Кстати, их уже тоже не осталось. Никого, кроме него и меня. Они тоже собрались уйти насовсем в море, когда наконец поняли, что происходит, но не успели.

Все это крутится в моей голове, а руки-ноги-задница продолжали делать свое совершенно автоматически, и это было хорошо, потому что Гора нигде не было видно, а отчаяние меня доконало бы, оно все равно вгрызлось потом и долго не отпускало, но сейчас отсиживалось в засаде и не мешало выживать. Правда, не знаю зачем.

Фал натянулся, рванулся раз и другой и снова натянулся, визжа о резину, и стало понятно, что «Белка» тонет. Омертвевшими пальцами раздергиваю узел и успеваю увидеть, как мигает сигнальная лампочка на клотике. Руль мотается на транце, грохая о корму, но потом захлестывает и его, и это последнее, что остается в памяти.

Океан лупил меня, через шнуровку тента брызгала вода, от запахов резины, пластика и талька начинало тошнить и стошнило. Двое суток оставалось только сидеть в гидрокостюме, промывать горло, саднящее от соли, желчи и желудочного сока, а вокруг плескалась равномерная смесь соленой воды, блевотины и некстати приключившегося поноса. Вверх-вниз, вверх-вниз, вглубь-наружу, как в акте плотской любви, но с изобилием несвойственных оному жидкостей…

Тогда-то и хлынули слезы. И начался вой. По всему сразу, а прежде всего по Игорю Пескову. Его невозможно было одолеть, он рвался и рвался наружу, до хрипа, до утраты голоса и еле слышного сипения. Не помню, сколько это длилось, но кончилось только вместе с тяжким и долгим обмороком. После него наступило темное, мерзкое, благодетельное отупение.

Ящик выплыл к плоту на третий или четвертый день. Штиль с почти незаметной зыбью, солнце палило как огнемет, камеры и тент раскалялись до ожогов. Мне уже попадались ошметки нашего движимого — коробка из-под яиц, пластиковый пакет с гречкой, видеокассеты, покетбук, мяч и диванная подушка… Ящик плавал дольше.

Герметически закрывавшийся, он выдержал шторм. Внутри лежали кроме прочего запасные батареи к ПСП, прибору спутникового позиционирования, и сам прибор со встроенной лоцией мира. Лоция — это особенно радостно. Не нужно никаких навигационных инструментов, секстантов и хронометров. На дисплее все трассы активного судоходства обозначены красным, районы военного патрулирования синим, есть все течения со скоростью и глубинами, есть господствующие ветры. Есть далее информация о живности, видах планктона и борьбе с акулами… Теперь было понятно, куда и как уходить. Ясно было, что против мощных течений, сносивших меня к суше, было не выгрести, и плотом можно было управлять лишь отчасти. Но надо сделать все, что можно. Как жаль, что не хватило времени выдернуть из кормового рундука мини-мотор с водометом и пару канистр с горючим…

Продукты я не трогаю. Пока обхожусь рыбой. Может, просто выбросить все, в том числе снасти и ружье? Голода не чувствую, да и жажды почти нет. Лежу, глядя в небо, и не думаю ни о чем, в памяти время от времени всплывают странные слова и звуки, и каждый раз я подскакиваю от ужаса, потому что никто не знает, как это начинается. Но бред почему-то не приходит, и проклятая трусость заставляет впиваться зубами в жирные куски вяленой дорады, а потом долгими глотками тянуть солоноватую воду… «Thus conscience does make cowards of us all…»

Самое странное в моем положении то, что мне незачем возвращаться на сушу.

На седьмые сутки задул ветер. По лоции такого потока здесь не должно быть, но давление все падало, и следовало ожидать хорошего шторма, и как раз такого, который отнесет меня подальше… Надо было только вытерпеть эту бесконечную пляску и зверские удары, а потом… Может быть, я наконец решусь…

Однако ветер был ровный и не разгонял хорошую волну — так, противная тряская зыбь, и все. Оглядываюсь в тоске, но ничего не начинается: пена с гребней все летит, как тысячи плевков, все на плоту намокает, включая меня, и ничего не происходит…

«Мементо мори» на самом деле переводится «Не забудь умереть».

Странный звук, вроде хрюканья. Смотрю назад, и что-то крупное мелькает в бурлящей у борта воде. Акула?! Хватаю ружье, но тут же, опомнившись, откладываю. Голодная, крупная и настойчивая акула метров на шесть эффективно решила бы мои проблемы…

Мощный удар в днище подбрасывает меня и едва не отправляет за борт. Вцепившись в леер, перевожу дух. Надо же, сколько еще во мне адреналина… Сердце колотится обо все ребра сразу. Дорады в шторм уходят на глубину. Что же это?

Ответ возникает через несколько секунд. Радостными сине-серыми молниями, прочертив капельные следы, взлетают гладкие мощные тела! Без плеска вонзаются в волны, несутся под водой и снова вылетают, как… как дельфины…

Двадцать минут я смотрю, как они играют. Все свои трюки, словно в сан-францисском Оушен Сити, они показывают раз по сто, и так, чтобы мне было хорошо видно, не забывая время от времени поддавать мне под днище. Но я уже не шарахаюсь, как тогда, и смотрю на них. Лобастые, блестящие, хитрые, крупные веселые глаза. Моя зависть мелка и беспомощна. Почему им ничего не страшно? Почему Аренда не тронула зверей? Почему? Почему за все должны платить мы? И за что мы, собственно, платим?.. Да еще нашими несчастными детьми?..

Но додумать эти неотвязные мысли мне и сейчас не дают.

Мгновенно и четко, как в отработанном аттракционе, стая из одиннадцати крупных животных выстраивается в каре и поворачивает в мою сторону. Синхронный нырок, и они уже под плотом. Дружная «горка», и под плотом остаются четверо, а я с тупым удивлением ощущаю, что они волокут мой гигантский резиновый бублик на приличной скорости. От рывка я валюсь на пол и здорово стукаюсь головой о банку с ветчиной…

Когда я прихожу в себя, плот все так же летит по волнам. Семеро дельфинов мчатся рядом, выпрыгивая из волн, а упряжка четверней волочит меня. Перевалившись, кое-как встаю на колени и со стонами начинаю рыться в барахле. Разумеется, ПСП находится именно тогда, когда складывается твердая уверенность, что он вылетел в воду и сейчас на полпути к пелагическому илу.