– Вы знаете, – сказал он, – Лютов сочувствует революционерам.

Варавка пошевелил бровями, подумал.

– Так. Казалось бы – дело не купеческое. Но, кажется, это входит в моду. Сочувствуют.

И – просыпал град быстреньких словечек:

– Революционер – тоже полезен, если он не дурак. Даже – если глуп, и тогда полезен, по причине уродливых условий русской жизни. Мы вот всё больше производим товаров, а покупателя – нет, хотя он потенциально существует в количестве ста миллионов. По спичке в день – сто миллионов спичек, по гвоздю – сто миллионов гвоздей.

Сгреб руками бороду, сунул ее за ворот рубахи и присосался к стакану молока. Затем – фыркнул, встряхнул головою и продолжал:

– Если революционер внушает мужику: возьми, дурак, пожалуйста, землю у помещика и, пожалуйста, учись жить, работать человечески разумно, – революционер – полезный человек. Лютов – что? Народник? Гм... народоволец. Я слышал, эти уже провалились...

– Он дает вам денег на газету?

– Дядя его дает, Радеев... Блаженный старикан такой... Помолчав, он спросил, прищурясь:

– Что же, Лютов – убежденный человек?

– Не знаю. Он такой... неуловимый.

– Поймают, – обещал Варавка, вставая. – Ну, я пойду купаться, а ты катай в город.

– Купаться? – удивился Клим. – Вы так много выпили молока...

– И еще выпью, – сказал Варавка, наливая из кувшина в стакан холодное молоко.

Приехав в город, войдя во двор дома, Клим увидал на крыльце флигеля Спивак в длинном переднике серого коленкора; приветственно махая рукой, обнаженной до локтя, она закричала:

– А, молодой хозяин! Пожалуйте-ко сюда!

И, крепко пожимая руку его, начала жаловаться: нельзя сдавать квартиру, в которой скрипят двери, не притворяются рамы, дымят печи.

– Тут жил один писатель, – сказал Клим и – ужаснулся, поняв, как глупо сказал.

Спивак взглянула на него удивленно и, этим смутив его еще более, пригласила в комнаты. Там возилась рябая девица с наглыми глазами; среди комнаты, задумавшись, стоял Спивак с молотком в руках, без пиджака, на груди его, как два ордена, блестели пряжки подтяжек.

– Устраиваемся, – объяснил он, протянув Климу руку с молотком.

Он снял очки, и на его маленьком, детском личике жалобно обнажились слепо выпученные рыжие глаза в подушечках синеватых опухолей. Жена его водила Клима по комнатам, загроможденным мебелью, требовала столяров, печника, голые руки и коленкор передника упростили ее. Клим неприязненно косился на ее округленный живот.

А через несколько минут он, сняв тужурку, озабоченно вбивал гвозди в стены, развешивал картины и ставил книги на полки шкафа. Спивак настраивал рояль, Елизавета говорила:

– Он всегда сам настраивает. Это – его алтарь, он даже -меня неохотно допускает к инструменту.

Гудели басовые струны, горничная гремела посудой, в кухне шаркал рашпиль водопроводчика.

– Вы «е находите, что в жизни кое-что лишнее? – неожиданно спросила Спивак, «о когда Клим охотно согласился с нею, она, прищурясь, глядя в угол, сказала:

– А мне нравится именно лишнее. Необходимое – скучно. Оно – порабощает. Все эти сундуки, чемоданы – ужасны!

Затем она заявила, что любит старый фарфор, хорошие переплеты книг, музыку Рамо, Моцарта и минуты перед грозой.

– Когда чувствуешь, что все в тебе и вокруг тебя напряжено, и ожидаешь катастрофы.

Клим никогда еще не видел ее такой оживленной и властной. Она подурнела, желтоватые пятна явились на лице ее, но в глазах было что-то самодовольное. Она будила смешанное чувство осторожности, любопытства и, конечно, те надежды, которые волнуют молодого человека, когда красивая женщина смотрит на него ласково и ласково говорит с ним.

– Говорила я вам, что Кутузов тоже арестован? Да, в Самаре, на пароходной пристани. Какой прекрасный голос, не правда ли?

– Ему бы следовало в опере служить, а не революции делать, – солидно сказал Клим и подметил, что губы Спивак усмешливо дрогнули.

– Он хотел. Но, должно быть, иногда следует идти против одного сильного желания, чтоб оно не заглушило все другие. Как вы думаете?

– Не знаю, – сказал Клим.

Было ясно, что она испытывает, выспрашивает. В ее глазах светится нечто измеряющее, взгляд ее щекочет лицо и все более смущает. Некрасиво выпучив живот, Спивак рассматривала истрепанную книгу с оторванным переплетом.