участвовал и Иван Владимирович. Он охотно рассказывал о своей работе, о путешествиях за материалами для музея в Египет, Грецию и Италию, о замечательных сокровищах, которые там хранятся. Меня особенно увлекали рассказы об античном искусстве. На семинаре профессора Тураева мы, студенты Московского университета, пытались разбирать египетские иероглифы и мечтали о поездке в Грецию и Египет, чтобы изучать в подлинниках искусство этих стран.

Иногда Марина и Ася переводили беседу на темы сегодняшнего дня — о революционном движении, о забастовках, о выборах в Государственную думу. Они пользовались случаем упрекнуть отца за реакционность его взглядов. «Кому же ты отдашь свой голос? — спрашивает Марина у отца и смотрит на него с усмешкой. — Ведь профессура все больше за кадетов голосует! Неужели ты не с ними?» Я смотрю с упреком на Марину. В моей семье подобные вопросы отцу да еще в такой форме были бы немыслимы. Мы воспитывались на признании авторитета отца.