Шрифт:
– Очень последовательно! – иронически заметил Робинзон. – Выскочить из газеты в Камчатку...
Самгин нашел, что теперь можно уйти. Пожимая его руку, Иноков спросил с усмешкой:
– Строго осудили меня, а?
– Не могу судить, не зная мотивов, – великодушно ответил Самгин.
С недоверием к себе он чувствовал, что этот парень сегодня стал значительнее в его глазах, хотя и остался таким же неприятным, каким был.
«Ведь не подкупает же меня его физическая сила и ловкость?» – догадывался он, хмурясь, и все более ясно видел, что один человек стал мельче, другой – крупнее.
Дома он тотчас нашел среди стихотворений подписанное – Иноков. Буквы подписи и неровных строчек были круто опрокинуты влево и лишены определенного рисунка, каждая буква падала отдельно от другой, все согласные написаны маленькими, а гласные – крупно. Уж в этом чувствовалась искусственность.
Сударыня!– читал Клим, нахмурясь.
Я – очень хорошая собака!Это признано стадами разных скотов,И даже свиньи, особенно враждебные мне,Не отрицают некоторых достоинств моих. Но я не могу найти человека,Который полюбил бы меня бескорыстно.Я не плохо знаю людейИ привык отдавать им все, что имею,Черпая печали и радости жизниСердцем моим, точно медным ковшом.Но – мне взять у людей нечего,Я не ем сладкого и жирного,Пошлость возбуждает у меня тошноту,Еще щенком я уже был окормлен ложью. Я издыхаю от безумнейшей тоски,Мне нужно человека,Которому я мог бы радостно и нежно лизать рукиЗа то, что он человечески хорош!Сударыня!Если вы в силах послужить богомХорошей собаке, честному псу,Право же – это не унизило бы вас...Задумчиво глядя в серенькую пустоту неба,Она спросила:– А где же рифмы?«Это – не стихи, – решил Самгин, с недоумением глядя на измятый листок. – Глупо это или оригинально?»
Ему иногда казалось, что оригинальность – тоже глупость, только одетая в слова, расставленные необычно. Но на этот раз он чувствовал себя сбитым с толку: строчки Инокова звучали неглупо, а признать их оригинальными – не хотелось. Вставляя карандашом в кружки о и а глаза, носы, губы, Клим снабжал уродливые головки ушами, щетиной волос и думал, что хорошо бы высмеять Инокова, написав пародию: «Веснушки и стихи». Кто это «сударыня»? Неужели Спивак? Наверное. Тогда – понятно, почему он оскорбил регента.
Вечером, когда стемнело, он пошел во флигель, застал Елизавету Львовну у стола с шитьем в руках и прочитал ей стихи. Выслушав, не поднимая головы, Спивак спросила:
– Иноков разрешил вам прочитать эти стихи мне?
– Нет, но они не будут напечатаны, – поспешно и смутясь ответил Самгин, – А почему вы знаете, что автор – Иноков?
Спивак приподняла голову и посмотрела на Клима с улыбкой, еще более смутившей его.
– Вы ему не говорите, – попросил он. Отложив шитье на стол, она спросила:
– Иноков не нравится вам?
– Да, в нем есть что-то неприятное, – не сразу ответил Самгин.
– Грубоватость, – подсказала женщина, сняв с пальца наперсток, играя им. – Это у него от недоверия к себе. И от Шиллера, от Карла Моора, – прибавила она, подумав, покачиваясь на стуле. – Он – романтик, но – слишком обремененный правдой жизни, и потому он не будет поэтом. У него одно стихотворение закончено так:
Душу мою насилует отчаяние,Нарядное, точно кокотка,В бумажных цветах жалких слов.Это очень неловко сказано; он вообще неловок и в словах и в мыслях, вероятно, потому, что он – честный человек.
Говоря, она мягкими жестами оправляла волосы, ворот платья, складки на груди.
«Ощипывается, точно наседка, – думал Клим, наблюдая за нею исподлобья. – От нее пахнет молоком».
Говорила она тоном учительницы, и слушать ее было неприятно.
– В юности каждый из нас стремится найти свой собственный путь, это еще Гете отметил, – слышал Клим.
«Плохо я разбираюсь в женщинах. В сущности, она – скучная и мещанка, а в Петербурге казалось...»