— Уже встала? — удивляется Луи.

Семь тридцать. Луи тоже нарушил заведенный распорядок дня. На подносе, как всегда по утрам, стоит чашка горячего цикорного напитка, на блюдечке — два тоста без соли, вот только сегодняшнее утро не похоже на все остальные. Что-то в их доме разладилось — и вовсе не часы.

Самое простое решение — отправиться в девять на рынок, а по дороге завернуть на почту.

— У нас маловато овощей на вечер. Я съезжу на рынок, — объявляет Жюльетта, удивляясь самой себе: и как это ей удается сохранять в разговоре с Луи обычный спокойный тон.

— Я уже все купил, — отвечает Луи. — Ты же знаешь — я должен успеть на рейс в восемь тридцать.

Обследования! Жюльетта напрочь забыла об обследованиях. А ведь как расстроилась, когда доктор объявил, что Луи нужно съездить на континент, сделать рентген и сдать анализы. Он сильно кашляет по утрам и совсем потерял аппетит. Не хочу, чтобы с ним случилась беда. Я очень к нему привязана, к моему Луи, пусть даже он никогда не заставлял меня мечтать. В нашем возрасте это неважно. Мы не нуждаемся в страсти. Если получается жить вместе, не слишком себя насилуя, уже хорошо.

Обследования… А кто присмотрит за Анной? И речи быть не может о такой обузе, которая навечно привяжет меня к дому. Жюльетта чувствует подступающие к глазам слезы. Она пригвождена к собственному дому, ну что за несправедливость! Я буду страшно разочарована, если к сорока годам ничего не добьюсь. Возможно, завтра мне достанет храбрости отправиться туда.

— Не волнуйся, — успокаивает ее Луи: он, как обычно, ничего не понял. — Я доживу до ста лет. Но…

Луи колеблется, он даже слегка покраснел.

— Выбрось все из головы. Не хочу, чтобы ты изводила себя мыслями до самого вечера.

Он прав, Луи. Я не могу провести весь день в мучительном ожидании — нужно ведь и белье погладить, и паркет натереть, и Анну обиходить!

Телефон. В такой час это может быть только Бабетта. Она звонит им каждый четверг, перед уходом на работу. Луи снимает трубку, хмурит брови:

— Водопроводчик? Я не в курсе. Передам ей. Хотите с ней поговорить?

Жюльетта вырывает у него трубку:

— Габриэль? Я не могу сейчас занимать телефон, жду звонка от дочери.

— Что это за история с водопроводчиком? — спрашивает Луи. — Она что, хочет навязать тебе услуги своего зятя?

— Понятия не имею, — вздыхает Жюльетта. — Габриэль постарела и то и дело все путает.

За последние десять минут она солгала дважды — а за всю предыдущую жизнь едва ли раз пятнадцать! Телефон снова звонит. Выходит, за сегодняшнее утро Жюльетта сказала неправду всего раз, а это уж никак не привычка.

Бабетта, как всегда, торопится. Жюльетта представляет себе, как дочь забрасывает детей в школу по дороге на работу и до вечера наглухо закрывает дверь между семьей и «карьерой». Это ее словечко — «карьера». В молодости я рассуждала так же.

Как-то раз Анна приболела, и Жюльетта позвонила дочери в офис. Что я могу поделать, бедная моя мамочка? — ответила ей Бабетта. Ты в Бель-Иле, я в Париже. Как все это ужасно! Начинай я с чистого листа — ни за что не завела бы детей! Будь у меня вторая попытка…

Никто не пишет свою жизнь сначала на черновике, подумала Жюльетта. Ладно, заботы и неприятности — мое дело.

Сад ничуть не изменился. Еще вчера Жюльетта ласкала взглядом старые кусты роз и выцветшие гортензии. Она позволила себе это маленькое невинное удовольствие, мгновение отдыха между двумя охапками белья, которое ей предстояло развесить. А сегодня она замечает лишь растрескавшийся асфальт дорожки и не чувствует терпкого аромата ноготков, — Луи упорно их сажает, хотя Жюльетта ненавидит эти плебейские оранжевые цветы. Из-за вишневых деревьев несет клозетом — если подумать, «амбре» деревянного «храма нужды» напоминает запах ноготков. У двери будки стоят туалетные ведра: старое, из крашеной жести, и желтое пластиковое, — на ночь их заносят в дом, а утром выливают.

Я хотела бы стать пролетевшей над оградой птичкой. Или мячиком, который мальчишки забросили во двор к соседям, да так о нем и забыли. Снова мечтаешь, бедняжка Жюльетта! Они затерялись в далекой дали, сладкие мечты о свободе! Но шляпная картонка все еще хранит твои самоотречения. И ты будешь каждый день возвращаться на чердак, пусть даже это причиняет тебе боль. Станешь ходить туда и пробуждать утраченные иллюзии, расковыривать рану, оплакивать ту женщину, которой хотела стать, но так и не стала.