«На суше и на море» - 67-68. Фантастика

Аннотация

Фанатастика из восьмого выпуска художественно-географического сборника «На суше и на море».

Александр Колпаков ЕСЛИ ЭТО СЛУЧИТСЯ Научно-фантастический рассказ Рис. Б. Диодорова В принципе возможно существование пульсирующих и сжимающихся миров. Д. Д. Иваненко 1 — Да, это фиолетовое смещение… — повторил Эомин и вновь испытал нечто вроде растерянности. Протекли минуты или часы. Эомин будто забыл, что вызван на беседу Советом космического человечества. — Я жду, — напомнил председатель Совета Урм, чье изображение, пройдя по лучу дальнодействия огромный путь от центра Галактики до Земли, было настолько реальным, живым, что казалось: Урм находится здесь же, в комнате. Эомин перевел взгляд на узкое, продолговатое лицо Урма, человека из расы «хомо галактос», не имеющего почти ничего общего с землянином. Ничего, кроме необъятного, все подавляющего лба. Взгляд Урма требовал ответа. И мысль Эомина нарисовала на экране картину его недавнего путешествия… Туманный пространственный диск, окутанный слоями магнитной защиты, мчался по четырехмерным равнинам пространства-времени, огибая холмы и пики гравитации. Вот он вошел в соприкосновение с океаном Дирака и, пробив его по кратчайшему расстоянию, оказался на границах Метагалактики. Здесь был абсолютный мрак. Пустота. Вакуум на пределе разрежения. Здесь умирал луч света, миллионы лет назад покинувший лоно светоносных звезд. Но разумная жизнь теплилась и в этой ультрапустыне. Вглядевшись, Урм различил в глубине экрана сферическое тело. Оно становилось все крупнее, объемнее и медленно вращалось вокруг продольной оси. Чаши нейтринных и гравитационных телескопов густо усеивали его поверхность. Сфероид ярко светился изнутри. В его недрах угадывались дороги, сады, города, растительность. То была одна из многих планет-обсерваторий космического человечества. Выбросив наружу тысячемильные стрелы генераторов, она непрерывно сосала Пространство, сгущая до предела рассеянную в нем энергию и превращая ее в зримые потоки тепла и света. А это значит — в жизнь. Вот уже более миллиона лет, рассказывал Эомин, телескопы обсерватории нацелены в таинственные дали Мегамира. Они следят за нарастанием величайшей от начала времен драмы. Дело в том, что откуда-то из глубин большой Вселенной на Метагалактику надвигаются новые, еще непознанные материальные структуры. Внутри них пробудились иные, нежели всемирное тяготение, формы бытия. Да, там не гравитация. Фундамент нашего трехмерного, замкнутого на себя пространства-времени с каждым мгновением необратимо расшатывается. Отрицая самое себя, гравитация уступает место новым, неизвестным силам мироздания. Это они, эти силы, сдвинули к фиолетовому концу все линии в спектрах далеких галактик. — Понял, — наклонил голову Урм. Его бесстрастное лицо не отразило ничего, кроме сосредоточенной работы мысли. — Это закономерно. Материя нашей Метагалактики завершает последний виток миллиардолетней спирали развития. Свой виток бесконечной спирали, — уточнил он, подумав. Что-то будет? Какова сущность нового, идущего из Мегамира пространства-времени? Или оно не имеет ничего общего с трехмерным континуумом? Что должно предпринять человечество в подобной ситуации? Эти и многие другие вопросы читали они в глазах друг друга. И не находили ответа. Даже их мощный ум не мог представить того, чего никогда не было. Потому что материя Мегамира эволюционировала в каких-то неведомых формах вещества и поля, развивалась по законам, недоступным пониманию людей. Урм опустил голову. Он больше не смотрел на светящийся купол приемника дальнодействия. Тот медленно угасал. В зыбких ячейках микроструктур, еще живших на его своде, казалось, угадывались грозные картины Мегамира, вызванные из небытия мыслью Эомина. «Да, это неизбежно. Как восход солнца, — думал Урм. — Естественный переход материи из одной формы бытия в другую. Но сколько длился этот переход?». — Двенадцать миллиардов лет, — вслух продолжал он свои размышления. — Огромный временной отрезок. А в масштабе вселенной — лишь краткое мгновение. — Двенадцать миллиардов, — как эхо отозвался Эомин. — Новый цикл развития. Но какого? Этого мы не знаем. Никогда не узнаем. Только один виток бесконечной спирали. — Черты его лица исказились. — Начинается новая ветвь спирали… Но уже без нас. Без нас. Глаза Урма тоже потеряли свою обычную бесстрастность. — Хорошо. Соберем совет, — тихо произнес он. — Мы обязаны принять решение. — Должны, — подтвердил Эомин. Беседа была окончена. Луч дальнодействия задрожал, изображение потускнело. Черты неповторимого облика Урма растаяли в дымке волновых пульсаций. Эомин побрел к выходу. В операторском центре он невольно остановился. Некоторое время стоял недвижно, безотчетно впитывая вечную красоту Космоса. Прозрачная стена зала, непроницаемая для любых излучений, была совершенно невидимой, и ему казалось, что он просто парит над дисковидным телом орбитального спутника, где размещалась станция дальнодействия. Небесная сфера горела миллионами звезд. Их пронзительно-холодные зрачки были спокойны. Надменные, бесстрастные, величавые светила ни о чем не догадывались. На какое-то мгновение Эомина охватило неизмеримо глубокое чувство утраты. Близится естественный конец этой извечной красоты. Да, но это неизбежно, вздохнул он. Весь этот видимый мир, сверкающий уже миллиарды лет красками и светом, наполненный неустанным движением, исчезнет. Как бабочка-однодневка на весеннем лугу. В это нельзя поверить. Эомин с трудом оторвал взгляд от небесной сферы и, пройдя в секцию пульсаций, усилием воли включил дезинтегратор… Плавно переместились чаши приемников. Вокруг Эомина задрожали туманные вихри. Распались биоструктуры его тела, возвращаясь в изначальное электронно-протонное лоно. Подобно лучу света, Эомин пронизал околопланетное пространство. Спустя несколько минут он вышел из интегратора — одного из многих, установленных на поверхности Земли. На этот раз — на побережье Тихого океана, вернее, его залива — Охотского моря. Вечно синее небо, лазурный водный простор, бурное цветение природы на миг утишили боль в сердце. Эомин жадно вдыхал воздух Земли, древней колыбели людей — землян и «хомо галактос». Почти задев его, порхнула на орнитоплане юная девушка, видимо школьница на каникулах. Из того вон города-цветника, что пеной легких зданий сбегает к морю со склонов когда-то высокого горного хребта. На ее прелестном лице блуждала рассеянная улыбка. Она тоже ни о чем не подозревала. Просто наслаждалась воздухом, морем, солнцем — жизнью. Как и десятки миллиардов других. «Они ничего не должны знать, — подумал Эомин. — Зачем омрачать их радость?» Эомин вызвал центральную станцию связи. — Где сейчас Динос? — спросил он диск всепланетного информатора. — На шестом спутнике Юпитера, — ответил информатор. — Он испытывает новую модель антиракеты. Эомин усмехнулся. Да, это вполне в духе Диноса. Всегда что-нибудь испытывает. Все рвется в какие-то недостижимые дали. Совсем недавно не кто иной, как Динос, пришел к Эомину и подбивал его на отчаянное путешествие в Мегамир. — А цель какова? — усмехнулся Эомин. — Отыщем один из тех миров, о которых я узнал, роясь в глубочайших слоях всепланетной памяти. — Объясни подробнее, — сказал Эомин, снисходительно разглядывая Диноса. Казалось, тот весь был начинен взрывчатой энергией. Его движения были резки и порывисты, глаза то и дело вспыхивали темным огнем — словно костер, в который подбросили охапку хвороста. Динос являлся одним из немногих представителей редкого вида «хомо эмоцио». — Я наткнулся там на любопытные мысли древнейшего естествоиспытателя. Его имя случайно сохранилось на магнитных паутинках — «Эйнштейн». Так вот послушай. И в мозгу Эомина отчетливо прошелестел голос памятной машины: «Возможно, что существуют другие миры вне всякой связи с нашим, то есть вне всякой постижимой для нас связи. Возможно, пожалуй даже вероятно, что мы откроем новые звездные миры, далеко выходящие за пределы того, что исследовано до сих пор. Но никакое открытие никогда не выведет нас из установленного нами трехмерного континуума, так же как исследователь из плоского, двухмерного мира никогда, что бы он ни открыл, не вырвется из своей плоскости. Поэтому приходится успокоиться на конечности нашей части Вселенной. Вопрос о том, что за нею, не подлежит дальнейшему обсуждению, потому что он приводит только к чисто логической возможности, не поддающейся научному использованию». — Ну, что теперь скажешь? Эомин дожал плечами: — Первобытный мыслитель высказал объективную истину. Он прав. Никому еще не удалось проникнуть в Мегамир. — Но я никогда не примирюсь с этим, — сказал Динос. У него был резкий, рассекающий воздух голос. — Мы умеем перестраивать целые галактики. Так почему не прорваться в Мегамир? Смелости не хватает? — О, конечно, — с едва заметной иронией отозвался Эомин. — На планете уже не осталось храбрых людей. — Не в том дело. Слишком много размышляем. Самоанализом увлекаемся. А требуется Действие. … И вот теперь, увидев перед собой Диноса, Эомин припомнил тот давний разговор. — Слушаю, — отрывисто произнес Динос. — Зачем позвал? У меня нет времени. Я испытываю… — Должен сообщить тебе нечто, — прервал Эомин. — Боюсь, что тебе придется оставить антиракеты. И он рассказал о событиях на границах Метагалактики. — Ну и что? — нетерпеливо проговорил Динос. — Фиолетовое смещение? Да о нем знали еще в первобытные времена. Так мы превратим его в красное! — Эмоции, как всегда, подавляют твой разум, — наставительно заметил Эомин. Он имел на это право: был вдвое старше Диноса и был главным хранителем планетных знаний. — Подумай лучше. Остановить начавшееся сжатие нашей области Вселенной — задача невозможная. Да, мы умеем перестраивать галактики. Гасить и зажигать звезды. Строить новые планеты. Сколь угодно продлевать жизнь человека… Но вся наша мощь — ничто перед лицом фиолетового смещения. Все равно, что попытка ребенка сдержать слабыми руками горный обвал. Вот расчеты. Эомин мысленно запросил вычислительный центр. В пространстве над его головой вспыхнули массивы цифр и уравнений. Пляска математических индексов и символов продолжалась несколько минут. Динос следил за ней молча, насупив мохнатые брови. — Надеюсь, это тебя убедит? — Эомин! — вдруг крикнул Динос с такой яростью, что Эомину показалось, будто он сейчас ударит его. — Почему ты возмутительно спокоен? Почему? Я… никогда не смогу примириться… Не могу! Это… — он тщетно силился довести фразу до конца. Потеря речи удвоила его гнев. Он сжал кулаки, и, неподвижно глядя в пространство, добавил почти беззвучно: — Не верю. Докажи. — Но это на границе Метагалактики! — Неважно. Я побываю и там. — Кстати, — Эомин улыбнулся, — еще раз сможешь проверить сделанные расчеты. У лучших математиков. Бездонная мудрость, накопленная тысячами предшествующих поколений, была в этой грустной улыбке. Некоторое время оба молча смотрели друг на друга, и молчание это было подобно океану, в который они медленно погружались. — Да, не стоит проверять, — вздохнул Динос, колотя кулаком о кулак. — О, если б нам только выбраться из этого положения! Взлететь с нисходящей ветви миллиардолетней спирали. И начать все вновь. — Зачем? — возразил Эомин. — Нельзя же бесконечно жить. Это не нужно. Мы, хомо, должны уйти. Как звезды и галактики. Динос покачал головой. Его глаза погасли. Правда сразу ударила его, как острый нож: планета Земля исчезнет. Да что там Земля — весь видимый мир! Он невольно оглянулся. Ничто не изменилось. Солнце все такое же. Вот море. Ослепительно белый песок. Тень утесов. Голоса женщин и детей. Планета, безмолвно вращаясь, плывет в молчаливом пространстве. Динос лег на песок, перевернулся, погрузил в него пальцы. Он задыхался… Он не мог даже заплакать, так пусто было от этой утраты. Потом он резко поднялся, рассеянно кивнул Эомину и направился к прозрачному куполу трансгалактического биопередатчика-дезинтегратора. «Он что-то затевает», — подумал Эомин и крикнул ему вслед: — Пока Совет Галактики не вынесет решения, никто не должен знать! Слышишь? Динос не ответил. 2 Время падало каплями, как вода с концов сталактитов. Или еще медленнее. Так казалось Эомину, пока он ожидал информации из центра Галактики. Наконец замерцал экран дальнодействия. Эомин сразу погрузился в атмосферу ожесточенных споров. Будто с головой окунулся в водоворот. Только что говорил Урм, и теперь его изображение, отступив на второй план, слегка потускнело. Необъятный амфитеатр Совета, переполненный до краев, едва вмещался в фокусе луча. Тут было смешение всех рас и видов «хомо». Высокие и малорослые, титаны и пигмеи, человекоподобные и совсем непохожие на человека. Посланцы самых далеких звездных миров. Дети одного великого древа Жизни и Разума. Эомин сразу увидел знакомое лицо Диноса. А вокруг — движение возбужденных лиц и жестов. «Его единомышленники, люди Действия, — иронически подумал Эомин. — Как будто действием можно заменить мысль». Динос сорвался с места, подбежал к трибуне. Во весь экран выросла его стремительная фигура, размахнулись густые брови, похожие на летящую ласточку. Костер в глазах горел жарким пламенем. А выше, у самого края экрана, мерцали огромные центральногалактические звезды. — Здесь побеждает дух обреченности, — начал Динос резким, рассекающим воздух голосом. — Но разве человек сдавался когда-нибудь? Я предлагаю борьбу! Дорогу людям Действия. Мы соберем в единый караван все планеты… Возгласы с мест заглушили конец его фразы, но голос Диноса все же прорвался к приемнику дальнодействия: — … все планеты и поведем их в Мегамир. Мы пробьемся через фиолетовое смещение! — А ты измерил его мощь? — Это больше, чем утопия! — Эмоции, не подкрепленные математикой! — Объясните ему на пальцах. Внезапно наступило молчание. Эомин напрягся. «Что там случилось?» Возбужденное лицо Диноса отступило в глубину экрана, а на его месте возник кто-то другой, смутно знакомый. Эомин вгляделся. Да, конечно. Главный астроном — с Границы. Но что принес он оттуда? — Споры теперь неуместны, — тихо произнес ученый. Его сухое, до предела бесстрастное лицо дрогнуло. Это было неожиданно и необычно для человека из расы «хомо галактос». — Наша обсерватория погибла! — выкрикивал он спустя мгновение. — Ее нет! Она просто испарилась, растаяла. Нам, немногим, кто успел уловить момент сдвига трехмерного континуума, пришлось дематериализоваться. Мы едва вырвались с Границы по лучу света. И вот я здесь… Великий удав Мегамира одним дыханием заглатывает целые миры и галактики! Ученый умолк, ему не хватало воздуха. По залу Совета пронеслись восклицания. И опять наступило молчание. — Яснее, Итул, — потребовал Урм. — Подробности. Факты. Цифры. Главное — как скоро? — Я уже сказал, — еле слышно ответил главный астроном. — Мегамир наступает. Для него не существует предела скорости. На границах Метагалактики началось свертывание пространства-времени. Свертывание, превосходящее все масштабы и скорости. Оно не подчиняется известным нам физическим законам. Помнишь, мы читали в древних записях: «В конце концов расширение нашего мира прекратится. Красное смещение сменится фиолетовым». Так вот, сжатие Метагалактики — совершающийся факт. Может быть, через тысячу лет, а может, и завтра наш континуум вновь, как десять миллиардов лет назад, вернется к сверхплотному состоянию и взорвется. Эомин почувствовал, как цепенеет его мозг. — После взрыва, — устало закончил «хомо галактос», — в нашей части вселенной опять начнется расширение. Новое красное смещение. Но в каких формах будет жить материя? Нам никогда не узнать. Бесспорно только одно: возникнет новая жизнь, новые разумные миры. Но какие? Возможно, им придется решать те же самые задачи, над которыми бились мы и предшествующие поколения? Не знаю этого, но знаю, что только это и вечно. Разум, жизнь — они бессмертны… Хотя мы, хомо, должны уйти. Казалось, холод сковал само время, остановил движение мысли. Растерянность — неведомое ранее чувство — охватила Диноса. Он безотчетно посмотрел вверх. Над выгнутым краем амфитеатра склонилась прозрачная ночь, сверкающая звездами. И она словно омыла его душу своей невозмутимой благожелательностью. Динос понял, что есть предел всему, даже его самоуверенности. — Что же делать? — прошептал кто-то позади. — Вот это мы и должны решить, — отозвался Урм, изощренным от природы слухом уловив слабый возглас. Лицо Урма оставалось непроницаемым, как у всех «хомо галактос», но в глубине огромных зрачков билась напряженная мысль. — Кто хочет сказать? — Теперь и я понял, — рассек тишину голос Диноса. — Предотвратить сжатие нельзя! Но встретить достойно — это в наших силах. — Что предлагаешь? — спросил Урм, с недоверием глядя на Диноса. — Опять голое Действие? — Нет, нет, — спокойно ответил Динос. — Просто я подумал… Если пробиться через океан Дирака? Ведь мы проходили его в своих поисках. — На пространственных дисках — да, — сухо заметил Урм. — Но не в масштабах планет. Всей нашей мощи не хватит на создание магнитных экранов даже для одной Земли. Планета не пятиметровый диск. — Погибнуть в борьбе — прекрасно, — вдохновенно заявил Динос. — Очистительный огонь аннигиляции смоет все наши заблуждения. Урм покачал головой. — Неразумно, — отрезал он. — Если не бессмысленно. — Человек всегда сжигал себя, чтобы сделать шаг вперед! — крикнул Динос. — Вот именно. Чтобы идти вперед. А куда зовешь ты, Динос?… Да, погибнуть в борьбе — подвиг. Но кто узнает о нем? Кого вдохновит паше последнее деяние? Будущие поколения? Но ведь их не будет. Динос молчал. Однако весь его вид говорил о том, что «хомо эмоцио» остался при своем мнении. … Еще и еще собирался Совет Галактики. Эомин тоже прибыл на заключительную встречу. Накануне они долго беседовали с Урмом в поисках решения. Многодневные дискуссии кончались, а решение не приходило. Урм был молчалив и бесстрастен. Его лицо совсем застыло, превратилось в камень. Но вот он поднял голову, пристально взглянул на Эомина. И тот понял. Одна и та же мысль, словно холодная молния, блеснула в их сознания. «Хомо галактос» медленно поднялся во весь свой громадный рост. — Есть лишь один разумный выход. В том смысле, чтобы сохранить род Хомо… — Его слова падали в притихший амфитеатр, словно тяжелые, хорошо обкатанные камни. — Да, наша Вселенная замкнута сама на себя полем тяготения, искривляющим путь луча света. Свет «умирает» па границах Метагалактики. Но теперь гравитация с каждым мгновением слабеет, уступая неведомому полю Мегамира. Луч света освобождается из вековечного плена. Он может лететь в Большую Вселенную. Бесконечно. — Я понял тебя, Урм! — восторженно сказал Динос. — Понял! Урм поднял руку, останавливая его. — Да, луч света вырвался из оков тяготения. И мы можем послать в бесконечность Великую Информацию. Весть о себе, о том, что в эпоху красного смещения в этой части мироздания существовало человечество. Мы превратим наш разумный мир — пока не поздно — в луч Информации. Электромагнитными письменами напишем историю рода «хомо сапиенс — хомо галактос». Его победы и поражения, неудачи и взлеты… запишем индивидуальную структуру каждого живущего сейчас, короче говоря, всю нашу цивилизацию. Луч Информации пробьет зону фиолетового смещения и уйдет в свободный полет. Но он не будет мчаться вечно. В одном из тех миров, что скрыты от нас оптическим горизонтом, он снова найдет сходное поле тяготения и начнет движение по спирали. Настанет время — и, повинуясь программе, луч Информации начнет материализоваться. Верно, что мы не в силах сейчас прорваться в эти сходные миры в материальной форме. Так пусть это сделает за нас луч Информации. Мы не исчезнем бесследно и будем вечно жить в иных, сходных мирах. Я сказал все! Урм опять превратился в застывший камень. Почти зримый вздох облегчения прокатился по рядам тех, кто должен был принять самое ответственное решение о судьбах всех Хомо. Луч Информации! Это было то, что нужно. Он уже горел в тысячах глаз, устремленных на купол звездного неба. И Эомину показалось, что огромные галактические звезды утратили свою бесстрастность: вместе с ним они приветствовали это решение. На Землю они вернулись вместе. Динос коротко сказал: — Извини. Пойду спать. Устал. Эомин проводил его задумчивым взглядом. Да, тяжело. Но разве только ему? Хотя Диноса можно понять. Эра Действия кончилась, и Диносу нечего больше делать. Сейчас он словно дельфин, выброшенный ураганом на залитую солнцем отмель. Лоно его жизни, океан, бурно плещется совсем рядом, но уже недостижим. И дельфин обречен. Ибо движение, действие — для него жизнь, а покой, неподвижность — небытие. Впрочем, Диносу предстоит последнее действие, самое ответственное, какое он когда-либо совершал: он должен подготовить все необходимое для дематериализации Земли — строго рассчитанной и с высочайшей точностью запрограммированной аннигиляции. Гигантская вспышка энергии — и луч Информации уйдет в немыслимо далекий путь. В сознании Эомина еще звучал голос Урма, очень старого и очень мудрого «хомо галактос». Он так долго был его учителем и другом. — Мы сделали все, что могли… Ты, Эомин, аннигилируешь Землю, — он взглянул на циферблат Галактических Часов, паривший в вышине, — ровно через две тысячи восемь минут… Помни, что этот интервал должен быть выдержан с точностью до кванта времени. Надеюсь на тебя, Эомин. Твоя воля не должна дрогнуть. Иначе Земля не попадет в поток Единой Синхронизации. — Этого не случится, Урм, — резко сказал Эомин. — Знаю. Верю. Прощай, Эомин. Еще раз напоминаю. Никто не должен знать о решении Совета. Полезная ложь лучше бесполезной правды. Пусть люди живут полно и радостно — до последнего мгновения. И вот уже Урм, очень старый, мудрый «хомо галактос», уходил навсегда. Падал в прошлое. «Он еще есть, но он уже был, — стучало в мозгу Эомина. — Когда-то придется ожить там, в сходных мирах?» Влажная пелена внезапно застлала ему глаза. 3 … Динос вошел в свою комнату, вернее, в сотканный из зелени и света павильон среди старого сада. Упал на ложе. Обычно он засыпал сразу, будто захлопывалась дверь. Но теперь сон не приходил. Динос перевернулся на спину, заложил руки за голову. Прикрыв веки, он бездумно созерцал небо. И вдруг ему показалось, что он плывет по реке, не пытаясь даже шевельнуть рукой, неподвижный, безвольный… Он снова вдыхал жизнь. Пил ее большими глотками, счастливый, беззаботный, до последних глубин своего существа отдаваясь этому ощущению счастья. Покой, тишина. Как долго он не знал об этом. Как чудесна жизнь! С мелодичным гудением пронесся рейсовый магнитоплан, и Динос толчком вернулся к реальности. Вспомнил о Действии, которое ему предстояло подготовить и осуществить. Его охватил страх. Справится ли он с этим? Ведь в его руках судьба всех Хомо. Они бесконечно долго будут ожидать возвращения к жизни, пока Луч не достигнет тех, сходных миров. О, только бы не думать, не знать! И тут же вспомнил об Эомине: «Он всегда был человеком без эмоций. Хомо рацио». … А Эомин, почти физически ощущая неумолимый бег времени, медленно плыл по сонным водам туманного полуденного моря. Теплое, бесконечное, ласковое, оно баюкало, омывало его. И чувствуя, как в нем поднимаются эмоции — те самые, которые он подавлял всю жизнь, чтобы воспарить мыслью до самых высоких вершин Знания. Эомин обрел то редкое равновесие, когда проступает наружу красота, разлитая в мире. Его путь лежал в Антарктиду. Эомин был главным хранителем древней планеты Земля. И желал последний раз увидеть этот цветущий сад, где был садовником и творцом, работником и хозяином. Там, в Антарктиде, раскинулся гигантский город без людей — всепланетный информарий. Миллиарды лет человеческой истории были впрессованы в микрокристаллы и видеоленты. Сгусток невообразимо долгой истории, целый космос знаний. «Ибо мозг человека тоже космос», — думал Эомин, машинально управляя биомагнитным судном. Каплевидный аппарат плыл и плыл по сонному полуденному морю. «Да, космос. Духовная бесконечность. Интеллектуальная Вселенная. Ей нет конца, как и физической Вселенной. Бессмертный луч сохранит эту Вселенную. Вечно, навсегда». Он ласково похлопал робота-рулевого: — И ты, друг, будешь жить вместе с нами. В золотом луче. Эомин то засыпал, то вновь просыпался. Сотканные из магнитных нолей и света стрелки Мировых Часов ослепительно мерцали в зените. Аппарат вошел в южные широты. Была ночь, пурпурно-голубая безлунная тропическая ночь. На побережье какого-то острова, темневшего справа, сверкала золотая сеть далеких огней. Великий Удав времени, раскрыв пасть, неумолимо проглатывал минуту за минутой. Их оставалось все меньше. До того мгновения, когда остановится все. И движение Удава времени, и вращение планеты, и биение мысли. Но зато будет жить луч Информации. Город-информарий был погружен в темноту. Время здесь умерло давным-давно. Здесь жили только мысль и история. Захороненные знания человечества можно было пробудить простым усилием воли. Нельзя было лишь остановить или задержать бег стрелок, что мерцали в ночном небе. Эомин шел бесконечными анфиладами валов, где хранились записи. Нетленная память эпох и деяний. Наконец он достиг круглого зала — программирующего центра информария. Бесшумно сдвинулись слои поляроида, лунный свет залил помещение зыбким туманом. Вспыхнули светильники. Эомин сел за пульт, уронил голову на руки. Надо было собраться с мыслями, прежде чем начинать то, ради чего он прибыл сюда. Предстояло отобрать и запрограммировать для Великой Информации узловые этапы истории Хомо. Несколько минут Эомин сидел неподвижно. Потом поднял голову, включил главный проектор информария. И как бы растворился в возникших картинах… Строгие пейзажи полностью оцивилизованной Земли. Да, нужно начинать с этого. А затем показать мучительные тропы, по которым шел род Хомо. Собственно, это уже была не та старая, древняя планета. Скорее, до предела ухоженный, старый-престарый сад — и вечно юный. Давно исчезли девственные леса, джунгли, пустыни, полярные льды. Сгладились горные хребты… По редким заповедникам бродили ручные звери, и на их спинах катались дети… А вот следы технической цивилизации. Цифры тут мало что скажут. Хотя количество израсходованной энергии впечатляет. Ибо за миллионы лет человечество сожгло весь тяжелый водород планеты, поэтому уровень Мирового океана понизился на сотни метров против древних времен. Более чем наполовину выбраны земные недра. Планета отслужила свое. Зато дала жизнь могучему разуму «хомо галактос». А сама осталась садом, музеем, храмом поклонения. Эомин усилил мощность проектора. Толпы «галактос», никогда не видевших колыбели своих далеких предков, бродили по планете. Этот непрекращающийся поток гостей со всех уголков Млечного пути льется уже сотни веков. Да, Земля стала храмом поклонения, матерью всех, кто жил, живет и будет жить. «Будет ли? — спросил себя Эомин. — Да, будет. В золотом потоке мысли и света». Он начал углубляться в прошлое. Дальше, все дальше. Вот здесь. Первобытные эпохи? Нет, нехарактерно. Так начинали многие, если не все. «Машинная цивилизация», — сухо произнес голос информатора. Эомину казалось, что он погрузился в какие-то мрачные дебри. Его потрясли невероятно уродливые формы, ужасающие противоречия и скачки назад, сопровождавшие эволюцию социальных форм живой материи. Но вот они медленно сползли с экрана… Нет, подожди. Эомин возвратил записи обратно. Не следует ли вложить это в главный канал информации? Для тех, кто еще не родился, — в мирах, куда придет Бессмертный Луч, где будут жить потомки Хомо. Может быть, записи послужат уроком для тех, еще не родившихся? Чтобы им не пришлось повторять тягостных ошибок и заблуждений прошлого. Тихо вращался блок памятной системы, укладывая в короткие импульсы то, что тянулось долгие века. Мучительно лениво тащилась колымага истории… Изредка всплывали из мрака фигуры титанов мысли, как вехи на пути восхождения. Но впереди еще была непроницаемая темнота. Внезапно в фокусе проектора возникла яркая вспышка света. Что это?… «Октябрь», — прозвучал голос памятной машины. Эомину казалось, что в черном мраке вспыхнула Сверхновая звезда. От нее исходил ослепительный поток мысли. Прорвавшись сквозь тьму миллионолетий, сиял в недрах истории образ знакомого человека. «Ленин, ленинизм», — бесстрастно отстучал информатор. «Ленин» — эхом отдалось в сознании Эомина. Он почувствовал волнение. Светоносный луч словно согрел его усталое сердце, наполнил горячей кровью, новой силой. Эомин с изумлением ощутил, что хотел бы вечно впитывать этот луч мысли, ибо от него исходило чудесное тепло. Неожиданно загорелся экран всепланетной связи. Эомин повернул голову. — Это я, — сказал Динос. В его голосе звучала странная решимость. — Ты включился преждевременно, — недовольно заметил Эомин. — Не имеет значения! Я хотел… проститься с тобой. — Проститься? — Да. Я решил отказаться. Пусть другой готовит аннигиляцию. Слишком это тяжело. Кто-нибудь другой. Эомин удивленно смотрел на него, выжидая. — Пусть кто-нибудь. Не я, — упрямо твердил Динос. — Попробую пробиться через океан Дирака… Антиракета ждет меня на спутнике. — Ты хорошо обдумал? — поднялся Эомин. — Ведь это называется… трусость. Эгоизм. Так, кажется? — Он быстро справился по каналу историко-лингвистической машины. — Да, верно. Эгоизм. Никто, кроме тебя, не сможет в короткий срок, отпущенный Советом Галактики, — он взглянул на сияющий круг Мировых Часов, видимый сквозь купол зала, — организовать последнее Действие. И ты хочешь бежать? Кто же подготовит аннигиляцию? — Не уверен, что она удастся, — в зрачках Диноса плескались растерянность и страх. — Тогда не родится Луч! Великая Информация умрет вместе с нами. Это ты понимаешь? — Кто может знать? — безнадежно махнул рукой Динос. Эомин вдруг успокоился. Сел за пульт. Он понял, что Динос ослабел духом. — Явись сюда, в информарий, — сказал Эомин напряженным голосом. — Хотя бы на пять минут. Это моя последняя просьба. — Зачем еще? Могу проститься и так. — Прошу, — настойчиво повторил Эомин. Видимо, в его голосе прозвучало нечто такое, что сразу убедило Диноса. Поколебавшись несколько мгновений, он пожал плечами и сказал: — Хорошо. … Вновь, теперь уже вместе с Диносом, Эомин впитывал тепло вспышки света во мраке истории. И Динос тоже, забыв свои страхи, ловил сердцем и мыслью чудесный луч. Его лицо утратило выражение холодного безразличия, подобрело, смягчилось. — Это ты хорошо сделал… — прошептал он. — Ты мудр, Эомин. — Те, еще не родившиеся в сходных мирах, — медленно говорил Эомин, — должны знать об этом. И они будут знать! Если только луч Великой Информации уйдет в намеченный путь. Верно? — Ты прав, — ответил Динос, не глядя на него. — Как всегда, прав. Я иду. Спасибо, друг. Динос уже скрывался в полутьме длинного коридора. Эомин вскочил на ноги, крикнул ему вслед: — Прощай, Динос! Тот не обернулся, только поднял вверх руку, медленно повел ею справа налево и обратно. Эомин знал, что видит его в последний раз. Вот так, живого, а не на экране всепланетной связи. Но грусти не было. «Мы еще увидимся, Динос. Там, в сходных мирах. Хотя это случится не скоро», — подумал он со вздохом. 4 Эомин расправил занемевшие плечи. Все! Программирование завершено. Он встал, подошел к прозрачной стене информария. И едва смог разглядеть в зените циферблат Мировых Часов. Их сияющий круг совсем потонул в нарастающем блеске звезд. Это были зримые симптомы начавшегося сжатия Метагалактики. Исчезла разница между ночью и днем. Все новые и новые звезды появлялись на странно изменившемся небе, и оно стало походить на огромный, сверкающий всеми цветами радуги ковер. Солнце — старая, древняя звезда, значительно изменившаяся за миллиарды лет, — казалось теперь желто-красным пятном, готовым вот-вот погаснуть. И только искусственные плазменные шары, располагавшиеся ниже светила, еще горели ярче этих словно выскакивавших из мировой пустоты новых звезд. Эомин подумал о всех людях, которые в эту минуту тоже смотрели на неузнаваемое небо. Они еще ни о чем не догадываются. Тем лучше. Пусть они с этим и останутся. Срок истекал. Восемьдесят пять минут… Эомин включил видеофон. В фокусе возникло лицо Диноса. Губы его плотно сжаты, всегда подвижное лицо словно застыло. — У тебя все готово? — Готов, — лаконично ответил Динос. — Включаю отсчет Аннигиляционного Времени… — У него перехватило дыхание. Эомин молчал тоже. С минуту они пристально вглядывались друг в друга. Эомин хотел сказать ему, что они обязательно встретятся — там, в сходных мирах. Но не смог. Никакие слова не имели сейчас значения. Удав времени застыл с разинутой пастью. Потом бесконечно медленно пополз. Последний круг. Завершающий виток. Всем существом Эомин почувствовал, как Динос слабеющей рукой включил систему всепланетной аннигиляции. — Прощай… друг, — услышал Эомин прерывающийся голос. И не было сил ответить. Лишь кивнул головой. Видеофон угас. И тут Эомина охватило всеподавляющее желание побывать в родных местах хотя бы несколько минут. Там, на русской равнине, где течет река с древним именем Волга. Там, где спят бесчисленные поколения предков. Он не был там еще ни разу. Все не хватало времени. Эомин быстро взглянул на Мировые Часы. Сорок три минуты. Можно успеть. Нужно успеть. Он ринулся к выходу. В анфиладах залов, в длинных коридорах, по которым он бежал, гремело гулкое эхо шагов… Вот и дезинтегратор. Дрожа от нетерпения, Эомин ждал, когда его охватят спасительные вихри пульсаций. … Эомин очутился на берегу огромного водного простора. В бледно-синей воде отражались бесчисленные звезды, пылавшие при полном свете дня. Они все множились, выскакивая из пустоты. Тысячи белокрылых судов усеивали поверхность моря. И люди — Эомин хорошо видел их взволнованные лица на палубах, — запрокинув головы, созерцали изменившееся, почти чужое небо. Пусть. Они так ничего и не узнали. Это лучше для них. Для всех. Эомин тщетно искал глазами хоть одну деталь пейзажа, которая напомнила бы ему смутно знакомые картины детства. Нет, все иное. До самого горизонта лежала зеленая субтропическая лесостепь. И реки не было. — Где река? Где березы? — прошептал он. В лицо пахнул ветер. Коротко прошелестели листья в пальмовой рощице. Где-то прокричала птица. Мировые Часы отсчитывали последние секунды. Последние кванты времени таяли в бесконечности. Эомин медленно опустился на землю, снова поглядел на белокрылые суда. Голубой водный простор на мгновение успокоил его бешено колотившееся сердце. «Где ты, река?»- успел еще подумать он. Неимоверное зарево аннигиляции, поднявшееся со всех сторон горизонта, погасило разум. «Где же река?…» Михаил Грешнов ПОСЛЕДНИЙ НЕАНДЕРТАЛЕЦ Фантастический рассказ Рис. Б. Алимова Сейчас, когда три удивительных дня, болезнь и госпиталь позади, я хочу наконец рассказать о моей встрече с неандертальцем. Правда, семьдесят часов, проведенных с ним, и два месяца бреда на госпитальной койке перемешали в памяти картины действительного и фантастического, и мне еще долго нить за нитью придется распутывать эту историю… Итак, с чего началось? Тедди Гойлз сорвал с себя кислородную маску: так он делал всегда, когда у него являлась потребность чертыхнуться. Что последует дальше, я знал. — Черт побери, — сказал он. — С тех пор как ловкач Хиллари взобрался на Эверест, лазанье по горам потеряло для меня всякую прелесть. Поднимись я на десять вершин и если каждая хоть на метр ниже Эвереста — это уже не даст ни славы, ни денег! Три строчки где-нибудь на последней полосе «Нью-Йорк таймс», и все!.. Говорить было трудно: сухой, прокаленный морозом воздух обжигал легкие, но Тедди уже не мог остановиться: — Три строчки! Хватит!.. Больше меня не заманишь ни в Гималаи, ни в Анды. Ты, конечно, другое дело — ученый. А собственно, что это принесет тебе? Дашь имя еще одной никому не нужной вершине?… Дурак этот Тедди. Четвертую вершину мы одолеваем не для того, чтобы дать ей название. В моем рюкзаке счетчик космических ливней. Три счетчика уже установлены; эта последняя вершина замкнет квадрат со стороной в сто километров. Автоматы позволят узнать интенсивность потока корпускул, степень естественной радиации на высоте двадцати тысяч футов. Не объяснять же этого Тедди сейчас… Говорить с ним невыносимо. Лучше глядеть на горы. Вид отсюда великолепный. Гималаи огромной дугой простерлись на запад и на восток; дуга выгнута к северу, точно сдерживает натиск воздушных волн… Последняя палатка на шестьсот метров ниже нас, ее не видно: при подходе к вершине мы обогнули скалу с северной стороны. Глянешь вверх — кружится голова, и кажется, что висишь в центре синего шара, синева втягивает в себя, оторвешься — и растаешь в зачарованной глубине… Тедди на минуту смолкает. В сущности я почти не знаю этого парня. Как он попал в экспедицию? Из-за своей бычьей силы или как сын председателя «Юнайтед Индиен бэнк»?… Единственное, в чем ему не откажешь, — в выносливости. Недаром его назначили в последнюю пару. — Шагнем! — говорит он, утаптывая страховую площадку. — Плюнем сверху на паршивые Гималаи, а там — в яхт-клуб, в футбольную команду, хоть в биржевые маклеры, лишь бы подальше от горных красот… Вонзив ледоруб между камнями, он пропускает меня вперед. До вершины отсюда тянется чистый, обдутый ветрами наст. Слева сахарная поверхность — ее можно тронуть рукой, справа — обрыв… Шуршит хвост альпийской веревки, которую травит Тедди. Она скользит по снегу и поет тоненько, как фарфор, когда по нему осторожно проводишь пальцем. Это создает особенное настроение. Последние метры перед вершиной всегда особенные. Забыта усталость, не давит плечи рюкзак. Еще шаг, один шаг — и победа! Но осторожнее: прощупывай каждый дюйм. И не поднимай глаз! Высота… … Что-то треснуло, раскололось, как под алмазом стекло. Мгновенный зигзаг пробежал по снегу, белое одеяло дрогнуло, поползло… Заваливаясь головой вниз, вижу поверхность склона: она курится ослепительным дымом, вспучивается, бурлит… Сейчас веревка натянется, меня качнет по дуге, как маятник, гвоздь крепления которого — Тедди. И точно — рывок… В тот же миг что-то лопается во мне, как кровеносный сосуд. Взмывает конец веревки, струной повисает в воздухе. Меня переворачивает, швыряет, кружит, погружает в снег, выбрасывает из снега и тянет вниз. Тщетно хватаю снежные комья, они вспыхивают в руках белым дымом… Рюкзак то оказывается перед глазами, то колотит меня по спине. Кругом стон и шелест, небо и горы пляшут, солнце шарахается вверх и вниз. Но страха почему-то не чувствую: каждый толчок сигнализирует мне, что я жив, и я жду следующего толчка, чтобы убедиться, что еще жив. И если я не стерт в порошок, то, наверное, потому, что нахожусь на самом верху лавины. Так продолжается до бесконечности… Но вот меня с силой ударяет о снеговую подушку, бросает ногами вперед в сугроб… Сознание возвращалось ко мне медленно. Сначала я почувствовал боль во всем теле. Потом ощутил, что лежу не в сугробе, руки и ноги мои свободны. Вокруг тишина. Лавина заглохла, опасности нет… Тишина удивительно мягкая. И вдруг в тишине кто-то дышит. Склоняется надо мной, сдерживает дыхание. Зверь?… Открываю глаза и в упор встречаю точки зрачков — колючих, как иглы. Горячая волна охватывает меня, приподнимает… Зрачки еще ближе. Нестерпимая боль опрокидывает меня на спину, опять все тонет во тьме… Но как ни коротко виденное, оно осталось в мозгу. Зрачки оттенялись коричневым ободком на серых, похожих на мрамор белках; над ними — выдвинутые вперед брови, слитые в общий надглазный вал, и за ним — ничего: лба нет… Коричневая, собранная в морщины кожа. Губы едва прикрывают зубы, плоский нос, подбородок скошен, шеи нет, голова приросла к плечам… И все же это не морда зверя, это лицо!.. Больше того: оно покривилось, придвинулось ко мне, губы раскрылись: — Йа-а… Никогда в жизни я не встречал такого лица!.. Может быть, это бред, нахлынувший вместе с обмороком? А если не бред?… И еще краешком глаза я заметил, что лежу в ущелье. Небо над ним точно река, несущаяся в вышине… Очнулся я от ударов камня о камень. Рядом никого не было. С трудом поднимаюсь с земли и, держась за камень, делаю несколько шагов по ущелью. Вижу его. Он сидит на земле и ест. Отрывает куски от туши, в сумерках не могу различить, что перед ним: горный баран?… Кости дробит на камне… Я смотрю на него, пока он не оборачивается ко мне. Тогда я сползаю с камня на землю. Пытаюсь собраться с мыслями: как я сюда попал? Один в ущелье я прийти не мог. Меня кто-то привел или принес. Он?… Рядом рюкзак, веревка… Несколько минут я занят веревкой. Конец ее не разорван, не перетерт. Он отрезан ножом. Гладко и чисто — одним ударом… Почему-то не удивляюсь: уж очень хотелось Тедди в яхт-клуб, и только… Спиной ощущаю камень. Это приятно: спина болит, холод камня успокаивает боль… В ущелье темнеет, а вершины горят на солнце. Небо синее, с лиловатым оттенком — такое оно в Гималаях, когда предвещает долгую безветренную погоду… Будут ли меня искать? Тедди, конечно, скажет, что я погиб. От размышлений меня отвлекли шаги. Это он. Подходит, протягивает что-то. Пальцем ощущаю липкое и холодное. Мясо. В первый момент хочу отшвырнуть кусок, но сдерживаюсь, беру. Слышу сопение, шаги удаляются. А я держу и не могу бросить мясо, будто оно приросло к рукам. Этот кусок с шерстью и кожей — не только дар и не только пища, это акт человечности. Зверь мог найти меня на снегу, мог притащить в логово, мог пренебречь мной как добычей. Но спасти и накормить слабого может только человек. Теперь я не боюсь. Встаю и, волоча за собой рюкзак, иду туда, где он ел. Он еще там. Останавливаюсь шагах в трех от него: — Можно с тобой… Адам? Молча он принимает имя, сорвавшееся у меня с губ. Молча укладываемся на ночь. Утром готовлюсь идти с Адамом. Веревку я бросил. Из рюкзака вынул счетчик, теперь ненужный, чтоб не давил плечо… Мы вышли из ущелья навстречу солнцу. Впереди был пологий спуск в долину, зажатую между хребтами, позади снег, заваливший расселину. До ущелья, которое мы покинули, лавина не дотянулась. Под ногами у нас расстилался луг, там и тут виднелись родники, питавшие водой травы и заросли невысоких кустов. Адам шел не торопясь, и, пока мы двигались вниз, поспевать за ним было нетрудно. На ходу он раскачивался, как моряк на палубе корабля, ноги ставил тяжеловато, но твердо, руки его свисали ниже колен. Утро было временем его завтрака, и он на ходу вырывал из земли корни растений и ел. Находил он их по запаху или процесс собирания был механическим? Меня удивило, что Адам при этом ни на секунду не останавливался: без труда, без усилий он непрерывно наклонял немного корпус то вправо, то влево. Был своеобразный ритм в этих покачиваниях, напоминавших танец, наподобие ритуальных движений первобытного земледельца. Я тоже попытался было так же, как Адам, вырвать растение, но у меня, конечно, ничего не получилось: мешал рюкзак, больная рука, стебель отрывался, а корень оставался в земле… Я ошибся, решив, что собирание не требовало труда. Еще какого труда стоило мне выкопать корешок, когда я специально задался этой целью. Корешок получился мятый, истерзанный и не вызывал аппетита. К тому же я отстал от Адама, пришлось догонять его. Наверное, даже зная все съедобные корни, я не сумел бы позавтракать таким способом — требовались сноровка и опыт, как у Адама. В тот же день я видел, как Адам добывает мясо. Было это после полдневной лежки. Похоже было, что день у Адама спланирован в голове: утро — время завтрака, в полдень — продолжительный отдых, вечером — опять добывание пищи, охота. И в пространстве Адам ориентировался явно сознательно. Мысль о блуждании наугад я решительно отвергаю. Возможно, у него свой район — «плантации» и «охотничьи угодья»; грецкий орех, желуди, корни и травы, охота дают ему достаточно пищи, жильем служат скалы и заросли. Адам явно не новичок в этих местах. Мы спустились с лугов, миновали несколько ореховых рощ и проходили мимо такой же, ничем от других не отличавшейся, как вдруг Адам остановился, раздвинул ветви и полез в гущину. Это было кстати для нас обоих: шерсть на его спине взмокла от пота, я еле передвигал ноги. Вслед за ним полез в чащу и я. Здесь было прохладно и зелено. Мы уснули. (Вообще я заметил, что Адам много спит. Сказывается ли здесь высота или необходимость быстро восстанавливать силы, но если Адам не в движении, он дремлет или засыпает совсем.) Я не боялся, что Адам воспользуется моим сном и уйдет. Стоило ему захотеть, он скрылся бы от меня в первой расселине. Но этого не случилось. Почему? Испытывал ли он ко мне своего рода симпатию или не замечал вовсе? Первое для меня было приятнее, хотя я не мог понять, чем внушаю ему доверие. Тем, что беспомощен, безоружен? Первым проснулся я и, наверное, хрустнул веткой, когда повернулся взглянуть, здесь ли мой спутник. Адам бесшумно приподнялся, повел головой — при этом плечи его вместе с головой качнулись вправо и влево, — так же бесшумно встал на ноги, вышел из чащи. Я продрался за ним. Он уже был метрах в двадцати. Шагал он широко, даже руки раскачивались сильнее. Но вот кусты кончились. Адам пошел медленнее. Я тотчас догнал его. Перед нами была лощина, заросшая травами, — маленький зеленый оазис, затерявшийся в горах. Солнце садилось позади нас, освещало желтые скалы. Зелень и желтизна, запах цветущих трав смешивались, и лощина казалась заполненной свежим прозрачным медом. В устье лощины горбами высились камни. Чем ближе мы подходили к ним, тем осторожнее становились шаги Адама, вкрадчивее движения. Я подумал, что Адам боится чего-то, может быть зверя. Но это было не так: он охотился. Вдоль лощины тянулась тропа, выбитая копытами. Здесь проходили стада горных козлов. Адам, видимо, знал эту тропу, знал, когда животные спускаются к водопою. Подойдя к лощине, он пригнулся к земле, и его не стало видно среди камней. Я тоже присел за камень. Тянул слабый, прохладный по-вечернему ветерок. Ни один звук не нарушал тишины. Солнце ушло за горы. Желтые осыпи стали оранжевыми, потом красными, потом бурыми. Но воздух был настолько прозрачный, что предметы даже на большом расстоянии можно было рассмотреть, как сквозь увеличительное стекло. Я видел горловину ущелья, тропинку, камни, в которых залег Адам. А вот когда подошли животные, я не видел. Внезапно среди камней во весь рост встал Адам и метнул — мне показалось — глыбой в траву. Тут же он прыгнул в направлении, куда полетел камень, и через секунду я услышал резкий крик животного: горный козел бился в руках Адама. Вечером мы разговариваем. — Не обижайся, — говорю я Адаму, — сырое мясо мне не подходит. — Йа-е… — неопределенно откликается Адам, глядя, как я мешаю варево. К счастью, у меня сохранились таблетки сухого спирта и дюралевый футляр от счетчика, который я использовал вместо кружки. Адам и сегодня поделился со мной добычей. Теперь его интересует голубое пламечко и весь комплекс движений, которые я совершаю над металлической банкой. Костер я не развел, полагая, что огонь испугает Адама. Спирт дает мало тепла, и приготовление супа затягивается. Адам время от времени дремлет. Мне хочется угостить его варевом, и, чтобы он не заснул, я развлекаю его разговором: — Соли у нас нет. Но все равно суп получится, бульон… — Время от времени я вынужден отвлекаться от дюралевой миски, плечо у меня распухло, левую руку я поддерживаю здоровой правой; сидим мы под навесом скалы, в нише, выдолбленной ветром или морозом. — Вот если бы ты полечил мне руку, — говорю я Адаму. — Плечевой сустав, кажется, вывихнут. Но ты, пожалуй, ничего не сделаешь… — Уф-ф… — вздыхает Адам. Мне нравится это «уф-ф…» Адам покладистый малый. Жаль, что большего сказать он не может. Есть ли у него сородичи, где они? Почему он бродит один, где бывает зимой? А ведь Адам немолод: в бороде его седина, на голове и на груди тоже седые волосы… Но вот суп готов. Адам наблюдает, как я, обжигая пальцы, вынимаю из банки мясо, стужу на листьях бадана. — Сейчас, — говорю я. — Пусть только остынет. Выкладываю перед ним галеты и шоколад — весь свой аварийный запас. Вареное мясо Адам не ест. К банке с бульоном не прикасается. Галеты не принимает; днем я пытался угостить его галетами, он и тогда не взял. Может быть, они кажутся ему пыльной галькой? Зато шоколад Адаму по вкусу. Он долго разжевывает кусочки, причмокивает губами. На рассвете возобновляется кружение по горам. Мы поднимаемся выше, все повторяется: те же луга, те же поиски еды. Мы идем из одной лощины в другую, через луга, ручьи, завалы камней. Я не обращаю на них внимания. Я занят собой и своей болью. Из нижней рубахи я сделал перевязь для руки. Когда несу руку перед собой, становится легче. Впрочем, боль не проходит ни на минуту. Мне нужен отдых. Как это объяснить Адаму? Пробую морщиться и стонать, показываю па руку, но Адам меня не понимает. Солнце уже высоко, жжет нестерпимо. Адам направляется вниз. Он устал, старый Адам, движения его замедленны, вялы. Спускаться легче. Я почти наступаю ему на пятки. Вот уже близко заросли. Зачем-то Адам уклоняется в сторону, а я по инерции иду прямо. И все это время оглядываюсь: пойдет он за мной или выберет другой путь? Адам идет следом, но я вполглаза слежу за ним. Вот и кусты. Обхожу один куст, другой, чтобы веткой не зацепить руку, выхожу на поляну и… натыкаюсь на барса. Он шагах в шести от меня. Секунду разглядываю его… Все в нем красиво и совершенно: зрачки, перечеркнутые черной молнией, согнутые, готовые к прыжку лапы, нескончаемо длинная, усыпанная темными кружками спина, и еще дальше — уже в неподдающемся отдалении — белый кончик хвоста… Сейчас зверь взовьется в воздух, опрокинет, сомнет… Эта мысль пригвоздила меня к земле, лишила воли. Только в мозгу кружилось и щелкало одно слово: «конец…» Чуть заметно барс подтянул заднюю лапу перед прыжком. В тот же миг сильные руки-клешни схватили меня и бросили на траву. Там, где я только что находился, встал Адам. Не вялый, истомленный жарой человек, а яростный зверь: глаза его сузились, на затылке и на спине поднялась шерсть… Если для меня была неожиданной встреча с барсом, для зверя не менее неожиданной была смена лиц. Вместо полумертвого от страха хлюпика, с которым можно разделаться ударом лапы, перед ним встал властелин Гималаев. Зверь взревел. Уклониться от встречи он уже не мог — весь он был как взведенная пружина. Но принимать бой с сильнейшим из всех врагов опасно, и зверь вымерял прыжок, чтобы не ошибиться — накрыть человека всей своей тяжестью. Адам пригнулся, почти присел, выдвинув вперед могучие руки. Он следил за каждым мускулом зверя, точно рассчитывая свои движения и его. Я смотрел на Адама. Я видел его в эти дни по-разному: на лугах он напоминал крестьянина, пропалывающего гряды, на охоте — охотника. Сейчас это был зверь, сильный и беспощадный. Они прыгнули одновременно. Барс рассчитывал опуститься на человека всеми четырьмя лапами, поджав задние в те доли секунды, когда он будет в прыжке. Но в момент наивысшего взлета, когда тело зверя было распластано в воздухе, Адам оказался точно под брюхом барса и схватил его за задние лапы. И уже не дал ему опуститься на землю. Могучим движением руки он раскрутил зверя над головой и, вложив в последний рывок всю силу, ударил его головой о камень… Нервное потрясение и болезнь вызвали у меня бред. Ночью я метался в жару, тревожил Адама, утром не мог подняться на ноги. С рассветом Адама начал мучить голод. Несколько раз он порывался идти на розыски пищи, но я звал: «Адам!», и он оставался. Наконец он сел рядом, примирившись с тем, что уйти от меня нельзя. Лицо его было сосредоточено, брови сведены. Забытье приходило ко мне, уходило, а он все сидел неподвижно. Около полудня, когда засверкало солнце, бродившее все утро в тумане, и я лежал, отогревшись, уняв колотивший меня озноб, Адам вдруг поднялся и пошел прочь. «Адам!..» — крикнул я. В ответ зашумели кусты: Адам побежал. Меня охватило отчаяние, я пополз сквозь чащу, продираясь через кустарники, но силы поминутно оставляли меня, и, выбравшись на поляну, я уже не мог ползти дальше. Ткнулся лицом в землю и заплакал. От жалости к самому себе, от жестокости Тедди, оттого, что Адам бросил меня на краю гибели. Но что мог сделать Адам? Все, что в его силах, он сделал. Зачем ему возиться со мной? Адам — часть природы, в его понимании и я часть природы. В природе выживает сильнейший. Если я не могу двигаться, бороться, добывать пищу, я уже мертв… … Проходили часы. Солнце поднималось все выше… Хочется пить. Всю ночь мне хотелось пить, и теперь жажда помрачает рассудок: кажется, что надо мной, а быть может, во мне самом, безостановочным кругом вращается странная черно-белая ночь. Когда всходит белая половина круга, я стараюсь как можно глубже вздохнуть, потому что черная половина тянет меня в пучину, где нет света и воздуха. И так беспрерывно — вверх-вниз, вверх-вниз… Я зову: «Адам!..» И Адам приходит. «Ты?»- я не верю глазам. Адам сбрасывает с плеч козленка. Козленок живой и пегий, шерстка его в солнечных пятнах… И опять начинается бред: Адам запрокидывает козленку голову, вонзает ему в шею крепкие белые зубы… Кровь он засасывает себе в рот, и, когда щеки его отдуваются, будто за каждой по яблоку, Адам тянется ртом ко мне. «А-а-а…», — кричу я, отталкивая Адама. Но коричневое лицо надо мной, губы касаются моих губ. «А-а…» — чтобы не захлебнуться, глотаю теплую пряную жидкость. Она разливается жаром по моему телу и утоляет жажду… Потом я дышу, дышу и смотрю на небо: сквозь ветки и листья оно кажется зеленым, как индийский шелк… В это время издали, из-за вершин, появляется странный звук. Очень знакомый, но я не могу определить, что это. Не шум ветра и не звон ручья. И не шелест дождя. И не рокот грома. Адам тоже слышит его и пугается. «Вертолет!» — догадываюсь я. Пытаюсь вскочить на ноги, выбежать из кустов. Где ползком, где на четвереньках выбираюсь на середину поляны. — Вертолет!.. — кричу я, размахивая рукой. И падаю на землю в беспамятстве. А потом вижу, как хлопочут надо мной люди, Люсьен Тома из нашего альпийского лагеря. Они поднимают меня, втаскивают в люк. — Адам! — кричу я. — Адам! — вырываясь у них из рук. — Джонни, ты бредишь, — успокаивают они меня. — Адам!.. — Я отбиваюсь от них здоровой рукой. Но их трое, они втискивают меня в кабину. Позже я узнал историю моего спасения. Лавина отгрохотала на противоположной от лагеря стороне. Тедди вернулся один. — Где Джонни? — спросили у него. — Оборвалась веревка… — Он показал на свой пояс. Меня искали. Обшарили склон и не нашли. — Я видел, — утверждал Тедди, — его сразу накрыло снегом… Ему поверили. На вершине горы поставили счетчик, уже укладывали палатку, когда Оливер Хови увидел орла. Тот пролетал над ущельем, унося в когтях что-то длинное, развевающееся в воздухе. — Змея! — Альпийский линь!.. Хови схватил ружье. Он был лучшим стрелком-охотником и сейчас на глазах у всех доказал свое мастерство. Выстрел — орел с добычей свалился вниз. В когтях у него оказался кусок веревки, отрезанный наискось ударом ножа… Через час Тедди уходил прочь. Ему бросили банку консервов и ледоруб. Уходил он, втянув голову в плечи и часто оглядываясь: не всадят ли ему пулю между лопатками. Но никто не хотел марать об него руки. Тогда и вызвали вертолет. А что же Адам?… Передо мной десятки книг и статей о снежном человеке, непальском йети, монгольских аламасах, троглодитовых людях… Я беседовал с историками, антропологами, все они излагали мне свои взгляды, гипотезы… Все это казалось мне мало убедительным. Но вот статья русского профессора Поршнева. Он высказывается прямо: снежный человек — вздор. Если говорить о таинственном существе, живущем в Тибете и Гималаях, то оно вовсе не обитает в снегах. Оно может пересекать снежные склоны, переходя из долины в долину, оставляя отпечатки ног на снегу. Это, утверждает профессор, остаточная ветвь человека неандертальского, реликт, который сохранился в труднодоступных местах нашей планеты… Встреча с Адамом, проведенные с ним три дня дают мне право присоединиться к этому мнению. Скептики — они есть и среди моих друзей — сомневаются, был ли Адам вообще. Если был, то почему один? — спрашивают они иронически. Не знаю. Да, Адам был один в этой долине, может быть вообще в Гималаях. Недаром с такой привязанностью отнесся он к человеку. Может быть, это был последний неандерталец? В свою очередь я спрашиваю скептиков, не отказывая себе в удовольствии видеть их вытянувшиеся лица: кто вызволил меня из лавины, перенес в ущелье и после этого три дня водил по гималайским склонам? Кто убил снежного барса? Кто принес мне козленка? О козленке меня спрашивали тысячу раз, горло его было прокушено, это подтвердят летчики. У меня вывихнута рука, я был подобран в таком состоянии, что не мог убить даже мухи… Кто же это был? Олег Гурский ЗВЕЗДНАЯ ВЕТВЬ ПРОМЕТЕЕВ Философская фантазия Рис. Д. Аникеева Никто не мог объяснить, как Юлий Странников попал в экспедицию, отправлявшуюся на Плутон. Этот человек был столь хрупкого телосложения, что в астронавты никак не годился. Да и профессия у него была чисто земная, кабинетная — философ. Правда, сам он считал себя космофилософом. Кроме того, владел еще двумя-тремя специальностями, которые могли бы пригодиться в условиях космического строительства. И все же товарищи, с которыми он летел на Плутон, поглядывали на тщедушного, необщительного, всегда задумчивого молодого человека — одни с недоумением, другие с едва заметной усмешкой, третьи с откровенным сожалением и сочувствием. Видно было, что он и сам немного стыдился субтильности своего организма. Полет — даже на такие расстояния — не представлял по тем временам большой сложности: после овладения искусственной антигравитацией человеку больше не угрожала опасность падения на планеты из-за неисправности двигателей и не страшны были ему самые массивные звезды. Тем не менее в космосе оставалось еще немало коварных неожиданностей. Поэтому человек, выбравший своей профессией космоплавание, не мог не являть собой — в глазах «обычных смертных» — идеала отваги, хладнокровия, дьявольской сообразительности и находчивости. Странников вряд ли отвечал этим требованиям. То был вечно погруженный в размышления, до крайности рассеянный, застенчивый и милый человек, виновато улыбавшийся в ответ на иную откровенную колкость в его адрес. Все свободное от дежурств время (на корабле он был помощником врача) Юлий проводил в кристаллотеке или у электронного каталога в поисках новинок и древней литературы по философии, психологии, физике, биологии, даже религии и еще невесть каких уникумов информации. Если же не был занят прослушиванием кристаллокниг — разговаривал с Липатовым. Космостроители, летевшие на Плутон, несказанно удивились, узнав однажды в Салоне бесед от кого-то — и чуть ли не от черноглазой красавицы и насмешницы космобиолога Лины Негиной, — что якобы Странников мечтает стать звездолетчиком и даже надеется попасть в одну из первых звездных экспедиций, которая в недалеком будущем должна стартовать с Плутона. Лину — и поделом! — саму подняли на смех; но все-таки с тех пор на Странникова стали смотреть как на заведомого чудака и фантазера. Многим было известно, что Юлий лишь с неимоверным трудом прошел конкурс при отборе на Плутон. С того дня как космовики, планирующие освоение планет и крупных астероидов, объявили о наборе строителей на крайнюю планету Солнечной системы, Комитет экспедиций был завален горами заявлений от претендентов. В Плане освоения говорилось, что оно будет проходить в несколько этапов; разумеется, всем было ясно, что первый — самый романтический. Предполагалось сооружение города астронавтов, космопорта «К звездам», создание на орбите вокруг планеты искусственного солнца, регулируемого по радио; наконец, предстояла перестройка атмосферы Плутона по типу земной и посадка лесов на огромных территориях. Понятно, что на Плутон стремились миллионы людей. Но отбирали прежде всего из тех, кто был полиспециалистом и прошел особый цикл подготовки космостроителя на околоземных, лунных или марсианских космических станциях. «Легче киту взобраться на вершину Чомолунгмы, чем человеку попасть на периферию Солнечной системы», — шутил Валерий Липатов, астроштурман и гравитационник, закадычный друг Странникова. Непонятно, что общего было между этими столь разными людьми; тем не менее они сдружились еще в пути на Плутон и с тех пор двух часов не могли провести без того, чтобы не поспорить на какую-либо «тему века» и не разругаться до следующей встречи в кристаллотеке, в Салоне бесед или в «Клубе философов и безумных идей». Это через Липатова Лина Негина выяснила наконец и оповестила девушек, каким образом Странникову удалось проникнуть в экспедицию. Ведь по состоянию здоровья он был приговорен к жизни на Земле или подобной планете. Оказалось, что этот хилый, невзрачный юноша, с глубоко сидящими под выпуклым лбом грустноватыми глазами был какой-то там незаурядный специалист по теориям сознательного расселения мыслящей жизни в Галактике. И кроме того, он был прямо-таки одержим мечтами о космических скитаниях. Своими статьями, а может быть, и своей маниакально устремленной волей он воздействовал на Стахова, председателя отборочной комиссии, главного конструктора проекта «ССП-1» (строительство искусственного солнца Плутона). От того же простодушного Липатова стало известно, что Странников не намеревался остаться в Астрограде, а добился, чтобы его послали космомонтажником на строительство Шара, на высоту нескольких тысяч километров над планетой. Дело, однако, объяснялось тем, что Липатов, прибыв в Астроград, уже успел разведать «роковую тайну»: попасть в звездные экспедиции больше всего шансов у тех, кто «вволю хлебнул натурального космоса». Преодолев неисчислимые круги мытарств, друзья очутились в «Эфирном дворце» — космической станции, где поселились уже сотни космомонтажников, сооружавших Шар. Странников одержимо стремился к звездам. И если он взялся за прозаическую в сущности работу космомонтажника, то лишь в надежде, что это откроет ему дорогу к таинственным и невероятно далеким мирам. Своими рассуждениями о Вселенной, о Едином Круге Разума в ней он иногда доводил Липатова чуть ли не до невменяемого состояния. Липатов тоже мечтал о дальних полетах. Он решил стать — со временем, конечно, — командором антиграва экстра-класса и всю жизнь бороздить просторы Галактики, лишь иногда навещая старушку Землю… Правилом жизни Валерия было: тот, кто посвятил себя Космосу, должен возвышаться над обычными человеческими страстями. Но когда Липатов слушал рассуждения друга, он часто терял уравновешенность. — Вселенная далеко не такова, какой мы ее представляем, понимаешь? — прижимая к груди крепко стиснутый худой кулак, с жаром говорил Странников, шагая из угла в угол каюты. — Мы думаем, это — пространство, в котором невообразимыми взрывами разбросаны галактики, метагалактики, где неслышимо бушуют моря, океаны гравитации, мчатся потоки света… Но мы порой забываем, что Вселенная — Материя едина, едина в любом из своих бесчисленных проявлений! И стало быть, все мы — люди системы Солнца, как и разумные существа других бесчисленных звездных систем, как и все мыслимые и немыслимые формы познающей материи, — связаны нерасторжимым Нечто… Единый бесконечный Круг мышления, Разума — вот в чем суть! Не просто Великое Кольцо цивилизаций, обменивающихся информацией… — И мыслящая плесень, распластанная на камнях, — она тоже едина со мной? — иронически спросил Липатов. — Нет, покорно благодарю! Предпочитаю лучше иметь прародителями мохнатых обезьян, даже каких-нибудь безмозглых тиранозавров. — Мыслящая плесень — скорее смелая, но нереальная фантазия, — возразил Юлий. — Формы высокоразвитого разума предполагают сложнейшую организацию. Что же касается обезьян… неужели ты все еще веришь, что землянин — не более чем потомок четверорукого зверя? Теория Дарвина была необходима для своего времени. Но разве эволюция от простейших через обезьяну до человека — единственная и самая вероятная возможность возникновения высокоорганизованных цивилизаций? Юлий подошел к другу, положил руку ему на плечо. — Материя, как мы знаем, — неуничтожимое и бесконечное Нечто, она может существовать, лишь постоянно проявляясь в каких-то формах и сущностях, иначе ее нет. Так вот — Жизнь и Разум такие же непременные атрибуты материи, как ее реальность, движение, протяженность… — Что же из этого следует? — скептически спросил Липатов. — А то следует, что разум — в любых его проявлениях — так же вечен и — главное — непременен, как Вселенная, ибо разум — та же материя, правда в одном из ее очень сложных проявлений. — Постой, Ю, ты полагаешь?… — Я хочу сказать, что Жизнь, цивилизации, Разум, наконец, Человек (не на Земле, так где-то на миллионах миров) были всегда, вечно! Даже более того: однажды случившееся в бесконечной Вселенной должно с необходимостью повториться еще и еще — бесчисленное количество раз! Значит, в каких-то очень сходных с нами, теперешними, вариантах были, есть и будут всегда — ты, я, Стахов, Эйнштейн, Шекспир… — Ну, ото уж слишком… того… — махнул рукой Липатов. — Нет, не того! И если эти сложные проявления материи (я имею в виду хотя бы цивилизации) исчезали в одной — пусть колоссальной — области Вселенной, они продолжали и продолжают существовать в бесчисленном множестве других метагалактик, сверхметагалактик, где условия для их развития подходящи… * * * — Женский пол я вообще не допускал бы на «Стройсолнце», Ю, — хмуро пробормотал как-то Липатов, провожая неприязненным взглядом стайку девчат, бегущих в гимнастический зал. Друзья сидели в Салоне питания, на защищенной невидимым куполом оранжерейной террасе «Дворца», в двух шагах от космической бездны. — Даже если это любовь? — улыбнулся Странников. — Любовь? Здесь, на высоте? Ю, ты меня изумляешь! — Если б ты видел, какие глаза были у Лины, когда она только что посмотрела на твой равнодушный затылок. — Ю, ни слова более! — быстро сказал Липатов. — Знай; я проглотил твой намек лишь потому, что ты мне друг. — Неужели скоро и на Плутоне настанет весна?… Первая за всю его миллиардолетнюю историю? — переменил тему Юлий. — Побегут странные ручьи и реки, засверкают облака в небе, которого никогда не было? — Ты спрашиваешь, зажжем ли мы солнце? — уточнил Липатов, задумчиво расправляясь со второй порцией бифштекса. — Разве возникли сомнения? За дело взялась наука, Ю! Что может устоять перед ней? — Когда через много лет мы вернемся сюда из полета, тут будет уже совсем как на Земле, — мечтал Юлий. — Так что ж? Закономерный процесс расселения мыслящей жизни. Кто-кто, а ты знаешь, что еще Циолковский… — Представь, — нетерпеливо перебил Странников, — есть в глубинах Вселенной цивилизации, у которых за плечами не жалких 15–20 тысяч, как у нас, а десятки, может быть, сотни миллионов лет сознательной истории! Каковы они — эти полубоги пли сверхбоги? Какова их наука? Да и можно ли назвать это наукой?… — Ю, прости, ты вновь оседлал своего конька, — возмутился Валерий. — Право же, это скучно! Что будет через тысячу, через десять тысяч, через миллион лет? Да будет так же обычно — для прапотомков, как сегодня для нас. Мы делаем солнце Плутона, они же этот Плутон и прочие планеты переплавят на плиты и соорудят из них… сферу Дайсона. То-то скучища — жить в такой скорлупе! Юлий вспыхнул, сказал с досадой: — И что ты за человек, Валерий! Скептик унылый. — О чем спор, братья по разуму? — спросил кто-то из строителей за соседним столом. — Юлий вот интересуется, что будет с Плутоном через миллион лет, — хладнокровно отозвался Липатов. — Я ему и объясняю: состряпают из этой милой планетки Дайсонов шар. Расселятся в нем потомки: кругом все приглажено — ни тебе океанов, ни гор, ни бугорка даже плюгавого! Звезд совсем не увидишь, разве в люк будут выпускать по выходным дням… Монтажники хохотали. Странников молчал, только щурился страдальчески. — Да и теперь ненамного интереснее, — входил в раж Липатов. — За нас ведь все великие люди измыслили, машины рассчитали. Солнце изготовить — пожалуйста! Плутон во вторую или там девятую Землю превратить — извольте! Тут тебе и киберов армия, и энергии океан, и сверх того — всяческие меры предосторожности, чтобы ребро нечаянно но помял или не уплыл случайно в космос по свободной параболе… Нет, ребята, не в тот век я родился! Вот бы жить в то время, когда изобрести паршивый каменный топор было уже гениальным открытием. Я серьезно, не смейтесь. И уж пусть лучше моим прародичем будет считаться заурядная мохнатая земная обезьяна, чем… Липатов умолк, заметив, что стул Юлия пуст. Странников, уединившись в безлюдной в этот час кристаллотеке, машинально просматривал экран-каталог. «Почему порой все так нескладно устроено, — с тяжелым сердцем размышлял он. — Один человек любит другого, тот же вовсе к любви безразличен. Зато есть третий… впрочем, не то. Валерий — чудесный, чуткий… тем более, зачем он — про сферу Дайсона и каменный топор?…» В двери показался Липатов. — Ю, насилу запеленговал тебя. Ладно, повинную голову меч не сечет, а? Он сел рядом с пасмурным Юлием. — Винюсь, ну! Но и ты хорош: намек на известную особу — раз, брошенное вслух обвинение в бесплодном скептицизме — два. — Не будут Дайсонову сферу строить, — желчно сказал Странников. — Сама идея эта — чушь. — Допустим. А куда людей девать? Придет время — планет в нашей системе мало станет для человечества. Юлий порывисто встал, сцепил руки за спиной. Неторопливо прошелся вдоль стереобюстов великих людей прошлого. Остановился перед сурово, даже надменно взиравшим Гегелем. — Не так скоро придет это время. И вообще — придет ли? Не надуманные ли это страхи? Ведь в гармонически устроенном обществе, какого никогда, понимаешь — никогда! — не знали раньше на Земле, станет возможным регулировать любые сложные процессы, в том числе стихийный пока процесс воспроизводства самого человечества. Коммунистическая цивилизация Солнца обязательно станет полностью самоуправляемой и самоконтролируемой! Идеологи, философы, экономисты старых формаций исходили из убеждения, что есть в обществе процессы, которые не могут быть подчинены контролю коллективного разума цивилизации и потому всегда будут развиваться стихийно. При капитализме, например, такой стихией было производство материальных благ. Во второй половине XX века некоторые западные демографы, социологи, экономисты, а за ними и политики подняли тревогу что на Землю якобы надвигается «потоп из живых человеческих тел» и что это грозит цивилизации гибелью. Зловещие прорицатели не видели выхода, так как судили о тенденциях развития человечества с позиций традиционного, но уже бесперспективного мировоззрения. Кассандры из стана деградирующих формаций полагали, что прогресс цивилизации в будущем, как и прежде, будет основан главным образом на анархии, игре случая. Нет, нет и нет! Коммунизм — вот цивилизация, которая со временем будет целиком регулироваться законами разума, целесообразности! Это будет касаться даже таких наиболее трудно управляемых сфер жизни общества, как воспроизводство его членов. — Ты хочешь сказать, что перенаселение не грозит нашей цивилизации? — спросил посерьезневший Липатов. — Конечно! — убежденно воскликнул Юлий, приблизившись к самому краю террасы, которая за невидимой стеной обрывалась в пустоту. Там, в головокружительной глубине, висел пепельно-серый диск Плутона. — Сотни и сотни лет человечество потратит на освоение «своих» планет. То будет тяжелая, грандиозная работа. Она потребует и героев и жертв! Но ведь близится время, когда наши корабли отправятся к звездам. Потомкам предстоит освоение еще и других планетных систем! Нет, нам не скорлупой Дайсоновой надо обрастать, а идти вдаль, разбрасывать искры жизни и разума по Вселенной! Липатов, задумчиво опустив голову, перебирал сверкавшие кристаллы книг, в беспорядке рассыпанные на миниатюрном столике. — Может, ты прав. Ведь я иногда завидую тебе, Ю: ты способен жить одновременно и в настоящем и в будущем. Это, должно быть, «от бога». Мне — не дано. Задумаешься иной раз над этими великими вопросами — и страшно становится. Знаю, наука все может, все совершит. Рукотворные звезды зажжем. Мертвые планеты переоборудуем для жизни. Человека на атомы, на кванты света разложим и вновь, как мозаику, соберем, заменив изношенные органы новыми! Книга, говорят, скоро выйдет — «Полная физико-математическая модель человека». Любовь — такие-то центры мозга, столько-то колебаний в секунду, радость — такой-то центр, столько-то колебаний… Горе, грусть, вдохновение — все опишут в формулах! А мне страшно, понимаешь? Человек к какой-то чудовищной точке идет. Я буду рыдать, потеряв близкого, а мне скажут: чудак, это всего-навсего 150 колебаний «контура горя» в твоей башке. Мы вот сейчас его выключим — и все в порядке. Нет, не люблю я заглядывать слишком далеко! Ты не подумай, что я как страус… Я ведь ищу, бьюсь о стену времени, но мне гораздо труднее пробить ее, чем тебе… * * * В «Эфирном дворце» жило около трехсот строителей. Кроме кристаллотеки там были лаборатории для внеплановых, «вольных» творческих поисков (работали на стройке по три часа в земные сутки), астрофизические обсерватории, несколько молодежных клубов, гимнастические и тренировочные залы — для будущих звездолетчиков, салон «путешествий по планетам солнца», бассейны, сад, оранжереи, ангары. Молодежь «Стройсолнца» училась на телевизионно-заочных факультетах почти всех институтов, академий и университетов Земли, Марса и Венеры. Не было, разумеется, среди обитателей «Эфирного дворца» ни одного, кто не считал бы главной мечтой своей жизни участие в одной из будущих звездных экспедиций. — Ты за меня держись, Ю! — покровительственно говорил Липатов. — Уж со мной-то обязательно попадешь в звездную! «Стройсолнце» — это что, это, извини, эпизодик. Впереди предстоят грандиозные события! Я тут перекинулся словечком со Стаховым. Липатов заговорщически подмигивал Юлию. Кто-кто, а Валерий не допускал и тени сомнения, что ему на роду написано стать звездолетчиком. Во сне он нередко видел себя не иначе как командором десятикилометрового дискового суперантиграва — с неограниченной дальностью полета, поскольку энергию для двигателей он мог черпать из любой точки пространства — прямо из вакуума — и в любых количествах! Липатов не мог без дружески ядовитой иронии вспоминать о стоявших в музеях «космических колымагах» наших предков, хотя о самих этих героических людях, дерзавших летать на таких несовершенных аппаратах на Луну, Марс, Венеру, даже к поясу астероидов, отзывался с величайшим уважением. Как же был потрясен Липатов, когда Стахов мимоходом обронил: — Ваш друг Странников — феноменальная голова. Если бы я был руководителем звездной экспедиции, не задумываясь зачислил бы его в экипаж. Только не говорите ему прежде времени. С тех пор Валерий перестал относиться к Юлию покровительственно. «Раз Юлька — феномен, значит, от него можно ждать всяких неожиданностей», — решил он. В часы, свободные от занятий и работы, друзья часто продолжали спорить о так называемых великих вопросах. И порой Юлий не знал, что ответить другу на мучившие его сомнения. Как и каждый в тот век, Странников тоже искал свой особый путь, высший смысл жизни. Не только свой — всего человечества! Во всякую эпоху «великие вопросы» возникали перед людьми в новом освещении, в иных ракурсах. И никакой вывод старых мудрецов не мог быть окончательным. О «проблемах века» думали и спорили всюду в Солнечной системе. Вершились действительно грандиозные дела. Надо было предвидеть, как скажется это на человечестве в близком и далеком будущем. Липатов хотя и носил маску беззаботного «скептицизма навыворот» («нам все по плечу»), но признавался другу, что иногда «в душе кошки скребут». — Человечество вечно будет жить или нет? — спрашивал Валерий. — Иные говорят, не вечно. Были, дескать, периоды младенчества, юности, теперь настал период возмужания. Когда-то неизбежно придет старость, угасание, вырождение. Значит, жили биллионы людей, любили, страдали, боролись, надеялись, верили, строили, познавали, покоряли природу, к звездам даже летали? И все это прахом пойдет? Нет, все-таки жаль, что не родился я в каменном веке! Ну для чего мы тут солнце строим, если рано или поздно человечество исчезнет бесследно? И лишь рукотворные спутники останутся ему памятниками… «Ответь попробуй на эту боль! — думал Странников. — Приводи иронически-благодушные, затасканные мудрецами доводы, что впереди у людей миллионы лет великой истории, что „на нас и наших праправнуков хватит“, что вопрос о бессмертии человечества — схоластический. Все это — для ортодоксальных умников. Липатову этим не ответишь, как не успокоишь его философскими абстракциями. Он хочет быть уверенным, что изумительный огонь разума не исчезает бесследно под тяжелыми ступнями равнодушной Вечности, что творения Рафаэля, Шекспира, Льва Толстого, Эйнштейна и тысяч других гениев не рассыплются пеплом, а будут существовать в каких-то подвижных состояниях, переменчивых субстанциях вечно, как сама материя; что слепая энтропия не пожрет некогда все, что мыслит, и что есть же противовес Хаосу, бессмысленному и бесцельному разрушительству природы. Нет, Разум, который однажды зажегся на Земле, не может угаснуть! — думал Странников. — Уже сегодня мы — Человечество Солнца. Завтра отправимся к другим мирам. Многие полетят, с тем чтобы никогда не возвратиться. На далеких инозвездных планетах положат они начала новым и новым цивилизациям. И так все дальше но Галактике станут расселяться наши потомки и потомки их потомков. Возможно, иные и забудут, что их планетой-прародиной была Земля. Кто знает, может, так было уже не раз, и прародители землян — это одна из молодых ветвей древнейших цивилизаций Вселенной?» Когда Липатов слушал эти «раздумья вслух», его лицо светлело… Часто спорили они о проблеме бессмертия человека. — Не зря фантасты пишут, что бессмертных людей создать можно. Физически бессмертных, — говорил Валерий. — Это науке по силам. Но надо ли, Ю? Зачем оно, бессмертие? Тебе, например? — Мне не надо. Я недостоин, — спокойно отвечал Странников. — Ложная скромность! — кричал Липатов. — Если бессмертие — то всем. Или — никому. Ну, представь; тебе даровали вечность. Что ты станешь делать с ней? — Наверное, человеку это все-таки ни к чему, — качал головой Юлий. — Да и невозможно практически. Всего через несколько тысячелетий «бессмертный» переродится полностью — по законам эволюции живого. Он не сохранит ни грана прежней индивидуальности. Человек — слишком хрупкая и еще несовершенная частица мыслящей жизни. Бессмертие присуще человечеству как совокупному носителю разума. А мы лишь его мыслящие атомы, бесконечно сменяющие друг друга иноварианты… — Отказываешься от вечности, Ю? — От «персональной» вечности для моего «я». Моему «я» хватило бы, скажем… тысячи лет… — Аппетит у тебя! — посмеивался Липатов. — Но, говоря серьезно, я и этого не понимаю. Куда тебе столько? — Надо найти иную цивилизацию. Во много раз более древнюю, чем наша. Побывать бы в антимире, если он есть… Может, дожить до времени, когда любые расстояния научатся преодолевать мгновенно… — Ради высокого разума остановись, Ю! Ведь на это и тысячи лет не хватит! — смеялся Липатов. Однажды, когда они в космобусе летели к Шару, Юлий необычным голосом произнес: — Можешь смеяться надо мною, даже называть меня сумасшедшим… Я пришел к выводу, что смерть всякого мыслящего существа — относительна… Липатов повернулся к другу и свистнул от неожиданности. «Вот он, феномен-то, о котором предупреждал Стахов». — Понимаю, какой-нибудь новый «философический» трюк? — Нет, это серьезно, — отмахнулся Странников. — Выслушай меня хоть раз более внимательно, чем всегда. Юлий был сдержанно взволнован, как обычно в тех случаях, когда какая-нибудь «сверхбезумная» идея жгла его беспокойный ум. Липатов, поняв настроение Юлия, покорно скрестил руки на груди. — Понимаешь, трудно, не профанируя саму идею, объяснить это в нескольких фразах… Когда-нибудь я напишу книгу… может, попытаюсь создать теорию — о диалектическом бессмертии Разума во Вселенной… Но кое-что я должен сказать уже теперь. В соседнем отсеке девушки запели песню о голубой Земле, ждущей своих сынов, улетевших к далеким мирам. — Издревле неизбежность смерти тяготеет над людьми, над каждым, кто сознает себя как «я», и мысль о ее неотвратимости мучительна. В мифах, религиях, сказках живет мечта о бессмертии «я», мыслящей личности, разума. Внешне все выглядит просто: человек рождается, чтобы умереть; смерть личности — отрицание ее бытия, и это целесообразно: на место ушедшего и независимо от него появляется новое «я». Такова диалектика жизни и смерти. И все-таки это нелепость, чудовищная нелепость: быть, накапливать знания, ощущать, видеть весь этот огромный, прекрасный мир, знать о его бесконечности и — пройдя через любовь, сомнения и страдания — исчезнуть, стать ничем! Звонкая песня монтажников ворвалась из соседнего отсека: при резком повороте космобуса откатилась дверь. Юлий поспешно закрыл ее. — Как это у Шекспира: Жизнь — это только тень, комедиант, Паясничавший полчаса на сцене И тут же позабытый; это повесть, Которую пересказал дурак: В ней много слов и страсти, нет лишь смысла… Шекспир, вернее, герой его трагедии ошибся! И дело вовсе не в том только, что все лучшее, ценное после нас остается потомкам. И не только в том даже, что мы продолжаемся в какой-то степени в наших детях, внуках, правнуках. Суть в том, что мы продолжаемся, живем вечно во всех цивилизациях Вселенной, сколько их ни прошло и ни пройдет еще по ее беспредельным просторам! — Ты хочешь опровергнуть Шекспира и прочих старых мудрецов? — возразил Валерий. — Но ведь тот же творец «Гамлета», помнится, изрек: Вот так, подобно призракам без плоти, Когда-нибудь растают, словно дым, И тучами увенчанные горы, И горделивые дворцы и храмы, И даже весь — о да, весь шар земной. — Но не Разум! Не Разум — единый с материей, неотрывный от материи, неуничтожимый, пойми ты, — неуничтожимый ее атрибут! — убежденно воскликнул Странников. Липатов развел руками, не решаясь возражать всему услышанному. Он был озадачен. — Мозг каждого мыслящего, — заметь, Валерий, — мыслящего человека (обыватель — это «растение»), состоит, грубо говоря, как бы из двух разумов. Первый — практический, бытовой, и он определяет неповторимость данного «я». Он-то и подвержен смерти! Он исчезает вместе с его носителем — «этим» человеком. Это, так сказать, «низший» разум, назовем его условно разумом типа «Б». Иные «человеки» всю жизнь прекрасно обходятся этим типом разума — так называемые практичные люди. — Ты, конечно, намекаешь на мою особу, — вздохнул подавленно Валерий, у которого от этого разговора голова разболелась. — Но, поверь, я не обижаюсь — во имя науки. — Однако есть вторая сторона разума в каждом мыслящем мозге, торопливо продолжал Юлий, — высший разум — как проявление самопознающей материи. Эта сторона разума, чем мощнее она в человеке, тем меньше зависит от индивидуальности «этого» «я». Вспомни, как Эйнштейн стремился насколько возможно полнее освободиться от своего «я»! И не случайно! Особенно отчетливо проявляется это в гениях. Разум этого типа везде во Вселенной един, ибо он «обречен» познавать законы материи такими, каковы они есть. Назовем его разумом типа «А». В процессе познания он всегда движется… ну, что ли, в соответствии с «силовыми линиями закономерностей самой материи…». — Позволь, тут что-то уж очень заумно! — не выдержал Липатов. — Где же этот твой разум «А» гнездится, в какой части мозга? — Никакого особого органа! Он «гнездится» в самой материи, из которой вылеплен твой, мой, всякий мозг — мыслительный аппарат любого познающего существа Вселенной. В материи и вечных законах ее проявления он «гнездится»! И потому разум типа «А» мыслит, так сказать, «общематериальными категориями» и не имеет своего «я» в отличие от разума типа «Б». Разум «А» — всеобщ, он — в каждом из созданий, достигших уровня «абстрактного» мышления, широкого миропонимания. Вот почему вечен он, как сама материя. Юлий шагнул к широкому сферическому иллюминатору, сел и, глядя на колеблющиеся созвездия, продолжал: — Человечество должно некогда выработать в своем коллективном сознании философию диалектического бессмертия мыслящего Разума! Коммунистическая цивилизация Солнца непременно осознает, что она тоже носитель разума «А», который был, есть и будет. Тогда исчезнет надуманная категория эфемерного «я» любого из нас, бесчисленных и нескончаемых иновариантов познающей материи, тогда исчезнет и культ страха перед неизбежностью смерти. Ибо вечна, повторяю, главная, самая бесценная часть каждого из нас и всех нас — высший Разум, рассеянный но Вселенной. И тогда каждый из нас, кто будет жить в то время, будет сознавать себя воистину бессмертным, вечным… Кстати, в «Бхагавадгите» есть строки, которые я люблю повторять про себя. Арджуна спрашивает Кришну о причинах братоубийственной войны. Ответ Кришны многозначителен: Если убийца кровавый думает, что он убил, А этот убитый думает, что его убивают, Они мало знают скрытых путей: Я возвращаюсь, я прохожу, я вновь прихожу… [1] В эту минуту последовал мягкий толчок: космобус вошел в приемную камеру Шара. Массивная «черепаха» замерла, неуклюже развернувшись поперек стыковой полосы. Полированные грани литого панциря синевато мерцали в невидимом луче прожектора. Чертыхаясь, Липатов пнул упрямую тварь стальным ботинком, но та не шелохнулась, крепко прилипнув магнитным брюхом к поверхности Шара. Рубиновые глаза чудовища угрюмо сверкнули, разглядывая человека. 1 Первые два стиха важны лишь для контекста, их, разумеется, нельзя рассматривать как выражение нашего оправдания несправедливых войн. На этот раз кибер-сварщик забастовал всерьез. То была устарелая конструкция. Давно пора бы сдать «инвалида» в переплавку, но… Липатов больше года варил швы с этим самым кибером. Все остальные — из старых — уже «вышли в тираж», этот же держался стоически. Теперь и он — «последний из могикан»- сдал. Валерию стало досадно за свою несдержанность. — Ладно, старче, не обижайся, — пробормотал он, наклоняясь над «черепахой», — может, мы тебя еще подремонтируем. До конца смены оставались считанные минуты. Надо было спешить. С трудом оторвав судорожно вздрагивающего кибера от полосы, Липатов пристегнул его к скутеру и помчал на ремонтную станцию. Кратчайшая и безопасная дорога вела через центральный тоннель. Правила предписывали космомонтажникам при передвижении от сектора к сектору пользоваться только им. Но разве можно было не полюбоваться лишний раз картиной строительства со стороны! Лихо маневрируя между опорных ребер и бесчисленных конструкций, Валерий парил в невесомости, поглядывая вокруг. Вблизи, вдали и в глубине Шара вспыхивали синие звезды сварки. Крохотные светящиеся фигурки людей (скафандры покрывали фосфоресцирующим составом) ползали и перепархивали над титаническим остовом сооружения. В эфире не смолкали смех, молодые голоса. С этой чудовищной высоты диск планеты выглядел призрачным и хмурым. В иных местах ледяные равнины тускло мерцали: это отражался от них рассеянный свет звезд. А вон там, у экватора, — овальное пятно, оно сияет, жемчужно переливается. Астроград… Город-оранжерея, защищенный пластилитовым колпаком. Что ж, пусть пока так. Только бы зажечь солнце, тогда Освоение пойдет веселее. Паря над Шаром, Валерий не разглядел на пути в полосе мрака груды балок, по чьему-то недосмотру отшвартовавшихся от причальных скоб. Удар был так силен, что Липатов потерял сознание. Он завертелся волчком вместе со скутером. От второго удара заглохший двигатель ожил — и машина устремилась в пустоту. Только через месяц Странникову удалось спуститься в Астроград и прорваться к другу сквозь кордон неумолимых врачей. Вместе с Юлием пришла Лина. Увидев Валерия, неузнаваемо изменившегося, худого, с потухшими глазами, Юлий остановился в замешательстве. Хорошо, что Лина не растерялась, поставила в вазу алые и белые розы, щебетала, рассказывая новости. Липатов как-то жалко улыбался ей. А сам глядел на Странникова. — Вот как гнусно, Ю… Придется тебе лететь в звездную без меня… Будешь моим, так сказать, «иновариантом»… Юлий хотел закричать на друга, схватить его за острые плечи и яростно трясти, пока не придет в себя человек, не сбросит гибельные цепи отрешенности. Но вовремя вспомнил слова врача — никаких эмоций! — Ты же понимаешь, Валерий, в жизни тысячи дорог, — мягко начал он. — Еще неизвестно, на какой из них ждет настоящее призвание. Пока голова на плечах… — Не надо, Ю, — закрыв глаза, попросил Липатов. Лина, толкнув незаметно Юлия, опять принялась рассказывать о событиях на «Стройсолнце». Скоро монтажники покинут Шар. Там уже орудуют наладчики. А это — подарки от строителей. Вот, между прочим, новинка, только что получена с Земли, — Лина протянула Валерию тяжелый рубиновый кристалл. — Здесь 134 фильма о научно-технических достижениях века. Есть и о нашем «Стройсолнце». Липатов так смотрел на Лину, словно видел ее впервые. — Может, тебе интересно, чей это подарок? — Конечно… Загадочно улыбаясь, девушка вложила кристалл в диктофон. Раздался глуховатый голос: «Валерию Липатову, космомонтажнику. Пусть солнце зажгут другие — что ж из того! В плазме его голубой и наши сердца трепещут». — Жалеет меня наш главный, — чуть слышно сказал Валерий. — Значит, и впрямь мат… Но подарком остался доволен. Врачи смягчились, убедившись, что на больного благотворно действуют эти встречи. Лина и Юлий стали чаще навещать Липатова. Тем временем приближался большой день: Зажжение солнца. — Но я не увижу, как оно загорится! — сокрушался Липатов. — Упросим врачей, пусть поставят видео в палату, — нашла выход Лина. — Куда же ты в этот день, Ю? — ревниво спросил Валерий. — Видишь ли… — замялся Юлий. — Стахов участвует в патрульных полетах на границах сектора. Обещал взять с собой. — Ну что ж, ты уверенно держишь курс к звездам, — печально пошутил Валерий. Лина сдержала слово: в День Зажжения у кровати Липатова стояло видео. Экран переносил зрителей то в штаб, откуда руководили операцией «Солнце Плутона», то на координационные пункты, то в «Эфирный дворец». И вот радиокоманда в Шар отправлена. Люди с надеждой смотрели в чернозвездную вышину, где должно было появиться, разгораясь от мрачно-багрового до ослепительно синего, новое светило. Внезапно диктор объявил: передача прекращается по техническим причинам. Валерий успел заметить чьи-то тревожные глаза, мелькнувшие на экране. Никто не мог объяснить, что случилось. Потом озабоченная медсестра унесла видео. Валерий не спал всю ночь. И когда наутро дежурный врач поздравил лечащихся с рождением солнца Плутона, Валерий встретил эту весть почти равнодушно. Ждал Странникова, чтобы узнать подробности. Но Юлий не пришел ни в тот, ни на следующий день. Это так потрясло Липатова, что он раздраженно попросил врача «избавить его вообще от посетителей». Поступок был неразумным. Но Валерий не мог совладать с собой. В короткие минуты свинцового полузабытья ему чудилось, будто он пробирается по низким мокрым катакомбам, глубоко под землей, и никак не может найти выход наверх. Руки изодраны о камни. Воздух — душный, и всюду — бездонные ямы с черной, жутко неподвижной водой. Лина появилась неслышно. Он даже вздрогнул, заметив над собой огромные глаза, напряженно разглядывавшие его. — А, это ты, — пробормотал он неприязненно. Что-то в ее лице заставило его взглянуть на нее внимательнее. — Что с тобой? Ты больна? Лина как будто поблекла. Густая тень легла на ее прежде милое лицо, светившееся обаянием юности. Теперь губы сжаты, тонкая морщинка прорезала лоб. А глаза! Он вспомнил жуткие озера из своего сна. — Так, разные неприятности житейские, — с фальшивой небрежностью ответила девушка, избегая его взгляда. Валерия покоробило: так неестественно прозвучало это словечко «житейские». На что она намекала?… На сердечные женские тайны? Ему до этого нет дела! Он долго лежал, смежив веки. Лина подумала даже, что он заснул. Но едва она пошевелилась, чтобы встать, он глухо вымолвил: — Не так представлял я все это. — Что… это? — спросила она, запинаясь. — Ну, праздник, что ли… Солнце наше… — нехотя пояснил он и добавил: — Задерживаю тебя? Ты иди. Наверное, дела… Ему стало нестерпимо горько, когда Лина словно обрадовалась этим словам и, попрощавшись, торопливо ушла. Липатов окончательно поугрюмел. Отвернулся к стене и лежал весь день, уставясь в одну точку. И опять в провалах кошмарной дремоты виделись бесконечные, мертвые, гулкие пещеры. Вечером, подкравшись к двери, он выглянул в коридор. Там было пустынно, лишь невдалеке, у окна, стояла женщина в белом. Она обернулась и, подняв руку, словно защищаясь, отшатнулась. Липатов заметил, что ее искаженное лицо мокро от слез. Когда он посмотрел снова, ее уже не было. Неожиданно для себя он пошел, потом побежал в дальний конец коридора, где за стеклянными дверями был внутренний сад — настоящий уголок зеленого царства. Здесь отдыхали больные, а сейчас царили тишина и полумрак. Упав в кресло, Валерий несколько секунд не двигался, стараясь унять неровно бьющееся сердце. Потом дотянулся до видео, надавил клавишу. И вдруг… Три портрета — во весь экран. Один — Липатову неизвестный, зато два других… Стахов и он — Юлий! Зачем эта музыка, надрывающая душу? И — черная кайма вокруг?… Беспощадно-резкий свет рассек сознание. Вскрикнув так, что все, кто ни был тогда в больнице, содрогнулись от этого нечеловеческого стона, Липатов отшвырнул видео и рухнул… Они стояли посреди Площади звездных кораблей, у подножия величественного Памятника Троим. Лицо Юлия, отлитое из золотистого металла, было строгим и вдохновенным. Слегка подняв голову, он, казалось, глядел ввысь, на далекие созвездия. — Никто не ожидал, что процесс выйдет из-под контроля планеты, — говорила Лина. — Шар мог взорваться в любую минуту, испепелить Астроград и все базы. Ближе других оказался космолет Стахова. И они пошли. Причалили, открыли аварийный люк… Валерий, не отрываясь, разглядывал лицо Юлия, бесконечно родного Ю, пытаясь понять мысль, запечатленную в его неподвижном взгляде. — Стахов вошел первым, — продолжала Лина. — Он передал им чертежи регулирующего блока и просил ждать десять минут: столько можно было продержаться там в обычном скафандре — ведь температура в Шаре быстро повышалась. Затем последовал пилот. Они щадили молодость Юлия. Но когда установленное время вновь истекло, Юлий приказал автопилоту отчалить и вернуться на планету. Наконец-то регулирующий блок отозвался! Контроль был восстановлен. Но процесс уже нельзя было повернуть вспять: плазма «воспламенилась». Смотри… Лина протянула руку навстречу голубоватому светилу, быстро всходившему над прозрачными сводами города. — Ли… Сильнее всего он мечтал встретить другую, мудрейшую цивилизацию, — голос Валерия звучал хрипловато. — Нет, это невозможно, чтобы он стал только плазмой!.. Они тихо пошли ко Дворцу астронавтов. Грани полувоздушных километровых колонн переливались живыми всплесками радуг. Липатов остановился на широкой, играющей синими и золотистыми бликами ступени и, щурясь от теплых голубых лучей их солнца, задумчиво прошептал: «Я возвращаюсь, я прохожу, я вновь прихожу…» Девушка удивленно и вопросительно посмотрела на него. — Куда же теперь, Ли?… — спросил он. — На Трансплутон. Девчата зовут. — Слушай-ка, Ли… — нерешительно промолвил он. — Возьми меня с собою! Буду для вас, монтажников, в хозсекторе скафандры латать… Но ты верь, слышишь, — он взял ее ладонь и сильно сжал, — верь, что я еще… воскресну. Для этого, — он взметнул руку к необъятно широкой полосе Млечного Пути. — Веришь, а? Валерий беспокойно заглянул в ее загадочно сиявшие глубокие глаза. А. Мегалов ОТСТУПИВШИЕ В ОКЕАН Фантастический рассказ Рис. А. Колли и Е. Лебедевой 1 Давно наступила ночь, а Валентина все еще не спала. Положив подбородок на руки, она слушала шум прибоя. Волны, разбивавшиеся о внешний риф, вздымали каскады фосфоресцирующих брызг. Океан и земля тонули во мраке. Лишь в просветах крыши сверкали огромные звезды южного полушария. На душе было хорошо и спокойно. «Остаться бы здесь, в Полинезии, навсегда, — лениво думала Валентина. — Ловить рыбу, таро выращивать, орехи собирать. Райская жизнь, никаких забот». Откуда-то появилась темная стена леса, окружившего девушку. Огромные оранжево-синие бабочки порхали в папоротниках. Валентина медленно побрела по какой-то долине. Высоко в небе стояла огромная луна, и ее свет был необычного, красноватого оттенка. Валентина все дальше уходила в лес, отводя руками цепкие ветви кустарника. И тут раздался задумчиво-печальный звук английского рожка. Это очень удивило девушку. Она огляделась. Никого. Опять запел рожок. Валентина тревожно пошевелилась и… проснулась. Занимался рассвет. Странная мелодия звучала где-то совсем рядом. Валентина встала, перешагнула через спящего Волкова и выглянула из хижины. Глаза ее округлились: в трех шагах от себя она увидела существо несколько крупнее речной черепахи. Трапециевидная голова с вытянутыми наподобие короткого хобота челюстями отливала иссиня-черным глянцем. Мгновение они смотрели друг на друга. Потом существо воинственно шевельнуло усами и двинулось к Валентине. От пронзительного женского визга Митя вскочил как ужаленный, бросился к выходу и столкнулся с девушкой. Оба, потеряв равновесие, упали на длинные ноги Папина. — Кто это? — сразу сел тот, шаря руками. — Какого дьяв… — Он спросонья щурился на неловко встающих с пола Валентину и Митю. Девушка поднялась первой. Волосы у нее растрепались, лицо было испуганным. — Н-на м-меня напали, — запинаясь, сказала Валентина. — Там какой-то… Вот он! — вдруг вскрикнула она, показывая на освещенный солнцем прямоугольник входа. Папин увидел, как в хижину осторожно просунулась голова удивительного создания. Его длинные усы метнулись в стороны, вверх, потом коснулись стены и наконец наткнулись на голые пятки все еще безмятежно спавшего Гриши Вахнина. Не просыпаясь, Гриша ритмично задергал ногами. И в такт его движениям усы то отдергивались, то снова щекотали пятки. Существо прилежно изучало незнакомый объект. Папин схватил ботинок и запустил в непрошеного гостя. Ботинок скользнул по выпуклой спине усача и с грохотом ударил в канистру с водой, стоявшую в углу. Существо попятилось и с неожиданной быстротой бросилось наутек. А Вахнин так и не проснулся, лишь поджал под себя ноги. Волков, Папин и Валентина выскочили из хижины одновременно. Усача нигде не было видно, он бесследно исчез. — Где ты только откопала это страшилище? — насмешливо спросил Митя. Валентина все еще не могла прийти в себя. Она видела усача не более минуты. Что это? Сон? Все трое растерянно смотрели друг на друга. Митя досадливо крякнул и открыл было рот, чтобы сделать какое-то язвительное замечание. Но Валентина схватила его за руку. — Т-с-с! Слушайте! В утренней тишине явственно запел английский рожок. Звук пришел откуда-то издалека, из-за пальмовой рощи, и, постепенно слабея, замер. — Это что, тот самый?… — недоверчиво покосился на девушку Папин. Валентина медленно провела ладонями по лицу, затрясла головой, словно стряхивая с себя наваждение. — Я и сама теперь не пойму. Сначала рожок я услышала во сне. — Так что же это все-таки было? — Митя машинально вытащил из кармана красивую раковинку и подул в нее, пытаясь воспроизвести услышанный звук рожка. Но у него не получилось. Он спрятал раковинку и сказал: — По-моему, это неудавшийся гибрид черепахи и кокосового краба. — Такое сочетание против всех законов природы, — внушительным басом уронил Панин. Волков ухмыльнулся: — А какие именно законы ты имеешь в виду? Папин промолчал. Он был по специальности механик, в зоологии разбирался слабо, а потому счел за благо не вступать в дискуссию. Это его, молчаливого, серьезного парня лет двадцати трех, в институте звали Букой — за мрачный вид и неразговорчивость. — До чего же странное создание, — вслух размышляла Валентина. — По виду это насекомое. Но такое крупное?! — Я успел заметить четыре фасеточных глаза на темени и два огромных боковых. То есть, я хочу сказать, по бокам головы. — А усы-то у него какие, четверть метра! Папин для убедительности развел руками. — Да разве в этом дело! — с досадой сказала Валентина. Она не могла простить себе первого испуга при встрече с необычным насекомым. Настоящий энтомолог ни за что не упустил бы его. …Жмурясь от яркого утреннего солнца и потягиваясь, из хижины вышел Гриша Вахнин. Вдали, у домика станции, он увидел своих товарищей. Они стояли кружком и, жестикулируя, о чем-то возбужденно спорили. — Что вы там не поделили? — весело крикнул Гриша. Ему никто не ответил. Он подошел ближе и снова повторил вопрос. Валентина коротко объяснила. — Вот так да, — Гриша по привычке почесал затылок. — Интересный случай. Прямо-таки уникальный. Впрочем, это по вашей части. Разбирайтесь сами. Пойдем-ка, Витя, к «Кашалоту». Еще раз попробуем заварить трещины. Вахнин и Папин спустились к берегу лагуны. Там, словно выброшенная на песок огромная рыба, лежал их «Кашалот», иначе ЭГВ-1. Экспериментальный глубоководный аппарат. Формой и размерами он напоминал небольшого кита. Передняя прозрачная стенка — «лоб» «Кашалота» — была одной из обзорных сфер рубки управления. Здесь же размещалась и крохотная лаборатория. Гриша очень гордился своим детищем. Ведь это он сконструировал «Кашалот» и теперь, с болью глядя на израненное судно, опять и опять мысленно возвращался к событиям двухмесячной давности — к тому злосчастному дню, когда «Кашалот» попал в ураган. 2 Солохин не любил крабов. Ни в сметане, ни в собственном соку, ни тем более живых. Крабы внушали ему отвращение. А тут, на атолле, их было предостаточно. Да не морских, а кокосовых — противных жирных тварей пурпурно-синего цвета. С наступлением темноты они вылезали из своих щелей и расползались во все стороны. Их громадные клешни стучали по крыльцу домика, по крыше, царапали кору пальм. Выведенный из себя, Солохин выскакивал на крыльцо и палил из двустволки в темноту. Потом слушал, как удирали напуганные десятиногие. Он был недоволен не только крабами. Его вообще тяготила жизнь на пустынном атолле, вдали от привычных удобств. По натуре он не был землепроходцем или мореплавателем. Поэтому, когда очередная антарктическая экспедиция высадила его во главе группы научных сотрудников на рифы Марии-Терезии для изучения фауны Южного океана, он пытался увильнуть от «робинзонады». Пока спешно монтировали домик станции и выгружали приборы, имущество, продовольствие, Солохин настойчиво предлагал вместо себя другие кандидатуры. Но академик Зуев, руководитель антарктической, не любил менять своих решений, и Солохину пришлось покориться. Оставив группу, дизель-электроход «Ангара» поплыл дальше, к морю Беллинсгаузена. При возвращении на родину он должен был забрать исследователей. Солохин нисколько не поступился своими привычками даже здесь, на пустынном острове. В первые же дни «робинзонады» он вывесил на дверях крохотной комнатки станции — своего «кабинета» — график докладов о выполнении плана и расписание производственных совещаний. Первой докладывала Валентина — об экспериментах, начатых еще в институте и продолженных здесь. Вот уже второй час она сидела перед Солохиным и со злостью разглядывала его аккуратную лысину. «Сколько можно читать пять страничек из школьной тетради». А Солохин будто заснул над заключительными фразами отчета. Наконец он перевернул последнюю страницу, придавил ее ладонью, вздохнул и вкрадчиво спросил: — Это ваше собственное мнение? — Что вы имеете в виду? — насторожилась девушка. — Отнюдь не узелковые письмена инков. Ваши выводы по работе. — Не понимаю, — холодно сказала Валентина, и ее серо-голубые глаза позеленели — верный признак нарастающего гнева. Но внешне Валентина оставалась спокойной. Недаром Митя Волков прозвал ее тихой, выдержанной злючкой. — Ах, не понимаете? — скорбно усмехнулся Солохин. — Тогда, с вашего позволения, я прочту. Он взял отчет и монотонным, бесцветным голосом произнес: — «Опыты показали, что вполне возможно управление нервными рефлексами крабов. Если ввести им определенную дозу аргинина, то этот метаболит [2] подавит ферментативную систему. Адаптация — приспособление к условиям среды — нарушается, возникают новые нервные связи». Солохин умолк и выжидательно посмотрел на Валентину. Она спокойно встретила его взгляд. — Так что вы хотите этим сказать? — продолжал Солохин, постукивая пальцем по странице. — Интерпретируйте, пожалуйста. 2 Метаболит — химическое вещество, способное подавлять (угнетать) деятельность ферментативной нервной системы организмов. Валентина молча смотрела в окно. Ветер гнал по берегу лагуны песок, засохшие пальмовые листья, яростно рвал книгу из рук Волкова, примостившегося у входа в хижину. Вокруг «Кашалота» деловито сновали Гриша и Папин. Вдали, на рифе, пенился прибой, а еще дальше синел безбрежный океан. Валентине вдруг захотелось бросить все — молекулярную биологию крабов, нудное описание фауны моря. Валяться бы целыми днями на ослепительно белом песке, купаться до одурения, а вечерами слушать завораживающую музыку прибоя. А то изволь догадываться, чего хочет от нее безукоризненно вежливый и бесконечно скучный Солохин. — Я жду, — недовольно произнес он. Встал из-за стола, прошелся по тесной комнатке. Был Солохин кругленький, плотный, какой-то обтекаемый. Походка мягкая, скользящая. А очки придавали ему поразительное сходство с ученым котом. Валентина посмотрела на свои исписанные листки, лежавшие на столе. — Написано понятно, Сергей Петрович. — О, да, — преувеличенно любезно подтвердил Солохин. — Но ваши выводы противоречат общепризнанной концепции… — он сделал многозначительную паузу, — академика Зуева. «Ах, вот оно что, — подумала девушка. — Так бы сразу и говорил». — Выводы я не придумала, — сказала Валентина сдержанно. — Они сами вытекают из фактов. И экспериментировала я, кстати, по методике Зуева. — Возможно, — охотно согласился Солохин. Снова подошел к столу, сел. — Однако ваше открытие вряд ли порадует шефа. — Это «открытие» сочилось ядовитой иронией. — Кроме того, академик потребует более веских доказательств. Лично у меня нет никакого желания вступать с ним в дискуссию. — Солохин встал, любезное выражение исчезло с его румяного лица. — Так вот… спрячьте эти выводы и никому не показывайте. Советую вам… Не дослушав, Валентина встала и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Недоумение и обида переполняли ее. Она отправилась в экспедицию в радостном предчувствии чего-то необыкновенного, вошедшего отныне в ее жизнь. И вот такой выговор. Пройдя к лабораторному столу, она открыла рабочий журнал и стала проверять записи. Нет, все верно, выводы обоснованны, хотя и противоречат концепции академика. Тем более надо продолжать опыты по управлению адаптацией. Валентина задумалась и не слышала, как вошел Митя. — Чем недовольны? — заглядывая ей в лицо, поинтересовался Волков самоуверенным молодым баском. — Оставь меня в покое, — сухо ответила Валентина, не оборачиваясь. — Я занята. — Что за тон? — возмутился Митя. Не дождавшись ответа, произнес менее уверенно: — Поступила высочайшая директива. Солохин приказывает выходить в море. За образцами глубоководной фауны. Валентина вздохнула: — Хорошо. Готовый к отплытию «Кашалот» стоял у импровизированного причала. Аппарат так и сверкал металлом и пластиком. Чувствовалось, что Вахнин любит и холит свое детище, и нет у него другой заботы. Сейчас он и Митя, высунувшись из люка, оживленно переговаривались. Их голоса и веселый смех далеко разносились над лагуной. Увидев Валентину, Гриша выскочил на причал. Высокий, немного сутулый, с широкой грудью и плечами, он был похож па боксера. Тем забавнее выглядели его неуклюжие попытки изобразить галантного кавалера. — Рад принять вас на борт, Валя. Прошу! И вдруг подхватил ее на руки, крепко стиснул, закружил. Валентина сдержанно улыбалась. Нельзя было обижаться на этого добродушного парня. — Полегче, кашалот, — ревниво сказал Митя. — Отпусти человека. Не видишь разве — сердится. Вахнин бережно поставил Валентину на ноги и участливо спросил: — Что он говорит? Кто мог тебя обидеть? Валентина натянуто рассмеялась: — У меня все в порядке. Лучше скажи, сколько пробудем в море? — Десять в пятой степени секунд, — ответил за Вахнина Митя, тоже спрыгивая на причал. — Что равно в свою очередь одной десятимиллиардной галактического года. — Увянь, болтун, — сказал Гриша, — не то брошу в море. Он сделал молниеносный выпад, чтобы поймать Волкова за шиворот, но тот ловко увернулся. — Целый день пробудем, — сообщил Гриша. — Конечно, вы можете собрать свои донные пробы и за два часа. А мне для испытаний «Кашалота» мало и недели. — Ну ладно, ежики-рыжики, — потер руки Гриша. — Кашалотов баснями не кормят. Двинулись. Он подал Валентине руку и помог влезть в аппарат. «Кашалот» медленно прошел извилистым проливом, соединяющим лагуну с океаном, и прибавил ход. Океан был на редкость спокоен, и Папин до предела форсировал двигатель. Судно, едва касаясь носом воды, стремительно пошло на юго-запад. Они удалились от атолла миль на двести, время от времени беря донные пробы. Это было довольно однообразное занятие. Погружение, траление, всплытие… К полудню Валентина и Митя заполнили все сосуды и были но прочь возвратиться на станцию. Но Гриша сказал, что должен провести еще несколько испытаний «Кашалота» в условиях открытого моря. Подперев ладонью щеку, Валентина следила за игрой водяных струй, вскипавших за прозрачной стенкой борта, и думала о своих экспериментах с крабами. Опять пришел на ум разговор с Солохиным. Девушка помрачнела. У Гриши что-то не ладилось с двигателем, и он недовольно крутил головой. Наконец Вахнину удалось отрегулировать компрессор. Дав Папину команду поворачивать назад, он с непроницаемым видом вытащил пачку сигарет. — По сему случаю закурим. — Дай и мне, — неожиданно попросила Валентина. — О!.. — поднял густую бровь Вахнин. — Можно подумать, что ты о чем-то грустишь. — Можно подумать, — сухо сказала Валентина. — Влюбилась в кого? — полушутя спросил Митя. Он по-прежнему подозревал ее в скрытой симпатии к Вахнину. — Может быть. — Что ж, давно пора, — натянуто улыбнулся Митя. — Только в это трудно поверить. Ты же ледышка. Да скорее океан выйдет из берегов, горы уйдут под землю, Гриша превратится в кашалота, а я в балерину… Валентина смерила Митю уничтожающим взглядом. Чтобы скрыть смущение, тот неожиданно закатил глаза и пропел на восточный манер: «Нет на земле любви, о поэт. Все святое навсегда покинуло этот мир. В песнях человека больше никогда не засверкает яркий свет, подобный блеску Млечного Пути перед рассветом»… — Ну ладно, остановись, — опять оборвала его Валентина и начала рассказывать о решении Солохина заморозить опыты по управлению нервными рефлексами крабов. Она говорила страстно, быстро, проглатывая окончания фраз. — Умная ты девушка, — покровительственно усмехнулся Митя, — а не поняла, что к чему. Дело не в самом Солохине. В его научной базе. Думаешь, он силен в адаптации и нервных рефлексах? Лет десять — пятнадцать назад, когда мы еще играли в разбойников и индейцев, Солохин что-то там сделал в палеозоологии. Получил кандидата. И с тех пор подвизается в… руководстве… Сидит себе направляет науку. И возможно, не заметил, что палеозоология, как и биология вообще, — давно не та. Тут и код наследственности, и молекулярная структура ДНК, вероятность, информация и биокибернетика. Сплошная математика! Учиться ведь заново надо. Но кому хочется на старости лет?… Вот он и темнит, запутывает. Главное — не показать виду, что отстал, обленился. — Ну, ты свиреп, Волков, — усмехнулся Гриша. — И мне сдается, сам впадаешь в крайность. Они ожесточенно заспорили и не заметили, как океан потемнел. В борт начала бить крутая волна с белыми гребнями. С севера пришли свинцово-черные тучи. — Будет шторм, — сказал Папин, поглядев на небо. — Не было печали, — с досадой отозвался Гриша. — Это не опасно? — спросила Валентина, прислушиваясь к шуму ветра. — Ничуть, — заявил Гриша. — «Кашалоту» шторм не помеха. В случае чего уйдем в глубину. Спустя два часа ветер достиг штормовой силы. Вахнин озабоченно слушал двигатель. Судно с трудом преодолевало волну и ветер. — Погружаться надо, — заметил Волков. — Да, пожалуйста, — с мольбой сказала Валентина. Ее бледное лицо яснее всяких слов говорило о том, что ее укачало. — Глубина-то хорошо, конечно, — виновато поглядел па нее Гриша, — но «Кашалот» не может там держаться больше двух часов. Да и ползет под водой, как черепаха. — Так что же делать? — Ничего. Перейдем на режим поплавка. Час в глубине, потом на поверхность. Глоток воздуха в баллоны — и снова под воду. — Давай, как лучше, — раздраженно сказал Митя. — Вижу, твой «Кашалот» не лучше топора. А еще хвастался. Остаток дня прошел в бесплодных попытках приблизиться к атоллу. «Кашалот» то погружался в глубину и медленно полз под водой, то, израсходовав запас электроэнергии, выскакивал на поверхность. А пока заряжались аккумуляторы, ураган относил их вдвое дальше от того места, которого они достигали при подводном ходе. К полуночи судно, по расчетам подавленного Гриши, удалилось от атолла миль на шестьсот. — Ах ты дьявол, — бормотал он растерянно. — Явный цейтнот. Прошла ночь, а шторм и не думал стихать. Серое, тяжелое небо изливало потоки дождя. Океан неистовствовал. Вскоре сильно похолодало, над огромными, совершенно белыми от седой пены валами появилась пелена мокрого снега. «Кашалот» несло куда-то в кромешную гудящую тьму, все дальше на юг. Так прошла еще ночь, наступило утро. Из рваных, сочащихся сыростью туч с трудом продрался хмурый рассвет. — Наконец-то кончается, — вздохнул Гриша. Он был весь перепачкан машинным маслом: всю ночь колдовал над двигателем. — Вставай, Витя, — разбудил он Панина. — Двигатель пора запускать. Садись за пульт. Подойдя к люку, он отвинтил крышку и высунул голову, пристально вглядываясь вдаль. — Земля! — вдруг сказал за его спиной Папин. — Какая земля? — уставился на него Вахнин. — В этой части Южного океана ее не может быть. — Земля, — повторил Папин. Где-то у горизонта действительно появилась туманная полоска. Но поскольку «Кашалот» едва выступал из воды, гребни волн то и дело закрывали обзор, мешая рассмотреть ее. — Странно, — покрутил головой Вахнин. — Неужели новый остров? Но здесь все давным-давно открыто и переоткрыто. Прошел час, другой, а берег не приближался. — Прибавь-ка скорость, — бросил Гриша мотористу. «Кашалот» пошел быстрее, и минут через тридцать все увидели невысокую изумрудно-голубую стену. — Да ведь это айсберг! — рассмеялся Митя. — Вот тебе и остров. Когда до «земли» оставалось не более полумили, сомнения отпали. Словно туманный призрак, вырос из океана айсберг. Над ледяной стеной стоял белый отсвет — сияние. Местами айсберг казался синим, точно по льду разлили кобальт. Волноприбойные ниши аккуратно окаймляли его надводную часть. — Это остатки айсберга, — сказал Митя. — Его вынесло из моря Беллинсгаузена. Оттуда, — он махнул рукой на юг, где золотилось небо далекой Антарктиды. — А по пути сюда он почти растаял. — Причаливать будем? — спросил Папин, не глядя на своих спутников. Ему было стыдно за свою ошибку. Принять айсберг за остров! И он задал свой вопрос, чтобы хоть что-нибудь сказать. — А зачем это нужно? Айсбергов, что ли, не видели? — язвительно заметил Волков. Папин восседал на операторском кресле, как индийский божок, и весь его непроницаемо-торжественный вид говорил о том, что ни Митя, ни его насмешки для него не существуют. — Да, конечно, — подтвердил Гриша. — Делать там вроде бы нечего. Пусть себе плывет, куда хочет. Неожиданно включился радиотелефон, в динамике послышался голос Солохина: — «Кашалот»! Я — Станция. Где вы? Прием. Митя весело поглядел на товарищей: — Какая трогательная забота! Вспомнил все-таки. — Я — «Кашалот»! Слышу вас. Прием!.. — Очень плохо слышно, — тотчас отозвался Солохин. — Как выдержали шторм? — Выдержали, — сказал Гриша. — Но отнесло на юг. Более чем на тысячу миль. Видим айсберг. — Не может быть, — пропищал Солохин. Слышимость еще больше ухудшилась. — Да, да. Думаю, мы где-то юго-восточнее Новой Зеландии. — Гриша сообщил расчетные координаты своего места. Солохин что-то невнятно сказал. Потом в динамике затрещало, и Солохин отключился. Тем временем изумрудно-голубая Стена айсберга придвинулась совсем близко к «Кашалоту». Даже этот почти растаявший обломок айсберга поражал своими размерами. — Э, а что это там? — спросил Митя, указывая на верхний край ледяной ступени. — Будто сидит человек. Неужели вмерз в лед? — Какой ужас! — содрогнулась Валентина и закрыла лицо руками. Вахнин захлопнул люк и бросил Папину: — Малый вперед! Причалить к айсбергу оказалось не так-то легко. Прибой отбрасывал судно назад, хотя двигатель работал на полную мощность. А при накате приходилось спешно переключать на «полный назад», чтобы не разбиться о лед. Пришлось перейти на подветренную сторону айсберга. — Давай зубы применим! — крикнул Гриша. — Есть, кэп, — примирительно буркнул Папин. Митя ухмыльнулся, услышав это «кэп», но на сей раз смолчал. Искусно маневрируя, моторист подвел «Кашалот» к стене, выдвинул манипуляторы-захваты, похожие на зубастый ковшик. Миг — и они вонзились в лед. Помогая друг другу, Митя и Вахнин с трудом вскарабкались на айсберг. В ширину он был метров сто, ноздреватый и грязный, местами с темными полосами буро-черной почвы. Айсберг, несмотря на волнение, лишь едва заметно покачивало. Они подошли к темной массе, которую заметил Волков. Своими очертаниями она смутно напоминала согбенную фигуру человека, уронившего голову на колени. — Фу черт, — сказал Гриша. — Да это просто кусок мерзлого грунта. А я-то думал… Он стал рассматривать его. Ничего особенного. Земля как эемля. Мерзлая, с какими-то зеленоватыми прожилками. — Все ясно. Грунт из Антарктиды, — комментировал Митя. — Сползая с материка, айсберг захватил с собой сотни тонн земли. Затем подтаял, потерял равновесие и перевернулся. Так что мы стоим на его бывшей подводной части. — Скоро вы там? — напрягая голос, закричал Папин. Над краем ледяной стены появилась голова Гриши. — Один момент, — сказал он просительно. — Взглянем только на остатки грунта. — Гриша! — нетерпеливо позвал его Волков. — Подойди скорей сюда. Митя опустился на корточки и замер, вглядываясь в кусок льда. — Ну, что там еще? — проворчал Вахнин. — Посмотри, что я нашел. Вахнин неохотно приблизился и увидел под тонким слоем льда черно-синие тела овальной формы. Они были похожи на куколки гигантских бабочек и образовывали гнездо площадью восемь — двенадцать метров. Митя насчитал около двух десятков черных тел. — Что бы это могло быть? — Аллах его знает. Я тоже не видел ничего подобного. — А вон и листья какие-то. — Это же глоссоптерис! — так и подскочил Митя. — Палеозойский папоротник. Реликт! — Он выпрямился, подбежал к краю стены. — Па-а-пин! Подай сюда лучевой нож и ломик! — Зачем? — недовольно отозвался моторист, выглядывая из люка. Он и так измучился, пытаясь удержать «Кашалот» у айсберга. — Давай, потом объясним. Через полчаса они выгрызли кусок льда с грунтом, где было гнездо куколок, и, подтянув к краю, столкнули в воду. Затем спустились в судно. Папин высвободил «зубы» и подцепил обломок с реликтами на буксир. — Вот теперь полный вперед! — удовлетворенно проговорил Митя. — Не зря ты, Витек, открыл эту «землю». «Кашалот» упорно пробивался к атоллу. Волнение еще не утихло, и лишь много часов спустя они наконец увидели знакомые очертания рифов Марии-Терезии. И тут, когда они уже готовились войт в проход между рифами, что-то случилось с двигателем. Он странно взревел, и стрелки приборов, показывающих запас горючего и масла, двинулись к нулевой черте. Через минуту двигатель безнадежно смолк, а набегавшие сзади валы подхватили судно. Раздался скрежет, сильный толчок сбил всех с ног. Еще несколько ударов, и судно плотно застряло в прибрежных рифах. Бесчисленные струйки просочились сквозь сетку трещин в бронепластике. «Кашалот» беспомощно повис на рифе, и через него с гулом катились волны. Откуда-то слышался угрожающий треск. — Пропал «Кашалот», пропал… ах ты, — шептал потрясенный Вахнин. — Моя конструкция… — по его бледному лицу катились крупные слезы. — Что же делать? Вплавь? — нервно спрашивала Валентина. Папин уже тащил спасательные пояса. К счастью, судно висело на рифе недолго, высокая волна вдруг сорвала «Кашалот», протащила на своем гребне метров тридцать и с размаху бросила в лагуну. — Глыбу держите! Глыбу оторвало! — закричал Митя. — Какая там глыба, черт с ней! — зло сказал Гриша. Волков с сожалением проводил взглядом кувыркавшуюся на гребнях волн груду льда и мерзлого грунта, добытого на айсберге. «Кашалот» тонул. В последний раз Папин, надеясь на чудо, включил двигатель. Тот фыркнул, закашлял, и судно какими-то судорожными рывками еще немного приблизилось к берегу. Вода неумолимо заполняла рубку. Вахнин метался из угла в угол, запихивая в объемистый рюкзак наиболее ценные вещи. Валентина и Митя, забравшись на операторское кресло, подняли над головой полиэтиленовые мешки с образцами, забыв, что те не боятся воды. А Папин выжимал из двигателя последние резервы. — Дно! Спасены! — завопил Митя и повалился в плескавшуюся по рубке воду: «Кашалот» с разгона ткнулся носом в прибрежную отмель. Вахнин рванул крышку люка и вылез первым. Митя и Папин помогли выбраться Валентине и вылезли сами. Волны, наскакивая друг на друга, уже перехлестывали через борт. — Люк! — дико вскрикнул Гриша. — Задраивай люк! С искаженным от натуги лицом Папин молниеносно захлопнул крышку, завинтил, преградив доступ воде. «Кашалот», как поплавок, швыряло на волнах, пока не выбросило на отлогий берег. Совершенно обессиленные, все повалились на песок рядом с судном. Открылась дверь домика, на крыльцо вышел Солохин. Увидев вытащенный на берег «Кашалот», распластавшиеся на песке фигуры, он по-бабьи всплеснул руками и сбежал по ступенькам. Вероятно, он и не подозревал о крушении. — Надеюсь, все живы? — еще издали крикнул Солохин. «Мореплаватели» молчали. — Здравствуйте, — спохватился Солохин. Его глаза забегали по мокрой, растерзанной одежде исследователей, по их измученным лицам, затем уставились на обшивку аппарата, имевшего довольно плачевный вид. Папин, морщась, бинтовал порезанный палец. — Как эго случилось? — кивнул Солохин на судно. Гриша стал объяснять. Его голос звучал глухо, виновато. Он мысленно клял себя за просчеты в своей конструкции. — Да, а где глыба? — вспомнила вдруг Валентина. — Что за глыба? — сухо поинтересовался Солохин. Лицо Мити помрачнело еще больше. Ведь из-за этой злосчастной находки они потеряли столько времени и сил. — Теперь она где-то в море, — вздохнул он, — а жаль, очень жаль. По-моему, в ней были неизвестные науке реликтовые формы. — Беда небольшая, — сказал Солохин. — Мало ли их находили. А сейчас отдыхайте. Завтра обсудим итоги. Солохин повернулся и пошел к домику. Митя насмешливо поглядел ему вслед. — Видали? Итоги он обсудит. Слова-то какие… Забрав из «Кашалота» образцы и вещи, «мореплаватели» побрели в хижину. Они так устали, что, не раздеваясь, повалились спать. 3 Вахнин и моторист целыми сутками возились у «Кашалота», устраняя бесчисленные повреждения. Занятие это казалось бесконечным: каждая новая опрессовка судна вскрывала незаметные на глаз трещины в бронепластике. Тем не менее сейчас, на исходе второго месяца, аппарат был почти готов к плаванию. Оставалось наладить пульсацию «дельфиньей кожи» и тщательно отрегулировать двигатель. Валентина и Митя отрабатывали «повинность», систематизируя накопленные ранее образцы морских организмов. Но утреннее происшествие не выходило у девушки из головы. Как энтомолог, Валентина чувствовала, что этот усач — существо необычное. Возможно, какой-то новый, неизвестный вид насекомого? А может, ракообразное? Она терялась в догадках. Ясно было только одно: необходимо тщательно обследовать фауну атолла. Не успела она обдумать свои планы, как в хижину ворвался взволнованный Митя. — Отыскался след Тарасов! — воскликнул он с порога. — Гриша испытывал «Кашалот» и был сегодня на внешнем рифе. Вот! Он протянул девушке завернутый в целлофан темно-синий предмет. — Что это? — Одна из тех куколок. Сама-то глыба, конечно, растаяла давным-давно. Валентина развернула целлофан и стала внимательно изучать. Высохшая, совершенно гладкая и жесткая на ощупь овальная куколка была покрыта хитиновым панцирем. На нем блестели кристаллы морской соли. — А где остальные? Их было не менее двух десятков. Митя вздохнул: — Утонули, значит. — Пойдем туда! — решительно поднялась Валентина. …На внешнем рифе все было, как прежде. Ничего не изменилось. Так же грохотал прибой, ярко сверкал океан. Ни облачка, ни паруса, ни дымка на горизонте. Синяя безлюдная пустыня. Но Валентина понимала, что с момента, когда они ступили на берег этой песчаной бухточки, примыкавшей к рифу, началась совсем иная полоса в их жизни. У ног девушки лежала такая же куколка, какую принес в хижину Волков. Но только полураскрывшаяся. Явственно обозначалась голова неродившегося усача. За края желтой пленки, выстилавшей куколку изнутри, безжизненно свисали знакомые усы. Что-то помешало этой куколке развиться в нормальную особь. Порыскав среди обнаженных отливом рифов, Митя обнаружил еще несколько предметов: рваные куски пленки, высохший хитиновый панцирь. В общей сложности они насчитали около восьми погибших существ. — Где же остальные? — повторила Валентина свой вопрос. Волков задумчиво смотрел вдаль, туда, где качались на ветру густые рощи пальм. — Видимо, все утонули или погибли, — произнес он наконец. — Кроме того, единственного… Они тщательно собрали в полиэтиленовый мешок все, что нашли, и вернулись на станцию. — Спрячь в холодильник, — сказала Валентина. — А я побегу к Солохину. Доложить об открытии. Валентина без стука вошла в «кабинет» и, проглатывая от волнения концы фраз, рассказала Солохину о находке на внешнем рифе, об утреннем усаче… — Опять вы с этими… реликтами, — поморщился Солохин. — Нечего тратить силы и время на поиски мифического существа. Я, простите, не верю в его реальность. Вам показалось бог знает что. Молодежь всегда склонна преувеличивать… — Но позвольте, — перебила шефа Валентина. — Вы считаете меня… — Успокойтесь, товарищ Пименова. Ничего я не считаю. Но если вы так настаиваете, можно и обсудить этот вопрос. Через полчаса все собрались в «кабинете». Лицо Солохина было мрачным и озабоченным. История с «крабами», как он окрестил найденные особи, выбила его из привычной колеи. Совсем это было некстати. — С вашего позволения, — монотонным голосом произнес Солохин, — начну совещание. «Он положительно неисправим, — мысленно усмехнулся Волков. — По любому поводу — совещания. Жить без них не может». — Обсудим ход выполнения научной программы, — продолжал Солохин, поглядывая на ухмыляющегося Митю. — А то мы несколько увлеклись посторонними вещами. — Вы о реликтах? — нахмурился Волков. — Возможно, — сухо ответил Солохин. — Так, по-вашему, это постороннее занятие? Находка, имеющая мировое значение! — поднялась с места Валентина. Ее глаза потемнели, засветились зелеными искорками. Солохин снисходительно улыбнулся: — Воздерживайтесь от высоких слов, товарищ Пименова. И поменьше эмоций. Спокойнее. — Да вы!.. вы просто, — девушка задыхалась от возмущения. — Это обскурантизм! — Прекратите выкрики, — раздраженно сказал Солохин. — Повторяю. Еще неизвестно, что это за реликты. Неслыханная вещь — чтобы ожили древние формы? Мне кажется, на айсберге могли оказаться и зародыши современных организмов. Их могло занести в Антарктиду с атоллов Полинезии, из Австралии или Новой Зеландии. Митя насмешливо поглядел на товарищей, но промолчал. — Главное для нас — план. Выполнение программы, — раздавался бесстрастный голос Солохина. — Для этого мы здесь и находимся. — Усачи теперь главный план, — упрямо возразил Митя. — Разрешите мне определять важность тех или иных работ, — холодно отпарировал Солохин. — Анархии я не допущу! — Он нервно погладил себя по гладкому черепу. — Дискуссия окончена. Завтра утром приступить к сбору образцов фауны. В квадрате 72. Аппарат сможет там работать? — обратился он к Грише. — Только в надводном положении. Придется драгу применять. — Неважно. — А если я не подчинюсь? — прервал их разговор Митя. — Это приказ, — отрезал Солохин. — Не забывайте, что вы в экспедиции. Некоторое время Волков зло смотрел на Солохина, на его блестевшую от пота лысину, потом, чтобы не нагрубить, просчитал в уме: «один… четыре… восемь» — и язвительно произнес: — Усачи не крабы. На атолле есть один-единственный экземпляр. Неужели вы его хотите упустить? — Совещание окончено, — повторил Солохин. Он встал и направился к двери. Все вышли вслед за ним. — Медуза! — ругался Митя, пока они шли к хижине. — Буквоед. План, видите ли, боится не выполнить. — Ну ладно, бунтарь-одиночка, — мягко сказала Валентина. — Остынь, все равно по-нашему не выходит. Из-за ближней пальмовой рощи донесся какой-то гул. Солохин, уже подходивший к метеобудке, остановился и, приложив к оттопыренному уху сложенную лодочкой ладонь, прислушался. Потом как-то странно повел носом, будто нюхал воздух. И вдруг все увидели над кронами деревьев странных птиц. В следующее мгновение Валентина осознала, что это не птицы, а скорее гигантские жуки. Они не махали крыльями, как птицы, а подобно насекомым с неуловимой быстротой вибрировали ими. Один за другим существа приземлялись между домиком и хижиной, на ходу складывая желтовато-коричневые, жесткие на вид крылья. Валентина услышала знакомый звук английского рожка. Повинуясь этому сигналу, усатые существа построились в некое подобие клина и устремились к хижине. Все их действия казались вполне осмысленными. Валентина заметила, что к ней, обгоняя других, приближался тот самый утренний усач, которого они собирались разыскивать. На его спине тускло отсвечивали лилово-черные пятна, похожие на мертвые зрачки. Воинственно поводя усами, он резво передвигался на своих шести суставчатых ногах. Солохин следил за ним остекленевшими глазами. Усач поразительно напоминал ненавистных ему кокосовых крабов. Только был гораздо крупнее и без клешней. — Бегите в хижину! — крикнул Солохин бабьим голосом, а сам ринулся в противоположную сторону — к домику. Валентина успела опередить его и проскользнула в станцию секундой раньше. Усачи промчались мимо Волкова и принялись деловито обнюхивать стены хижины. В следующую минуту их вытянутые челюсти мерно задвигались, раздирая тростниковые стены, стаскивая с крыши пальмовые листья, куски дерева, охапки травы. Два усача рвали брезент. Другие проникли в хижину. Подобрав валявшуюся на земле жердину, Волков бросился на усачей. И тотчас повелительно запел английский рожок. Несколько крупных особей повернулось к Волкову. Тот в нерешительности остановился. Сердце бешено стучало, руки дрожали. Он хотел отступить, но путь преградил вожак с лилово-черными «зрачками» на спине. Его боковые глаза внимательно следили за каждым движением человека. Митя оглянулся: от хижины к нему двигались другие усачи. — В «Кашалот» беги! — закричала Валентина, высовываясь из окна домика чуть ли не до пояса. Волков сделал неожиданный выпад и ударил ближайшего «гостя» по спине. Раздался глухой звук, словно жердина коснулась металлической поверхности. Жердь переломилась. Митя озадаченно посмотрел на оставшийся в руках обломок и метнул в того же усача. Тот отпрянул, освобождая путь, и Митя ворвался в хижину. — С ума сошел! — всплеснула руками девушка. — Да его же загрызут! Помогите ему! — крикнула она Солохину, который из-за ее плеча растерянно наблюдал за происходящим. А Волков уже волочил по земле большой рюкзак с образцами донной фауны и мешок с провизией. Четыре или пять усачей вцепились в мешок, привлеченные, видимо, запахом пищи. Мешок треснул, из него посыпались консервы, галеты, сухари, какие-то пакеты. Волков бросил его и побежал к «Кашалоту». Облепив, словно мухи, хижину, усачи яростно рвали верхнюю одежду исследователей, обувь, постели. Двое из них погнались за Митей, намереваясь, видимо, отобрать и рюкзак. Из «Кашалота» выпрыгнули Гриша и Папин, вооруженные ломиком и гаечным ключом. Один из преследователей почти хватал Волкова за ноги. Тут подоспел Гриша, размахнулся и что есть силы опустил ломик на голову усача. С непостижимой быстротой усач отскочил, а ломик глубоко вонзился в песок. Гриша неуклюже повалился на бок. — Живей вставай! — закричал Митя. Папин схватил Вахнина за руку, дернул к себе. Гонимые уже целой дюжиной усачей, все трое помчались к «Кашалоту» и едва успели прыгнуть в люк. Гриша захлопнул крышку, прищемив одному из гостей длинный ус. Несколько мгновений тот судорожно дергался, пытаясь освободиться, потом сильным движением откинулся назад и упал на землю с наполовину оторванным усом. А его собратья, сухо пощелкивая не то челюстями, не то крыльями, обступили судно, обнюхивая и ощупывая каждую трещину в бронепластике. Их черные глаза, холодные и внимательные, наблюдали за людьми. — Вот тебе и куколки, — произнес отдышавшийся наконец Вахнин. — Это же какие-то черти… — Но откуда их столько? — отозвался Митя. — Неужели из той дюжины, что избежала гибели на рифах? Он присел на корточки возле прозрачной стенки рубки и стал наблюдать за двумя усачами. Те пытались открыть люк. И снова Волкова поразило, насколько согласованно действуют они, подсовывая лапы и челюсти под выступ крышки. — Так что же теперь делать будем? — растерянно спросил Гриша. — Нас могут осаждать бесконечно. Волков молчал. Гриша тронул его за плечо: — Ты ведь специалист по реликтам. Митя выпрямился, прошелся из угла в угол. В голову не приходила ни одна дельная мысль. Да и что тут придумаешь? Кто они, эти усачи? Какова их биологическая природа? Не разберешь даже, к какому виду относятся. — Добудь-ка экземпляр для исследования, — сказал он наконец. — То есть как это добудь? Голыми руками? — Зачем же? — усмехнулся Митя. — У тебя есть зубы? — Зубы? А-а! Понял. Вахнин подскочил к пульту, включил биоточные манипуляторы. Раз! — и членистая «рука», выдвинувшись из гнезда, молниеносно схватила одного из гостей. Тот бешено задергался, пытаясь освободиться. Но «рука» держала крепко. Папин открыл шлюз для образцов, захваты сложились и втолкнули пленника в холодильную камеру. — Ну вот, первый шаг сделан. — Митя с удовлетворением потер руки. — Пусть немного подмерзнет, а потом анатомируем. — Вот дьяволы, глядите, что делают! — воскликнул Гриша. По сигналу рожка усачи двинулись к домику станции. Валентина и Солохин, вышедшие было на крыльцо, торопливо скрылись за дверью. Потом с громким стуком захлопнулось окно. Усачи начали пробовать «на зуб» стены домика. Благо станция была собрана из пластика — иначе ее постигла бы участь хижины. Некоторое время усачи бесцельно кружили вокруг домика, пока их не позвал сигнал вожака. Этот сигнал донесся из дощатой пристройки, где помещался склад продовольствия. — Учуяли, обжоры, — простонал Митя. 4 Теперь на всем пространстве, примыкающем к домику станции, сплошной массой двигались усачи. Их было в несколько раз больше, чем прежде. — Опять атакуют станцию, — сообщил Митя, вскакивая на ноги. С десяток особенно крупных особей взобрались на крышу, облепили антенну рации, состоявшую частью из тонкого пальмового ствола. Через секунду она с треском обломилась. — Вот теперь и свяжись с Антарктидой, — меланхолически констатировал Волков. — Отрезаны от всего мира. «Робинзонада!» — Что он делает?! — закричал Митя. На крыльце станции с оружием в руках показался Солохин. Спустившись на нижнюю ступеньку, он вскинул ружье и выстрелил по усачам на крыше. Один из них закрутился на месте, издавая слабый звук английского рожка. Солохин торопливо перезарядил ружье и снова выстрелил. Тогда усачи дружно устремились на стрелка. — Ну, теперь держись, охотник, — со злостью сказал Митя. — Гриша, подай ломик! Волков, а за ним Гриша вылезли из «Кашалота» и побежали выручать Солохина. Раздраженные усачи окружили его со всех сторон. Один уже вцепился в приклад ружья. Солохин от неожиданности выпустил оружие из рук. В это время второй усач почти оторвал Солохину рукав куртки. Тот попятился и чуть не наступил на третьего, который тут же схватил за штанину. — Куртку снимите! Бросьте им! — на бегу крикнул Митя, перекладывая в правую руку ломик. Вдруг с шипением пронеслась белая ракета: это Гриша выстрелил из ракетницы, которую взял из рубки «Кашалота». Прокладывая дорогу ломиком и выстрелами из ракетницы, юноши приблизились к Солохину. Тот продолжал волочить за собой усача, вцепившегося в брюки. Внезапно появился вожак с лилово-черными «зрачками» и вонзил спои челюсти в другую штанину. Солохин споткнулся и упал. — Брюки… — прохрипел Митя. Он рванул пояс солохинских брюк, а Гриша, приподняв Солохина, освободил его от одежды. Затем они чуть не волоком потащили незадачливого охотника к «Кашалоту». Валентина на секунду приоткрыла дверь, проводила их взглядом и снова юркнула в укрытие. — Уф, дьяволы! — облегченно пробормотал Гриша, когда захлопнулся люк. — Ну и задали вы нам работы, — покосился он на бледного Солохина. — Что-ниб-будь надеть, — стыдливым шепотом сказал Солохин, оставшийся в одних трусах. Митя окинул Солохина критическим взглядом. — Погодите, где-то была старая роба, — сказал Папин и полез за выступ пульта. Он подал Солохину замасленную брезентовую одежду. — Вы оказались правы, — произнес вдруг Солохин, обращаясь к Волкову. — Я недооценил их. Но кто знал? Снаружи пронзительно запел рожок вожака. Усачи — все, сколько их было, — вдруг дружно поднялись в воздух и полетели на северо-запад, к густым рощам пальм. Митя озадаченно следил за ними. Потом его лицо прояснилось. — Почему они улетели, как думаешь? — сказал Волков. Гриша промолчал. Несмотря на столь неожиданное отступление усачей, исследователи еще долго не решались покинуть рубку «Кашалота», нервно прислушиваясь к доносящимся снаружи звукам и шорохам. Как только усачи скрылись за рощей, Валентина тут же примчалась к «Кашалоту», держа в руках жестянку с аргинином. — Что же делать теперь, ребята? — спрашивал устало Солохин. Волков и Валентина переглянулись: впервые Солохин назвал их «ребята». — Академик Зуев уже знает? — обратилась к нему Валентина. — Увы, — вздохнул Солохин. — Не успел доложить вовремя. — Он поглядел на оборванные провода антенны, выделявшиеся на фоне вечернего неба. — Эти крабы… поломали и передатчик. Быстро стемнело. Было тихо, спокойно, лишь издалека доносился крик какой-то ночной птицы. — Могли бы мы уплыть отсюда на «Кашалоте»? И когда? — спросил Солохин. Вахнин стал что-то прикидывать в уме. — Что же, двух-трех человек «Кашалот», пожалуй, поднимет, — сказал он. — Но не больше. Заплатки в основном у верхнего края корпуса. Поэтому придется идти только надводным ходом. — Да, да, — рассеянно сказал Солохин, как бы не расслышав ответа. — Мы должны немедленно покинуть атолл. — Неужели постыдно сбежим? — пожала плечами Валентина, — По-моему, наш долг в другом. — Она раскраснелась от возбуждения. Все ее мысли были заняты необычными существами. Слова Валентины вывели Митю из оцепенения. О чем-то вспомнив, он прыгнул в люк «Кашалота» и открыл шлюз холодильника. Ведь там был пленник. Что он «расскажет» о себе? Однако в холодильнике не оказалось никакого усача. На белой пластмассовой решетке лежала овальная темно-синяя куколка — точно такая же, какую они впервые увидели на айсберге, под тонкой коркой льда. Митя позвал Валентину. — Смотри, в куколку превратился. Но почему? Валентина задумалась. — Видимо, действие температуры, — проговорила она неуверенно. — Резкое охлаждение. — Думаешь, от холода? Пожалуй, верно. Значит… Волков умолк и бросился к рюкзаку с книгами — единственному богатству, которое ему удалось сегодня спасти. До глубокой ночи Валентина и Митя лихорадочно листали книги по молекулярной биологии и биокибернетике, пытаясь найти хоть какое-нибудь указание, подходящее к данному случаю. — Правду говорят, что теория — это все, что не годится для практики, — с досадой сказал наконец Митя. — Что ж, будем вскрывать куколку. Валентина принялась раскладывать на столике инструменты. — Нет, подожди, — остановил ее Митя. — Давай лучше отложим до утра. — Зачем это? — Пусть куколка полежит здесь, на столе. До утра. — Он усмехнулся и добавил заговорщическим тоном: — Говорят, утро вечера мудренее. …Перед восходом солнца прикорнувшую в углу рубки Валентину разбудило знакомое пение английского рожка. Оно звучало совсем близко, почти над ухом. Валентина испуганно вскочила на ноги. Вокруг столика, куда они вечером положили куколку, толпились тяжело дышавшие ребята. Прижав края пластикатной накидки, они удерживали что-то, сердито гудевшее под нею. Валентина подбежала к ним. — Опять стал усачом? — Как видишь, — ответил Волков. — Да крепче держи! — прикрикнул он на Гришу. — Не то удерет. — Вязать надо. И снова в холодильник. С неожиданной силой усач приподнялся на лапах. Ребята с трудом прижали его к столу. — Вот это силища, — сказал Гриша. — Давай скорей шнур. Они стали вязать сопротивлявшегося усача. Им помогал Папин. Вдруг Митя замер в неудобной позе, сжимая в руке конец капронового шнура. — Вяжи, вяжи, чего остановился, — сказал Вахнин. — А? — очнулся Митя. У него был странный, отсутствующий вид. — Мне показалось, что… — он замолчал. — Что тебе показалось? — Сам не пойму. Гриша пожал плечом и выхватил из Митиной руки шнур. А Волков продолжал стоять все в той же позе, не сводя глаз с пленника. Огромные фасеточные глаза усача, странно вопрошающие, почти осмысленно, по-человечески смотрели на него. Это были глаза загнанного в ловушку живого существа, понимающего, что с ним хотят сделать. Невысказанная боль, страстный немой вопрос, какая-то сверхъестественная мудрость застыли в этих бездонно-черных колодцах. И вдруг Митя понял: там, в бездне зрачка, бьется плененный луч света — искра разума. И в этой капле света он прочел мольбу, призыв к пониманию. Митя тряхнул головой. Этого не может быть. Такое просто невероятно. Все это почудилось ему, не больше. — Взгляните в его глаза, — прошептал Волков. — Перед нами разумное существо. Сапиенс муравей, самур, если так можно назвать его. Валентина и Гриша одновременно склонились над пленником. И ничего не увидели. Глубокие колодцы зрачков уже подернулись серой пленкой, потускнели. — Бредишь, что ли? — с недоумением произнес Гриша, и его густая бровь выразительно переломилась. Он ловко подхватил связанного самура, положил в холодильную камеру. Озадаченная словами Мити, а еще больше его видом, Валентина медленно закрыла дверцу холодильника и отметила в журнале время. Волков по-прежнему «отсутствовал». Его мысли блуждали где-то далеко. «Неужели это было? — размышлял он в смятении. — И за миллионы лет до появления человека жил разумный вид насекомых или как их там?» — Что показал радиоуглерод? — отрывисто спросил он Валентину. Девушка полистала рабочий журнал: — Возраст образцов грунта, где находились куколки, около двухсот шестидесяти миллионов лет. — Все верно, — кивнул Митя. — Сомнений нет. Эти самуры — пришельцы из Гондваны. Он закрыл глаза и отчетливо увидел незнакомую страну. Густые, мрачные леса, озера в глубоких впадинах, морские бухточки и нагромождения каменных глыб — ошеломляющую картину сотворения древнего мира. Снаружи донесся нарастающий треск и шум. — Летят! — воскликнула Валентина. Туча самуров облепила песок. Они беспокойно рыскали вокруг «Кашалота», ощупывая судно антеннами-усами. — Сдается мне, они ищут пленного собрата, — сказал Митя. Он взглянул на часы, открыл дверцу холодильной камеры и удовлетворенно кивнул. — Видите? Опять пропал самур. Зато появилась куколка. Митя перенес ее на стол. Несколько самуров встали на задние лапы и, прижавшись к бронепластику, стали разглядывать внутренность рубки. Увидев куколку, самуры разом отпрянули, коротко, сердито загудели. Они оставили в покое «Кашалот» и рассыпались по берегу, поедая зелень. Тут и там с грохотом падали пальмы, подрезанные острыми челюстями. Во все стороны панически разбегались кокосовые крабы, насекомые, пауки — еще уцелевшая живность атолла. За ними стремительно гнались пришельцы. Несколько суток продолжались эксперименты с пленником, теперь уже в домике станции. Вахнин и моторист спешно заканчивали приготовления к отплытию. Солохин то и дело справлялся, скоро ли все будет готово. Самур лежал на столе в «кабинете» Солохина, сплошь опутанный проводами, биодатчиками, микроэлектродами. Постепенно, шаг за шагом Митя и Валентина проникали в механизм внутреннего строения самура. Наконец они добрались до самого главного — изучили секреты ферментативной системы. — Попробуем выжать из его клеточной памяти информацию. Узнать историю их вида. С этими словами Митя закончил ювелирный монтаж крохотного биопередатчика в голове самура. Затем перенес его к окну и, быстро развязав ремни, сбросил на песок. Несколько секунд пленник лежал неподвижно, потом осторожно шевельнулся, с трудом встал на лапы — и вдруг резво помчался к роще пальм. — Немного спустя включим приемник, — задумчиво проговорил Митя, опускаясь на пол. — А пока самур ищет своих, обсудим результаты. — Он зажег измятую сигарету и с наслаждением затянулся. — Так вот. Думаю, ты согласна, что муравьи родом из Гондваны? — Не исключено, — уклончиво ответила Валентина. — …Далекой, таинственной и прекрасной Гондваны, — Волков мечтательно закрыл глаза, его нервное, насмешливое лицо подобрело, разгладилось. — Жили они, благоденствовали, пока не началось палеозойское оледенение. Льды надвигались, отступали, опять шли в атаку… Это, как ты знаешь, продолжалось достаточно долго. И вот у самуров выработалась своеобразная реакция, предохранявшая их от гибели. Во время похолодания они сворачивались в куколки. Как только льды таяли, самуры превращались в живые, деятельные существа. Значит, они прекрасно а-да-пти-ро-вались! — пропел Митя. — Но вот последнее грозное наступление ледника навсегда похоронило их под своим панцирем. Процесс многообещающей эволюции для самуров был закончен. Ну, как моя рабочая гипотеза? — Довольно логично, — подумав, согласилась девушка. — Хотя в несколько упрощенно. — Да, но как заставить всех самуров превратиться в куколки? — вздохнул Митя. — Ведь климат атолла не изменишь. — Его и незачем менять, — сказала девушка. — В чем проявляется действие холода на самуров? Видимо, у них понижается влажность тел. А ее можно понизить и «изнутри». То есть ввести самурам метаболит, угнетающий ферменты, как это я делала с крабами. Он заменит палеозойское оледенение. — Гениально! — оживился Волков. Их разговор прервал вошедший в домик Гриша, весь перепачканный смазкой. За ним вкатился озабоченный Солохин. — «Кашалот» готов к отплытию, — сказал Гриша. — Но, повторяю, больше трех человек не поднимет. — Прошу прервать ваши занятия, — обратился Солохин к исследователям. — Проведем короткое совещание. — Зачем? — спросил Митя. — Чтобы решить, кто поедет в первую очередь и кто во вторую… — Тогда совещание ни к чему, — энергично сказал Митя. — Что касается нас, — он переглянулся с Валентиной, — то мы остаемся. — Вот как, — без особого удивления заметил Солохин. — Но крабы… — Не крабы, — поправила его Валентина, — а самуры. Да, мы надеемся справиться с ними. И кроме того, сохранить часть особей для науки. Надежду на это нам дает эксперимент с пленным. Результаты ободряющие. — Напрасные надежды, — усмехнулся Солохин. Его раздражала самоуверенность молодых людей. Втайне он завидовал им. У них в голове есть какие-то идеи. Солохин не знал, что еще можно было бы сделать с загадочными самурами, методично пожиравшими зелень атолла. — Хорошо, — помолчав, сказал Соломин и кивнул Грише. — Тогда можно отплывать. 5 Перед самым рассветом, когда самуры еще спали, «Кашалот» медленно отошел от причала. Высунувшись из люка, Солохин дал последние указания: — Домик забейте, а сами на другой атолл. У вас остается надувная лодка. Не стоит дразнить этих… — Он опасливо посмотрел на обглоданные пальмы. — Если встретится корабль, радирую в Антарктиду. Волков и Валентина долго слушали затихающий вдали гул гидрореактивного двигателя. Слушали до тех пор, пока не возник знакомый звук — сухой треск крыльев. Тогда они поспешили в домик станции. Над лагуной заревели сотни английских рожков. Но мелодия звучала теперь как-то по-иному. Рожки словцо плакали и угрожали, молили и требовали одновременно. Опять пришельцы рыскали по берегу: они лихорадочно искали пищу. Все новые и новые группы самуров прибывали на берег. В центре этого скопления крыльев, ног и усов появился самый крупный самур — вожак с лилово-черными «зрачками». Валентина увидела, как он поднял кверху голову, пошевелил усами и издал протяжный звук. Самуры расположились вокруг него рядами, точь-в-точь как дисциплинированные солдаты. — Большой сбор у них, похоже, — заметил Волков. — Только по какому случаю? Настрой биоприемник. У нас ведь теперь есть информатор среди них. На биоэкране заплясали туманные кривые, спирали, всплеснулись острые пики. — Так и есть, — проговорила Валентина как бы про себя. — Они общаются биотоками. Но как расшифровать эти иероглифы? Вдруг все звуки стихли. Самуры как по команде вытянули усы — под тем же углом, что и вожак. Наступила полная тишина. А затем на экран хлынула волна информации, накопленной в мозгу и клетках «информатора» — пленного самура, выпущенного на волю. — Самуры, видимо, вспоминают свою прежнюю жизнь, — сказал Митя, в глубоком раздумье глядя на изображения. — Теперь я могу представить себе их состояние. Миллионы лет назад самуры погибли при оледенении. И никогда бы не проснулись, не ожили. Если бы не мы. Они ведь умерли для эволюции. А вот теперь ничего не понимают. Сбиты с толку. — Мне их жаль, — вырвалось у Валентины. На экране была глубокая долина, заросшая папоротниками и гинктговыми пальмами, кустарником глоссоптериса. Всюду возвышались какие-то куполовидные холмы. Их гладкие, словно полированные, стенки тускло отражали свет луны, плывущей среди древних созвездий. А в горах, окаймляющих долину, сверкали ледники — вестники палеозойского оледенения. Меж куполов быстро сновали самуры. Мрачный зов английских рожков эхом отдавался в лесах и горах. Затем исследователи увидели колонны, уходящие в глубь антарктической тайги. «Митя прав, — подумала девушка. — Самуры бегут от надвигающегося оледенения. Только не знают, что спасения им нет». Но вот появился знакомый пейзаж: сверкающий солнечными бликами Тихий океан, атоллы, поросшие кокосовыми пальмами. — Что это значит? — пробормотал Волков. — Неужели самуры видят ближайшие к нам атоллы островов Бас? — Просто они посылали туда разведчика. И теперь он сообщает о виденном. А мы воспринимаем картины, уже прошедшие через мозг нашего «агента». — Но тогда это катастрофа! — воскликнул Митя. — Самуры намереваются перелететь на другие атоллы. Мы не можем допустить их расселения по Полинезии. — Что ж, убивать? — гневно спросила Валентина. — Ведь ты сам говорил, что у них есть разум… — Она закрыла руками лицо и отвернулась. — А что прикажешь делать? Или мы, или они. Предлагаешь оставить в живых? При их-то умопомрачительной плодовитости? Да они заселят всю планету! Куда же нам, людям, деваться? На Марс? — Перестань, — тихо сказала девушка. «Не надо было самурам оживать, — подумала она с горечью. — Лучше бы остались там, на айсберге». …Около полуночи исследователи двинулись к пальмовой роще — обиталищу самуров. Была теплая звездная ночь. На внешнем рифе глухо бормотал прибой. Но не было слышно привычного шелеста пальмовых крон, голосов насекомых. Пришельцы превратили атолл в пустыню. Перекладывая с плеча на плечо коробку с отмеренными порциями аргинина, Митя еще и еще раз критически оценивал свой замысел. В ходе многовековой адаптации самуры выработали удивительный нервный рефлекс — способность свертываться в куколки и оживать. Они съедят метаболит — аргинин — и под его действием «вспомнят» борьбу с оледенением, потому что их ферменты, управляющие влажностью и температурой организма, будут подавлены метаболитом. Ergo — нарушится адаптация. Внутренне, в «самих себе», самуры окажутся как бы в условиях палеозойского оледенения. И тогда сработает защитный алгоритм нервной системы: пришельцы свернутся в куколки. Все должно произойти именно так. Увязая в песке, Валентина и Волков шли вдоль берега лагуны, потом свернули к редколесью обглоданных пальм. То и дело попадались сваленные пришельцами деревья — без коры, ветвей и листьев. — Смотри, что это? — прошептала Валентина. Из мрака выступили куполовидные постройки — такие же, что они видели на экране биоприемника. К куполам вело хорошо утоптанное «шоссе», от которого исходил легкий пряный аромат. — Такой же запах бывает на тропах наших муравьев и термитов, — сказал Митя, поводя носом, точно охотничий пес. — А самуры разве не наши? Тоже с планеты Земля. Около часу бродили они в темноте, обследуя «город» самуров, Митя насчитал не менее десятка куполов. Волков приблизился к одному из них — высотой чуть не с двухэтажный дом. Сквозь оболочку купола проросли толстые, жесткие на ощупь стрелы, увенчанные коническими чехлами. Этот странный «лес» на фоне обглоданных пальм выглядел как неведомый пейзаж иной планеты. — Попробуем забраться внутрь. Но где выход? — спросил Волков. Он обошел купол кругом, изучая его серую поверхность. Даже ногтем постучал. «Как бетон, если не крепче, — подумал Митя. — Тут и электробуром не сразу возьмешь». Он споткнулся о невидимый в темноте выступ, тихо выругался и включил фонарик. — Ага, вот он. Действительно, за выступом сооружения скрывалась довольно широкая щель. Она была закрыта плотной, твердой на ощупь пленкой. Митя надавил кулаком. Пленка чуть прогнулась. Надавил сильнее. Изнутри раздался сердитый звук «рожка», пленка внезапно разошлась, в лицо Мити пахнуло тяжелым запахом. Затем из щели выбежали два самура, угрожающе поводя усами. Глаза у них светились странным фосфорическим блеском. Митя бросился в сторону, за ним Валентина. Они бежали, и им чудилось, что вся стая самуров гонится за ними. Наконец они остановились, перевели дыхание, прислушались. Все было спокойно. Усачи и не думали преследовать их. — Ну и напугали, — с облегчением рассмеялась Валентина. — Н-нда, — разочарованно согласился Митя. — Внутрь купола лучше не ходить. Остается одно: разбросать дозы аргинина у входов. Утром самуры подберут. Голод ведь не тетка. Исследователи вернулись в домик. Включив биоприемник, Митя тотчас увидел внутренность «муравейника», где скрывался их информатор. Микропередатчик, вмонтированный в его мозг, непрерывно посылал сигналы — «мысли» и «ощущения» самура. Под куполом оказался целый подземный лабиринт. Ближе к вершине купола своды приобретали двоякую кривизну. Чуть ниже располагались большие чистые камеры с грибными садами. Вероятно, «грибы» самуров росли на компосте — измельченной растительной массе. — Теперь ясно, куда пошли пальмы, кусты и прочая зелень, — невесело усмехнулся Митя. Приборы показывали, что в жилище господствует неизменно ровная, одинаковая температура и влажность, несмотря на то что самуров там было как сельдей в бочке. Поражали чистота и порядок в камерах, переходах и кладовых. Чувствовалось, что древние существа необычайно чистоплотны. И тут Валентина обратила внимание на странное явление: на экране было видно и небо со звездами, и океан, и почти весь атолл. Все это довольно явственно проступало на фоне внутренних помещений. — Что бы это значило? — подумала она вслух. — Кто-то из самуров летает сейчас над островом? — Не думаю, — ответил Волков. — Здесь иное. Просто они видят не только в темноте, но и сквозь листья растений, стены купола, деревья. Для них, полагаю, все прозрачно. Удивительные существа! …Прошли еще день и еще ночь. Томительно текло время. Митя высчитывал в уме, когда аргинин проникнет в кровь самуров и начнет подавление ферментов. На экране дрожало изображение камеры того «муравейника», где скрывался их информатор. — Четыре двадцать по Гринвичу, — взглянув на часы, произнес наконец Волков. — Сейчас начнется. — Как бы я не хотела, чтобы это начиналось! — ответила со вздохом девушка. — Ведь мы поступаем жестоко! Митя отвернулся к окну, облокотился на подоконник и стал глядеть на быстро светлеющую рощу. Там звенел, разрастался унылый напев рожков. Волкову тоже было очень жаль самуров. «Но что тут придумаешь иное? Какой толк в подобной жалости?» — зло думал он. Самуры в камере вдруг забеспокоились, потекли по коридорам и переходам. Сплошной массой ринулись они к выходу. Древний инстинкт, разбуженный действием метаболита — аргинина, гнал их в леса палеозоя… которых уже давным-давно не было. Мрачный напев рожков пронзил сердце Валентины. Она зажала уши, чтобы не слышать мелодию. О, этот жуткий напев! С гулом лопались пленочные входы в купола. Самуры расползались по атоллу, точно слепые, натыкаясь на кусты и обглоданные пальмы. «Да, аргинин сработал без промаха, — размышлял Митя. — Больше не видеть им звездного неба. Не видеть! Прощайте, самуры. Вы уходите, а мы остаемся». — Валя, — тихо позвал он. Девушка не отозвалась. Подперев кулаком щеку, она сидела у окна, беззвучно созерцая розовеющий в лучах восходящего солнца океан. Валентина понимала, что все это не могло окончиться иначе. Но ее нервы были до предела натянуты, а сердце сжималось от боли. «Самуры далеко бы пошли, далеко! — размышляла она. — Это бесспорно. Какая у них стройная организация. Все у них существуют для каждого и каждый — для всех. Вот идеал, к которому должны стремиться мы, люди». «Ошибаешься, — сухо возразил ей внутренний голос. — Не в общежитии, подобном муравейнику, и не в их укладе жизни должны искать люди образец». «Если бы не оледенение, на Земле победил бы их разум», — твердила Валентина. «Победа человека случайна». «Закономерна, — поправил голос. — В нашем обществе коллективный разум сочетается с высоким интеллектом и гибкой адаптацией индивидуума к любым внешним условиям». — «Причем здесь адаптация?» — «И это говоришь ты, биолог? — негодующе воскликнул двойник. — Да как только на Земле появились первые живые существа, ВЫЖИВАНИЕ стало центральной проблемой эволюции. И оно тесно связано с адаптацией, приспособлением». — «Разве римский солдат, убивший Архимеда в Сиракузах, обнаружил большую адаптивность поведения, чем Архимед?» — заметила Валентина. «Чепуха. Сущность проблемы выживания — чисто биокибернетическая. Да, да. Почему самуры не вынесли оледенения? Они были просто живыми автоматами с линейной тактикой поведения. А человек — более высокая ступень… Природа наделила самуров сложным и тонким алгоритмом, системой рефлексов адаптации. И этот алгоритм действовал у них хорошо до поры до времени. Пока климат Гондваны изменялся плавно, очень медленно. Когда же наступило резкое похолодание, алгоритм нарушился. Самуры похоронили самих себя, свернувшись в безжизненные куколки. И умерли для эволюции». Ее мысли прервал Митя. Он тихо сел рядом, ласково погладил по плечу. Валентина доверчиво склонила голову ему на грудь. Она чувствовала себя смертельно уставшей. Так они сидели и молчали, вглядываясь в неподвижные группы самуров, чернеющие в предрассветном сумраке. Казалось, пришельцы спали. «Они уснули теперь навсегда и никогда не проснутся», — уже спокойнее подумала девушка, примиряясь с неизбежным. Вдруг Валентина вздрогнула: невероятный, все заглушающий рев английских рожков потряс стены домика. — Что это? — вскочил на ноги Волков, пытаясь через плечо девушки выглянуть в окно. В широко раскрытых глазах Валентины были изумление и страх. — Самуры… — прошептала она и, не докончив фразы, бросилась к выходу. Атолл кишел живыми самурами. Словно разбуженные лучами солнца, они метались по всем направлениям, шурша жесткими крыльями. В их бешеном движении не было ни порядка, ни цели, пока не раздался сигнал вожака с опушки обглоданной пальмовой рощи. И самуры со всех сторон устремились к нему. Вожак повернулся и побежал в глубь атолла. За ним двинулись остальные. — Ничего не понимаю. Ведь они должны были умереть, вернее, свернуться в куколки? Значит, не сработал аргинин? — Митя растерянно смотрел на кипящий водоворот черно-синих тел, катившийся в северо-западный угол атолла. Туда, где были их жилища. — Аргинин не мог не подействовать, — едва слышно уронила Валентина. — Да вышло не так, как нам хотелось. — Что ты хочешь этим сказать? — растерянно спросил Митя. Вся его самоуверенность улетучилась. Рухнули теоретические построения, которыми он втайне гордился. Но почему? В чем ошибка? — Не знаю, что будет, но мы должны… — Митя выбежал из домика и устремился за самурами, к куполам. Валентина, поколебавшись, последовала за ним. Со стороны «города» все явственнее доносился странный скрежещущий звук — будто там пилили камни. …Скрываясь за уцелевшими деревьями, они наблюдали какое-то бессмысленное уничтожение куполов. Орудуя крепкими челюстями, как пилами, самуры с бешеной энергией рвали, крошили, перемалывали «цемент» своих жилищ. Ломали камеры, переходы, грибные сады, обрушивали ажурные своды. Казалось, действовала гигантская, хорошо слаженная машина разрушения. Вскоре «города» с правильными рядами куполов не стало. На его месте была перепаханная, хорошо выровненная поляна. — Что же это они делают? — в отчаянии восклицал Митя, хватаясь за голову. За все время Валентина не произнесла ни слова. Она будто окаменела, широко раскрыв глаза, вцепившись в ствол пальмы. Но вот снова показался вожак. Его лилово-черные наспинные «зрачки» тускло светились, будто аргинин вдохнул в них призрачную жизнь. Прозвучала властная мелодия. Тысячная масса пришельцев устремилась за вожаком. — Теперь начнут станцию громить! Бежим! — закричал Митя. Но девушка не сдвинулась с места. — Нет, — сказала она тихо. — Они идут к морю. — Не может быть! — прошептал, догадываясь, Митя. — Но почему? — Не знаю. Ничего не знаю. Самуры, не обращая на них внимания, подобно горному потоку катились к берегу океана, навстречу прибою. Его древняя никогда не смолкающая песня сливалась с торжественно-мрачным напевом рожков. Когда первые ряды самуров во главе с вожаком вошли в кипящую полосу прибоя, Митя, следовавший в хвосте лавины, опять схватился за голову и застонал: — Какой же я был идиот! Вообразил, что все так легко и просто. Какой идиот! Трубный рев самуров, достигнув к концу пронзительной ноты, мгновенно обрывался, едва их накрывала вода. В тот момент, как последняя группа подошла к линии прибоя, Волков неожиданно бросился вслед за ними. — Что ты задумал? — вскрикнула девушка, пытаясь остановить его. — Разве их удержишь? — Один, хотя бы один экземпляр… — сдавленно восклицал Митя — Для науки! Мы… Он вырвался из рук Валентины и очертя голову прыгнул в воду. Поскользнулся и упал, захлебываясь в горько-соленой купели. Ему удалось схватить за ногу последнего из самуров, уже почти погрузившегося в воду. Но удержать не смог. Никто не смог бы. Громадный, целенаправленный порыв был в этом последнем стремлении пришельцев. Какой-то новый, порожденный метаболитом инстинкт неодолимо гнал самуров в извечную колыбель жизни — в океан. Подавленные и растерянные, просидели они весь остаток дня на берегу лагуны. Дул теплый северный ветер, ярко светило солнце, но небу бежали пухлые облачка. Как будто никогда и не было на свете никаких самуров. Они ушли в безбрежное синее лоно океана и унесли с собой свою неразгаданную тайну. Владимир Михановский УДАЧА Научно-фантастический рассказ Рис. А. Чуракова Шеф, вертя в руках мельхиоровую зажигалку, бросил наметанный взгляд на посетителя. Странный субъект! Нагрудный номер, антенна — все как положено. Плечи квадратные. Такие атлеты теперь в цене. Можно бы, конечно, взять его. В закрытый отсек, поближе к излучению. И подальше от инспекции, которая в последнее время лезет куда не следует. Слушая монотонный, будто сонный голос посетителя, шеф с привычной злобой подумал о своих исконных врагах из инспекции. Их, видите ли, волнует безопасность этих белковых истуканов! Не хватает солдат для армии республики! А кто же полезет под нейтронные пучки? Положим, заставить белкового болвана не так уж сложно. Несколько катодных разрядов — желательно на затылке, — и он становится послушным как овечка. Хотя это и не совсем по правилам, зато выгодно. Но чтобы добровольно, как этот?… Шеф снова глянул на посетителя. Чертовски нужен фокусировщик на новую схему. Автоматика на нейтрино влетит в копеечку. Человек? Их сколько угодно, предлагающих свои услуги. И недорого… И инспекцию обмануть с ними куда легче. Но слишком уж это недолговечный материал — человек. А обучить новичка — не так-то просто. Конечно, для участка «тот свет» наиболее подходящая фигура — белковый балбес. Но куда там! Послушать только этих демагогов из инспекции, так нужно отдать последнюю сорочку «нашим младшим братьям». Попробовать, что ли, в самом деле? Шеф наморщил лоб. Похоже, что не провокатор. Пожалуй, бледноват — видно, сердце на исходе. Ну, это ничего — лишний аккумулятор для него найдется. В крайнем случае потом отработает. И все-таки странный он, этот белковый… — Кстати, как твоя кличка? — спросил шеф. — Кличка? — растерянно переспросил посетитель, качнув антенной. — Ну да, как тебя нарекли на биоцентре, после того как слепили? — Простите, босс… я не расслышал… энергия на исходе… моя кличка — Рыжик. — Странная кличка. Мне подобные не встречались, — заметил шеф. — Меня прозвал так человек-воспитатель еще на учебном полигоне, — торопливо пояснил Рыжик, жалко улыбнувшись, — с тех пор кличка и прилипла. «На его щеки пошел первоклассный пластик, — подумал шеф. — Какая тонкая мимика! Она отражает малейшие движения мысли». Шеф даже почувствовал некое подобие жалости при мысли о том, что так здорово обученный робот вскоре попадет под смертоносное облучение. — Работать придется в две смены, — сказал босс. — У компании пока нет второго фокусировщика на нейтрино. Зато жетонов будешь получать вдвое больше. А отдых тебе ни к чему, верно? — Не совсем, мистер… — Как это? — глаза шефа округлились от удивления. — Мне нужно иногда расслаблять мышцы, чтобы не терять равновесия. — И часто? — Нет, хотя бы раз в сутки… — Ну, это не беда. Ладно, я беру тебя, робби, — заключил щеф. — За оплатой компания не постоит. Завтра с шести утра можешь заступать. Но Рыжик не спешил уходить. — Нельзя ли мне сейчас получить аванс? — сказал он. — Хотя бы с десяток жетонов… — Гм… аванс, — повторил шеф и подозрительно посмотрел на собеседника. — А зачем он тебе? — Видите ли, человек… Я думал зайти в радиомастерскую… Блок памяти пошаливает. — А! Это похвально, — одобрил шеф. — Работник должен наниматься в полном здравии. «И тебя не придется ремонтировать за счет компании», — мысленно добавил он. Рыжик глядел на шефа, ожидая ответа. — Ладно, ступай в кассу за своими жетонами, — великодушно разрешил босс. — С богом, до завтра! — И он потянулся к видеофону, чтобы отдать соответствующее распоряжение. Из холла административного корпуса медленно вышла фигура с квадратными плечами. Придерживаясь за выщербленные гранитные перила, она опустилась вниз и, покачивая на ходу головной антенной, двинулась к выходу. — Глянь-ка, — подтолкнул Гунмор подчаска, — вышагивает, словно он здесь хозяин. — Много воли они забрали, эти белковые скоты, — сказал рослый подчасок, сплюнув. — А людей, пожалуйста, выбрасывают за ворота, — добавил Гунмор. — Где уж человеку за ними угнаться. Мне рассказывал парень из четвертого отдела, что они, белковые идолы, устали не знают. — Они вкалывают, пока не разорвется сердце. — А ты что, разве не так трудишься на Уэстерн-компани? — неожиданно ухмыльнулся подчасок. — Не болтай лишнего, — строго оборвал Гунмор. — Кругом ищейки компании… Ишь, походочка!.. Последнее восклицание относилось к фигуре, которая, обогнув клумбу с огненными настурциями, направилась прямо к ним. Безучастно скользнув по лицам двух людей тусклым блюдцем фотоэлемента, фигура миновала турникет и вышла за высоченные ворота. — Эх, моя бы воля, — сквозь зубы процедил подчасок, нацеливая лазерник в спину уходящего робота. — Вот его поставят к конвейеру, а какого-нибудь парня наладят назавтра в три шеи… — Не дури, — сказал Гунмор, толчком отведя в сторону узкий, словно соломинка, ствол оружия. — Пистолет по пустякам не включают. Может, и не они во всем виноваты… Выйдя на крупнозернистый тротуар, фигура зачем-то оглянулась и остановилась. По приморскому шоссе бесконечной лавиной мчались реабили, пузатые лимбусы на воздушных подушках, одноместные гоночные мальки. Робот несколько минут стоял, видимо изучая характер движения. — Отчего бы ему не перепрыгнуть дорогу? — удивился Гунмор, — каких-то двадцать ярдов. Я видел у нас на учебном полигоне — они прыгают, что твои кузнечики. — Видно, старая конструкция, — откликнулся подчасок. Робот все не решался пересечь поток. — А может, у него слишком много этого… как его… инсти… Ну, того, что им прививают, как слепят… — глубокомысленно заметил Гунмор. — Инстинкта самосохранения? — подсказал более образованный подчасок. — Ага. Знаешь, бывает такое. Попадаются и среди них бракованные экземпляры. — Отчего же их не уничтожают? — Зачем? — сказал Гунмор. — Они могут работать как остальные. А платят им поменьше, вот и все. В этот момент на шоссе образовался просвет, которым робот удачно воспользовался. Выйдя на противоположную сторону, он прошел шагов двадцать, свернул налево и углубился в чахоточный скверик. — Аминь, — произнес Гунмор, когда квадратная фигура скрылась из виду. Между тем поведение робота резко изменилось. Он все ускорял шаг и наконец побежал по пустынной платановой аллее. Сразу за поворотом на садовой скамейке сидела женщина. Услышав быстрый шорох опавших листьев, она поднялась навстречу бегущему. — Удача! — выкрикнул робот в ответ на безмолвный вопрос, светившийся в ее глазах. Он сунул руку в боковой клапан и протянул женщине горсть жетонов. — Наконец-то мы сможем полностью рассчитаться с долгами, и еще кое-что останется… — Как много, боже! — Двадцать, — небрежно уронил он. — Но это роб-жетоны, — разочарованно протянула женщина. — А денег не дали? — К чему они роботу? Но не огорчайся, Рейч, жетоны тоже неплохо, мы их обменяем два к одному. Молодое лицо женщины осветилось улыбкой. — Видишь, Рыжик, моя идея торжествует, — сказала она. — И недаром ты испортил все мои картонки. — Я всегда говорил, что ты у меня умница. — Да, а что там за работа? — спохватилась Рейч. — Что-то связанное с дешифровкой, — сказал он, отводя глаза в сторону. — Когда приступишь? — Завтра. — Как чудно! А работа не опасная? — Пустяки, — громко сказал он. — А знаешь, до чего тяжелы эти доспехи, что мы сварганили, черт бы их побрал! Он сорвал с головы и с отвращением швырнул наземь массивный шлем с антенной. Затем туда же полетели бутафорские плечи, серая робохламида и картонные кружки, разрисованные под фотоэлементы. — Уф, конец, — сказал он, пнув ногой кучу хлама. — Меня прямо мутит от голода. Пошли скорее в автомат, отметим нашу Удачу!.. По дороге они старательно обсуждали, на что в первую очередь можно истратить жетоны. Шеф Уэстерн-компани отложил в сторону зажигалку и потянулся. «Ну и чудак, — подумал он благодушно. — Обмануть вздумал. На мякине провести…» Он закурил и прошелся по кабинету. Трудные времена. Закрытые отсеки требуют все новых рабочих рук. Неважно в конце концов каких. Лишний работник не валяется. Тем более за полцены. Правда, кое-что придется подкинуть инспекции. Януш Зайдель ФЕНИКС Научно-фантастический рассказ Рис. Б. Алимова Шоссе было старое, и лишь изредка попадались встречные машины. Последние несколько миль он ехал буквально в дремучем лесу. Иногда машину сильно подбрасывало на выбоинах в асфальте. Брейт любил такие дороги, тенистые, почти безлюдные. Собственно, вырываясь из раскаленного зноем Мертона, он стремился именно к одиночеству. Оставив позади душные закоулки, лекционные залы и лаборатории, он чувствовал, будто сменил кожу, смыл с себя налет усталости, накопившейся за целый год. Он знал, что первые часы «бегства» — самые приятные во всем отпуске. Потом от безделья снова нахлынут проблемы, о которых ему сейчас не хотелось думать. Машинально объезжая глубокие выбоины на шоссе, он незаметно для себя погрузился в неотвязные мысли, которые — он знал подсознательно — раньше или позже приведут его к размышлениям, так резко прерванным несколько часов назад его отъездом в отпуск. Он ехал без остановок — куда глаза глядят. Ему было безразлично, где провести эти несколько недель. Дорога зла… Кто знает, куда она приведет?… Но видимо, ехать по ней можно, раз она существует. Каждое познавательное действие — подобная дорога в незнакомое: неизвестно, к чему стремишься… Иногда это бездорожье и ухабы. А так ли в науке?… То есть всегда ли трудная, изъезженная противоречиями дорога приводит к фальшивым, бессмысленным выводам? Когда отправляешься на прогулку, можно позволить себе путешествие в неизвестность. Но если дело идет о расширении человеческих знаний, можно ли разрешить себе транжирить драгоценное время на бесцельные, слепые искания? Рассуждения о смысле познания мира, конечно, наиболее спорный вопрос в философии науки. Если уж ты избрал дорогу исследователя, надо быть готовым к тому, что будут и колебания и шаги в сторону. Что и подтверждается историей с этими несчастными грактитами, которые отняли у всех столько дорогого времени, а загадка до сих пор не разгадана. Каждый, кто имел дело с грактитами, несомненно, приходил к тому или иному выводу. Но только авторы-фантасты позволяли себе выдвигать «гипотезы» без убедительных доказательств. У Брейта была своя личная гипотеза, но это не имело значения. Грактиты — эти «космические орешки», как их называла пресса, «камни, упавшие с неба», — оставались лишь тем, чем и были с самого начала: дьявольски твердыми камешками грязно-фиолетового цвета величиной с лесной орех. Первый грактит нашел какой-то турист во время похода в горы. Когда в его палатке никого не было, что-то вроде пули пробило плотный прорезиненный настил и вошло в землю на несколько дюймов. Грактит упал сверху совершенно отвесно, и это особенно заинтересовало туриста. Он выкопал «камешек» и рассказал о нем своему спутнику-журналисту. После появления заметки в газете редакцию засыпала лавина гравия и камней, приблизительно отвечающих описанию и фотографиям загадочной находки. Из груды камней без труда удалось выбрать несколько совершенно идентичных первому. Каждая грань, каждое ребро без изменений повторялись во всех образцах. Это было невероятно, если принять во внимание, что камни присылались из самых различных мест страны. Их находили главным образом на твердых настилах, на бетонных плитах аэродромов, на скалах, на асфальте шоссе. Внешняя поверхность грактита была так тверда, что невозможно было ни разбить его, ни отколоть от него хотя бы маленький кусочек. Гипотеза о космическом происхождении грактитов принадлежала прессе, поэтому ее передали на рассмотрение астрофизикам. Затем ознакомились с мнениями разных специалистов. Грактиты подверглись всестороннему изучению, которое ни к чему не привело. Пробовали даже раздавить один из них между плитами из самой закаленной стали с помощью пресса, дающего прямо-таки фантастическое давление. Плиты треснули, а грактит остался невредимым… Тогда весь научный материал вместе с несколькими «орешками» предложили «разгрызть» самому большому электромозгу в Институте Общих Проблем. Тут с ними и познакомился Брейт, руководитель кибернетической группы. Программирование шло ежедневно, но через несколько дней машина запросила новые данные, которых у Брейта не было. Короче, сдвинуться с места не удалось. Впрочем, это можно было предвидеть, потому что ни одна машина не может выдвинуть самостоятельную гипотезу, особенно при таких скудных знаниях о предмете. Мысли Брейта снова вернулись к короткой истории грактитов. Первый был обнаружен полтора месяца назад. С той поры все проклинали их за погубленное время, за бестолковость дела и так далее, тем не менее загадка влекла к себе своей тайной и надеждой на сенсационную развязку. «А существует ли разгадка в пределах возможностей современной науки? — задумался Брейт, объезжая выбоину в асфальте. — Если согласиться с космическим происхождением грактитов, то перед нами откроются неограниченные возможности и неизвестно, куда следует направить поиски». Асфальт внезапно кончился, и дорога перешла в лесную просеку, наезженную колесами грузовых машин. Тут Брейт впервые поймал себя на «недозволенных» мыслях. Тогда он решил лучше контролировать свои мысли, так как ему не хотелось начинать отпуск с грактитами в голове. Включив радио, Брейт сосредоточил все внимание на управлении машиной. На правой стороне дороги виднелся большой желтый указатель: «Въезд в лес воспрещен». Перед зарослями, местами вырубленными, виднелась ограда из двойной сетки. Проехав еще несколько ярдов, Брейт заметил на дороге силуэт охранника с автоматом у пояса. Широко расставив ноги, солдат как бы нехотя помахивал правой рукой с красно-белым диском для остановки автомобилей. — Нет проезда, — сказал он устало, когда Брейт затормозил в нескольких ярдах от него. Из-под высокого шлема на шею его текли струйки пота. Только сейчас Брейт почувствовал, как его обволакивает липкий студень неподвижного воздуха. В такую жару куда приятнее ехать в машине, с ветерком. Поэтому Брейт рассердился за задержку. — Но ведь раньше этих знаков не было! — буркнул он раздраженно. — Это со вчерашнего дня… Вам нужно проехать две мили обратно и свернуть на Монтероэ. «Хорошо, что две», — подумал Брейт, собираясь дать задний ход, чтобы развернуться в узком месте дороги. — А что такое? — спросил он. — Маневры какие-нибудь? — М-м… Нет… Только… — начал солдат, но потом задумался и официальным голосом закончил: — Военная тайна. И чтобы скрыть нарушение правил, ибо он вступил в разговор с посторонним лицом, а может быть, и просто из любопытства, он потребовал: — Ваши документы! Он долго разглядывал их, потом прочел вполголоса: — Доцент Уильям Брейт, Институт Общих Проблем, Мертон. Он оглядел Брейта, снова взглянул на документы и сказал: — Та-ак. Подождите. Подойдя к кустам, он достал оттуда переносную коротковолновую радиостанцию. Поговорил с кем-то негромко и вернулся к машине: — Майор просил вас связаться с ним. Они только что звонили вам, то есть в Институт. Вы знаете об этом? — Как раз с сегодняшнего дня я в отпуске. А что за тайна такая? — Неизвестно. Что-то случилось на четвертом контейнере. Вы узнаете все от майора. Разговаривая, он подкидывал на ладони маленький закругленный предмет. Брейт уставился на его руку как загипнотизированный. — Где вы это взяли? — Камешек?… Здесь где-то нашел. — Дайте его мне! — Пожалуйста, если хотите. Это был грактит. Еще один для коллекции. «Всюду эта дрянь меня преследует. Даже здесь…» — подумал Брейт, пряча «камешек» в карман. Он был заинтригован. Что за история? Чего хочет Армия от Института? — А что, собственно, тут находится? — спросил он, указывая на лес и проволочную ограду. — Не знаете? Центральный Склад Радиоактивных Изотопов… Проезжайте еще полмили прямо, там будут ворота и караулка. Вас пропустят. Майор был изысканно любезен, хотя его и тревожила ситуация, которую он оценил как непонятную и, возможно, небезопасную. — У нас здесь радиоактивные материалы, — сказал он. — Они хранятся в бетонных, изолированных свинцом контейнерах, имеющих форму колодца. Территория у нас обширная. Третья зона, где радиация выше допустимых пределов, занимает площадь в четыре квадратных мили. Все операции там выполняются с помощью дистанционного управления с поста, расположенного в первой зоне, то есть здесь. Во второй зоне можно находиться только в защитной одежде и ограниченное время. И вообразите, что в этой третьей зоне в одном из контейнеров что-то зашевелилось! Сначала мы подумали, что в бетонный контейнер упал медведь или еще какой-нибудь лесной зверь. И именно в тот контейнер, который несколько дней назад мы загрузили значительным количеством стронция-90… Однако наше предположение бессмысленно; хотя контейнер перед этим действительно был открыт, но перед наполнением его тщательно проверяли с помощью телевизионных камер, а погрузка контролировалась монитором, ничто не могло бы ускользнуть от нашего внимания… Будь это даже лесная мышь, скажите, как она могла бы приподнять бетонную крышку контейнера весом в две тонны? Дело в том, что вчера один из наблюдателей случайно заметил — конечно, на телеэкране, — что крышка четвертого контейнера поднялась на несколько дюймов вверх и снова опустилась, будто кто-то хотел ее поднять и не смог. — Может быть, это и в самом деле какой-нибудь лесной зверек? — неуверенно спросил Брейт. — Что вы, профессор! Невозможно, чтобы живая тварь выжила несколько дней при такой радиации! А контейнер закрыт вот уже целую неделю! «Что мы знаем о радиации?» — привычно подумал Брейт. Жара совершенно лишила его желания задуматься даже над самой интересной задачей. — А может быть, солдату показалось? Сейчас такая жара. Мало ли что могло ему померещиться? — Верно. Ему-то могло померещиться. А вот кинокамера не подвержена оптическим галлюцинациям. Движение крышки контейнера повторялось дважды: вчера и сегодня. Камера работала целый час и точно все зарегистрировала. Похоже было, будто на кипящем чайнике прыгает крышка. — А не выделяется ли там какой-нибудь газ? — Это ничего не объясняет, контейнеры не герметичны. Впрочем, представляете ли вы, какое должно образоваться давление, чтобы поднять такой вес? Нет, я думаю, что все это не так-то просто. Я позвонил в Штаб и к вам в Институт. Они пообещали прислать комиссию, но мне кажется, что они отнеслись к моему сообщению без должного внимания и не очень торопятся. В этом случае вся ответственность ложится на меня. — Почему вы не распорядились поднять крышку контейнера рычагом? Насколько я понимаю, ваши телекамеры могли бы работать внутри? — Я не хотел ничего трогать до прибытия комиссии. Зачем рисковать? — Понятно, — смеясь, заметил Брейт. — А есть ли у вас какие-нибудь предположения, гипотезы? Неужто нет? Что вам кажется? Майор отвел глаза и быстро проговорил: — Нет, нет, ничего не знаю, ничего не предполагаю. Оба помолчали. — Потому что, если предположить, что «нечто» сидело там раньше, — сказал майор, как бы продолжая размышлять, — надо было бы допустить, что из маленького оно разрослось до чудовищных размеров. Мышь не мышь… Перерождение организма под влиянием ядерной радиации… Нет, это ерунда, не может радиация оказать такое влияние на белковый, земной организм. Брейт налил в стакан воды из графина и полез в карман за порошком от головной боли. Пальцы его нащупали маленький округлый предмет. Брейт вздрогнул и поспешно вытащил грактит из кармана. Вертя его в руке, он всматривался в него с выражением, заинтересовавшим майора, потому что тот задумчиво поглядел на доцента, а потом осведомился: — Что это? В голове Брейта в это время пронесся такой шквал беспорядочных мыслей, что он не расслышал вопроса. «А если… вдруг это возможно? Конечно, это фантазия, но почему бы не проверить?» — У контейнера бетонное дно? — спросил он. — Нет. Бетонные только стенки, на глубину 24 футов. Дополовины контейнер заполнен песком для отвода влаги. Тут, впрочем, исключительно сухая почва. — В каком виде был этот стронций? — Почти чистый карбонат. В маленьких жестяных банках. Сами понимаете, из-за радиоактивности их надо привозить понемногу… Но не понимаю, что же здесь общего с… — Сейчас, сейчас, я и сам еще не знаю толком, — голос Брейта дрожал от волнения, — но, если позволите, я все вам объясню. Вы спросили, что это? Это грактит, может быть, вы слышали это название, несколько недель назад о них кричали все газеты. Есть подозрение, что «это» упало с неба, иными словами, что оно неземного происхождения… Главная беда в том, что мы не знаем, что это. Судя по числу находок, грактиты упали на землю в довольно большом количестве. Мы предполагаем, что значительная часть их вошла в мягкий грунт или лежит в тех местах, где редко бывают люди… Рискну даже утверждать, что некоторые районы земного шара словно нашпигованы грактитами. Не исключено, что это один из них. — Вы думаете, — прервал его майор, — что один из них попал в контейнер? Возможно, но… Отсюда вытекает, что это какие-то споры, семена, что ли… которые на Земле развиваются в существа? — Вот именно! — А вдруг это тайное вторжение на Землю? Нет ли тут опасности для людей? — Такие выводы, пожалуй, несвоевременны. Подумайте сами: грактит-семя развивается. Откуда оно черпает энергию? Очевидно, из земли, на которую оно попадает. То есть логично предположить, что «засевание» грактитами Земли происходит согласно какому-то установленному свыше плану. Однако отчего же вот этот грактит и те, что лежат в ящике моего письменного стола, не развиваются в космических чудовищ или, если хотите, в разумные существа? Это не вторжение, майор! Мне кажется, что это гениальная и дальновидная политика каких-то мудрых существ космической расы… Для развития семени необходима радиация! Может быть, именно радиация стронция, но это не имеет значения… Ясно вам, что я хочу сказать? — Ну хоть бы и так. Это легко проверить, если ваши предположения правильны. Можно снять крышку… Или вложить этот грактит в другой контейнер. У нас есть еще один контейнер со стронцием. — Погодите, майор! Я еще не знаю, что делать с этим «чудовищем». Не знаю даже, не существует ли оно только в нашем воображении. — Но там определенно что-то есть! А может быть, эти организмы возникают из земли? — Да, но не обязательно. Может быть, он попросту обладает способностью видоизменять химические элементы? Я хочу сказать, что у вас уже нет этого стронция. Говоря откровенно, он его сожрал… Поэтому нельзя выпускать его оттуда — неизвестно, на что он способен на воле. В этом время в комнату без стука ворвался караульный. — Господин майор! Это вылезает из контейнера! Они кинулись к телеэкрану. Бетонная крышка медленно поднималась. Образовавшееся пространство заполнила бурая масса, скользкая на вид, которая приняла форму гибких, длинных щупалец, напоминающих пиявок… Крышка поднималась все выше, будто этой студнеобразной массе было тесно внутри. Они стояли как зачарованные, не сводя глаз с экрана. Первым опомнился майор. — Ракетный расчет — по местам! Держать его на прицеле. Остальные — в убежище! Солдаты разбежались. Брейт остался с майором. — Вы хотите применить атомное оружие? — спросил он. — Конечно! Мы же не знаем, какая сопротивляемость у этой мерзости… — Вы в самом деле ничего еще не поняли? — Вы считаете, что нельзя поступать так с разумным существом? Но я не уверен, разумное ли это существо… — Я не об этом! И откуда вам это пришло в голову… Вы же готовите атомное оружие против разумных существ, которые гораздо ближе нам, чем эти. Да, их нужно уничтожить, и это естественно, потому что они появились не вовремя: жизнь их на одной планете с людьми невозможна. Но уничтожать их надо иначе. Брейт говорил торопливо, захлебываясь словами. — Развитие этих существ в полной мере произойдет гораздо позже, понимаете? Я говорил уже об этом, но вы не поняли. Они захватят Землю, когда радиация на ее поверхности превысит норму, при которой возможно существование белковых тел… Те, что посеяли новую жизнь на нашей планете, хотели предварительно ознакомиться с нашей цивилизацией. Может быть, не только на Земле появилась такая новая жизнь, которая может существовать в условиях сильной радиации… Грактиты как бы «заведены» на определенную силу радиации, при которой они начинают развиваться… Какая-то их часть, по всей вероятности, не разовьется нигде, но те, что попадают на планету, сотрясаемую атомными катаклизмами, заселяют ее подобными чудовищами… Огромная полиморфная масса почти целиком вывалилась из-под бетонной крышки. Извиваясь и, как амеба, меняя форму, она поползла по травянистому грунту. Кинокамера трещала безостановочно. Майор увеличил изображение на экране. Однако, кроме этой студнеобразной массы, ничего нельзя было разглядеть. Чудовище не обладало никакими обособленными наружными органами. — Ракетному расчету приготовиться! — крикнул майор в микрофон. — Бронебойное оружие и огнемет — к бою! Первый на Земле представитель расы Грактидов ползал по лесу, распластавшись на несколько сот квадратных футов, и в этом была его погибель, потому что это облегчало прицел. — Цель: ползущий объект! — скомандовал майор слегка дрожащим голосом. — Прицел Тх-85… Он остановился, помолчал и медленно, словно размышляя, закончил: — Огонь… Там, где секунду назад ползал Грактид, к небу взметнулся столб бурой массы, смешанной с землей и камнями. — Огнеметчики, огонь! Вокруг места взрыва забушевало ослепительное пламя, сжигая все своим испепеляющим жаром. — Конец, — сказал майор, утирая пот со лба и расстегивая воротник мундира. Оба стояли, опустив головы. Потом заговорил Брейт. — Мы этого не предвидели. Не предвидели такой концентрации изотопов. Но для них это не имеет значения. Может быть, допущена ошибка в расчетах. А мы… бездумно, в сумасшедшем стремлении к самоуничтожению… — Вы правы. Эго трудно назвать вторжением, — откликнулся майор. — Они не собирались никого уничтожать. Они ждут, покуда мы уладим наши дела между собой. — Да. Торопиться им некуда. Почти одновременно они взглянули на догорающие останки чудовища. Брейт машинально сжимал в руке маленький грязно-фиолетовый камешек. Пламя погасло. Земля еще дымилась. Перевод с польского А. Ильф Эрик Ф. Рассел КРУЖНЫМ ПУТЕМ Фантастический рассказ Рис. В. Карабута Если передать андромеданскую мысль на человеческом языке, его звали Хараша Ванаш. Самое страшное в нем было — самомнение. Оно было опасным, ибо обоснованным. Природные способности андромеданина были испытаны на пятидесяти планетах и оказались непобедимыми. Величайшее оружие, которым может обладать живое существо, — это мозг, наделенный воображением. Это его сильная сторона, средоточие его мощи. Но для Ванаша разум противника был его слабым местом, тем, что можно использовать. Ванаш был «гипно» чистейшей воды, отшлифованный по всем граням. На любом расстоянии, почти до мили, он мог за долю секунды убедить мыслящий мозг, что черное — это белое, что верное — неверно, что солнце стало ярко-зеленым, а полисмен на углу — это король Фарук. Все, что он внушал, сохраняло силу, пока он не находил нужным снять внушение. Было лишь одно безусловное ограничение, имевшее, по-видимому, характер универсального закона: Ванаш не мог заставить ни одну форму жизни уничтожить самое себя. Здесь всеобщий инстинкт самосохранения отказывался уступать. Однако можно было сделать нечто приближенное, примерно то, как змея поступает с кроликом: внушить жертве, что она парализована и совершенно не способна бежать от верной смерти. Да, у Хараша были все основания для самомнения. Кто побывал на пятидесяти планетах и остался невредимым, тот может чувствовать себя спокойно и на пятьдесят первой. Опыт — это верный и преданный слуга, всегда готовый по первому требованию дать хороший, бодрящий глоток самоуверенности. Итак, Хараша беспечно высадился на Землю. Накануне он бегло осмотрел всю планету, и его появление вызвало обычные слухи о летающих блюдцах, хотя корабль совсем не напоминал такого предмета. Никем не замеченный, он опустился среди холмов, вышел и отослал корабль туда, откуда автоматические механизмы поведут его по отдаленной орбите и превратят в крошечную луну. Среди камней он спрятал маленький, компактный аппарат, чтобы вызвать корабль, когда понадобится. Там, высоко в небесах, кораблю никто не помешает. Если землянам и удастся обнаружить его, они ничего не смогут сделать. У них нет ракетных кораблей. Они смогут только смотреть, удивляться и тревожиться. Предварительные наблюдения почти ничего не позволили разузнать о форме и размерах преобладающего вида жизни. Для этого он подходил недостаточно близко. Ему хотелось только выяснить, заслуживает ли эта планета более тщательного исследования и обладает ли высшая форма жизни разумом, который можно использовать. Очень скоро он убедился, что нашел особенно лакомый кусочек — планету, заслуживающую внимания андромеданских полчищ. Физические характеристики обитателей планеты были для него неважны. По своему облику он несколько походил на них, но были, разумеется, и существенные отличия. Но тревогу или удивление он не вызовет. Потому что обитатели планеты никогда не увидят его истинного облика. Только таким, как он внушит им. Он сможет стать в их мыслях похожим на что угодно и на кого угодно. Поэтому прежде всего ему нужно было отыскать какую-либо обыденную личность, которая могла бы легко затеряться в толпе. Контакт с обитателями планеты не был проблемой. Он сможет воспринимать любые вопросы, внушать ответы, а необходимую форму им придаст собственный разум собеседника. Сообщаются ли они, издавая звуки ртом или ловко виляя хвостами, — безразлично. Подчинившись, воображение собеседника поймет его информацию и само снабдит ее звуками и движениями рта или вилянием хвоста. Покинув место своей посадки, Хараша направился через холмы к дороге, которую видел во время спуска и движение на которой было довольно оживленным. У дороги находилась маленькая бензостанция с четырьмя насосами. Ванаш наблюдал за нею, укрывшись в густом кустарнике. Гм-м! Двуногие, в общем похожие на него, но с полужесткими конечностями и гораздо более волосатые. Один работал насосом, другой сидел в автомобиле. Он не мог получить полное представление о втором, так как видны были только голова и плечи. Что до первого, то на нем была блестящая шапка с металлической бляхой и форменный комбинезон с ярко-красным значком на кармане. Он не годится для копирования, решил Ванаш. Те, кто носит форму, обычно получают приказания, выполняют определенные задания, их могут заметить и допросить, если они окажутся в необычном месте. Лучше выбрать субъекта, который может передвигаться свободно куда захочет. Автомобиль уехал. Блестящая Шапка вытер руки ветошью и стал разглядывать дорогу. Через несколько минут остановился другой автомобиль. На крыше у него торчала антенна, и в нем сидели двое, одетые одинаково; остроконечные шапки, металлические пуговицы и бляхи. Лица у них были жесткие, глаза холодные, вид официальный. Эти тоже не годятся, подумал Ванаш. Чересчур заметны. Один из сидевших в машине обратился к Блестящей Шапке: — Ничего примечательного, Джо? — Ничего, все в порядке. Полицейская машина рванулась вперед и уехала. Джо ушел внутрь станции. Достав из пакетика ароматное зерно, Ванаш жевал его и размышлял. Значит, они говорят ртом, не телепагичны, склонны к рутине, готовые марионетки для любого «гипно», которому вздумается подергать их за ниточки. Однако их автомобили, реактивные самолеты и другие штучки показывали, что у них бывают случайные вспышки вдохновения. По андромеданской теории, опасными для «гипно» могут быть только редкие вспышки гениальности, так как ничто другое не может помочь обнаружить присутствие андромеданина и проследить за его действиями. Это было логичное предположение — на языке другого мира. Все, чем обладала андромеданская культура, было порождением бесчисленных вспышек вдохновения на протяжении веков. Но вспышки вдохновения нельзя заранее спланировать, как бы велика ни была необходимость в них. Любой вид разумной жизни может впасть в идиотизм, если ему не хватит одного-единственного гениального озарения. Всякая чужая культура опасна тем, что ни один пришелец извне не может заранее знать всех ее подробностей. Ванаш не знал, да и не мог даже подозревать, что на Земле существует размеренный и обычно не получающий должной оценки суррогат гениальных озарений. Это медленная, унылая, упорная и незаметная работа, но, когда нужно, она дает хорошие результаты. Ее называют по-разному: совершать обход, двигаться помаленьку, копаться в мелочах или попросту идти кружным путем. Кто и когда слыхал о такой вещи? Ванаш не слыхал, да и никто из его сородичей тоже. Поэтому он ждал за кустами, пока не появилась еще одна машина; оттуда вышел незаметный, серенький человечек. Он выглядел именно такой посредственностью, какие попадаются во множестве на любой шумной городской улице. Ванаш мысленно сфотографировал его под всеми углами, запомнил и остался доволен. В пяти милях севернее находился небольшой городок, а в сорока милях за ним — крупный город. Ванаш видел их во время спуска и решил, что городок послужит ему местом тренировки перед тем, как перейти в город. Теперь он мог смело выйти из укрытия и заставить свою модель везти его, куда он захочет. Мысль была соблазнительной, но неразумной. Пока он кончит свои дела на этой планете, ее обитатели могут заметить, что творится что-то необъяснимое, и было бы безопаснее, если первое из таких событий произошло не так близко от места посадки корабля. Блестящая Шапка будет, может быть, говорить слишком много и слишком громко о том, что его клиент посадил в машину своего двойника. Сама жертва, может быть, будет смущенно бормотать о своем точном зеркальном отражении. Несколько таких случаев — и вспышка интуиции объединит все в истинную картину. Ванаш подождал, пока машина уехала и Джо вошел в здание. Тогда он вылез из кустов, прошел полмили к северу, остановился и посмотрел на юг. Первую машину, которая ему попалась, вел коммивояжер, никогда никого не подвозивший. Он слыхал о случаях, когда такие бесплатные пассажиры грабили водителя. Пока дело касалось его, пешеходы у обочины могли «голосовать» хоть до будущей недели. Он остановился и взял Ванаша в машину, не имея ни малейшего понятия, почему сделал это. Он знал только, что по рассеянности изменил своим привычкам и посадил к себе худощавого, унылого, молчаливого пешехода, больше всего похожего на похоронного факельщика средних лет. — Далеко вам? — спросил коммивояжер, внутренне досадуя на собственное решение. — До ближайшего города, — ответил Ванаш. Его собеседник ясно слышал, что он сказал это, и на смертном ложе поклялся бы, что это было сказано. Прочитав название города в мыслях водителя, Ванаш внушил ему, что он услышал также «В Нортвуд». — А в какое место? — Безразлично. Это маленький городок. Высадите меня, где найдете удобным. Водитель ворчливо согласился и не разговаривал больше. Приехав в Нортвуд, он остановил машину. — Этого достаточно? — Да, благодарю вас. — Ванаш вышел. — Я очень тронут. — Не стоит, — сказал коммивояжер и уехал, не убитый и не ограбленный. Ванаш поглядел ему вслед, потом пошел осматривать Нортвуд. Городок был незначительный. В нем были магазины на главной улице и двух других поменьше, железнодорожное депо с сортировочной станцией, четыре заводика средних размеров, три банка, почтовое отделение, пожарное депо, несколько муниципальных зданий. По оценке Ванаша, в Нортвуде было 4–5 тысяч жителей и не меньше трети их работало на пригородных фермах. Он медленно шел по главной улице. На него никто не обращал внимания. Приобрести необходимый опыт не составляло труда; он делал это так часто, что уже привык и считал почти скучным. В одном месте его увидела собака, отчаянно взвыла и стремглав кинулась прочь, поджав хвост. Никто этого не заметил. Он тоже. Первые нужные сведения он получил в магазине, заинтересовавшись тем, как покупатели получают то, что им нужно. Средством обмена служили печатные листки бумаги и металлические кружочки. Ванаш решил, что избавит себя от больших хлопот и неудобств, если запасется этими материалами. Двигаясь в толпе, наполнявшей магазин, он вскоре получил понятие об их покупательной способности. Тогда он раздобыл себе небольшой запас их, и сделал это чужими руками. Стоя в стороне, он сосредоточил внимание на немолодой, полной, явно респектабельной покупательнице. Она вытащила кошелек у захлопотавшейся женщины. Выбравшись с добычей из магазина, она уронила кошелек где-то на пустыре, вернулась домой, вспомнила все происшедшее и схватилась за голову. В кошельке оказалось 42 доллара. Ванаш тщательно пересчитал деньги, вошел в кафетерий, истратил какую-то сумму на хороший завтрак. Он мог бы, конечно, получить еду и бесплатно, но такая тактика слишком бросалась в глаза и могла вызвать нежелательные последствия. Ванашу одни блюда показались отвратительными, другие приемлемыми. Неразрешенной проблемой оставался ночлег. Ванаш нуждался в сне так же, как и любая низшая форма жизни, и ему нужно было найти для этого удобное место. Ночевки в полях или амбарах казались немыслимыми; не годится господину спать на сене, пока слуги храпят на шелках. С помощью наблюдений, чтения мыслей встречных он установил, что может найти ночлег в отеле или в наемных комнатах. Первое его не прельщало. Слишком много народу, и потому трудно скрываться. В отеле у него будет меньше возможностей передохнуть и побыть самим собой, а это была самая приятная форма отдыха. А в своей собственной комнате он сможет вернуться к нормальному, без напряжений, состоянию мысли, спать, разрабатывать без помех свои планы. Подходящую комнату он отыскал без труда. Пышная женщина с четырьмя бородавками на цветущем лице показала его убежище и попросила 12 долларов вперед, так как он был без вещей. Ванаш сообщил, что его зовут Уильям Джонс, что он приехал по делам на недельку и не любит, чтобы его беспокоили. Хозяйка ответила, что ее дом — это рай для джентльменов и что всякий, кто приведет сюда женщину, будет выгнан с позором. Он уверил ее, что такое ему даже не снится; и это было верно. Ванаш сел на край кровати и обдумал все. Было бы до смешного просто заплатить ей полностью, не истратив ни цента. Он мог бы заставить ее поверить, что за квартиру заплачено. Но все-таки 12 долларов хозяйке не хватило бы, и она стала бы ломать голову над загадочной потерей. Если он останется здесь, то нужно будет обманывать ее снова и снова, пока самый факт, что его выплаты в точности совпадают с потерями, не станет ясным как день. Можно было бы, «заплатив» за неделю, по истечении этого срока съехать и найти другую квартиру. У такой тактики были свои недостатки. Если за обманщиком начнут охотиться, придется переменить личность. Он ничего не имел против обмана и перемены личности, если будет необходимо. Досадно было бы делать это слишком часто, по ничтожным причинам, не стоящим такого усилия. Стать постоянной жертвой мелких случайностей — значит признать, что обитатели планеты ставят ему свои условия. Его гордость возмущалась при этой мысли. Так или иначе, ему нужно было примириться с очевидными предпосылками и с неизбежными выводами из них. Чтобы в этом мире все шло гладко и без неприятных осложнений, нужны деньги. Следующий день Ванаш посвятил тому, чтобы выследить денежный поток до его истока. Найдя источник, он потратил еще немного времени на тщательное изучение. На языке преступного мира, он «обставил» банк. Человек, лениво шагавший по коридору, весил два с половиной стона, и у него были двойной подбородок и порядочное брюшко. На первый взгляд — попросту ленивый толстяк. Однако первое впечатление нередко бывает обманчивым. Не менее полудюжины людей такого же сложения были чемпионами мира — борцами-тяжеловесами. Эдуард Г. Райдер не входил в эту категорию, но в редких случаях и ему приходилось применять силу. Он остановился у матовой стеклянной двери с надписью: «Казначейство США — отдел расследований». Постучав в стекло кулаком, похожим на молот, он вошел, не дожидаясь ответа, и сел без приглашения. Остролицый тип за столом, взглянув на него с легким неудовольствием, сказал: — Эдди, у меня есть для вас кое-что интересное. — А разве вы давали мне когда-нибудь что-либо другое? — Райдер положил свои крупные руки на массивные колени. — Что на этот раз? Опять какой-нибудь незарегистрированный гравер и на свободе? — Нет. Ограбление банка. Райдер нахмурился, его широкие брови зашевелились. — Я думал — мы интересуемся только фальшивыми деньгами и незаконными перемещениями капитала. Какое нам дело до этого? Это для полиции, верно? — Полиция в нем запуталась. — Если банк был застрахован, они могут вызвать Федеральную. — Он не был застрахован. Мы предложили свою помощь. И окажете ее вы. — Но почему? Его собеседник, глубоко вздохнув, быстро заговорил: — Какой-то хитрец обчистил 1-й Нортвудский банк примерно на 12 тысяч, — и никто не знает как. Капитан Гаррисон из нортвудской полиции говорит, что это трудная загадка. Он говорит — очень похоже, что кто-то наконец-таки нашел способ совершить неразгадываемое преступление. — Он, видимо, попал в тупик. А как случилось, что и нас сюда впутали? — Гаррисон узнал, что из похищенных денег 40 бумажек по 100 долларов были последовательно перенумерованы. Эти номера известны. Остальные — нет. Он сообщил нам об этом, надеясь, что билеты могут очутиться у нас и что мы сможем проследить за ними. Эмблтон заинтересовался этой теорией «нераскрываемого преступления». — И что же? — Он посоветовался с нами. Мы согласились, что если кто-то научился забирать монету таким способом, то он для экономики такая же угроза, как и любой фальшивомонетчик крупного масштаба. — Да, — подтвердил Райдер. — Баллантайн сам решил, что мы должны вмешаться, просто на тот случай, если началось что-то могущее зайти слишком далеко. Я выбрал вас. — Он подвинул к себе какие-то бумаги, взял перо. — Отправляйтесь в Нортвуд и помогите Гаррисону. Начальник полиции Гаррисон был высок и худощав. Он сказал: — Зачем я буду рассказывать вам о случившемся? Прямой допрос лучше, чем информация из вторых рук. Я вызвал важнейшего свидетеля, как только узнал, что вы едете. — Он повернул переключатель на настольном телефоне. — Пошлите Ашкрофта сюда. — Кто это? — спросил Райдер. — Главный кассир банка. Он сейчас очень расстроен. — Гаррисон подождал, пока свидетель войдет, представил его. — А это мистер Райдер, специальный расследователь. Он хочет услышать вашу историю. Ашкрофт сел, устало потер лоб. Это был седой, хрупкий человечек лет шестидесяти. — Я уже рассказывал это раз двадцать, — пожаловался Ашкрофт, — и каждый раз оно звучит все более неправдоподобно. У меня просто голова кругом идет… — Не расстраивайтесь, — мягко посоветовал Райдер. — Только дайте мне факты, точные факты. — Каждую неделю мы выдаем жалованье для стеклозавода Дэйкина. Сумма колеблется от 10 до 12 тысяч долларов. Накануне выдачи фирма присылает курьера с ведомостью на нужную сумму и с обоснованием ее. Тогда у нас есть время приготовить деньги к следующему утру. — А потом? — Фирма получает их. Присылает кассира с несколькими охранниками. Он всегда приходит около 11. Не раньше, чем без десяти 11, и не позже, чем 11.10. — Вы знаете кассира в лицо? — Их двое, мистер Суэйн и мистер Летсерн. За деньгами может прийти любой из них. Время от времени они сменяют друг друга. Оба хорошо мне знакомы уже много лет. — Хорошо, продолжайте. — Кассир приносит с собой запертый кожаный саквояж, ключ от которого лежит у него в кармане. Он отпирает саквояж, подает мне. Я наполняю саквояж так, что он может проверить содержимое, и подаю ему вместе с распиской. Он запирает его, кладет ключ в карман, подписывает расписку и уходит. Я кладу расписку на место, вот и все. — Мне кажется, довольно неразумно, что и саквояж и ключ находятся у одного и того же человека, — заметил Райдер. Гаррисон вмешался: — Мы проверили это. Ключ несет один из охранников. Он отдает его кассиру при входе в банк и отбирает, когда они уходят. Нервно облизнув губы, Ашкрофт продолжал: — В прошлую пятницу мы должны были выдать заводу Дэйкина 12 182 доллара и приготовили их. Мистер Летсерн пришел с саквояжем. Было ровно 10.30. — Откуда вы знаете? — быстро спросил Райдер. — Вы взглянули на часы? Что вас заставило? — Я взглянул на часы потому, что немного удивился. Он пришел раньше обычного. Я ожидал его минут через 20. — И было половина одиннадцатого? Вы уверены в этом? — Совершенно уверен, — твердо сказал Ашкрофт. — Мистер Летсерн подошел к окошку и подал мне саквояж. Я поздоровался, сказал что-то о его раннем приходе. — Что он ответил? — Не помню в точности. У меня не было причин запоминать его слова, и я был занят тем, что наполнял саквояж. — Ашкрофт нахмурился, усиленно вспоминая. — Летсерн сказал нечто вроде того, что лучше раньше, чем позже. — А что произошло потом? — Я подал ему саквояж и расписку. Он запер саквояж, подписался и ушел. — И это все? — спросил Райдер. — О нет, — ответил Гаррисон и ободряюще кивнул Ашкрофту. — Без пяти 11, - продолжал свидетель, немного запнувшись, — мистер Летсерн вернулся, положил саквояж на мое окошко и посмотрел на меня выжидающе. Я спросил: «Что-нибудь не в порядке, мистер Летсерн?» Он ответил: «Насколько мне известно, все в порядке. А что вы имеете в виду?» Ашкрофт приостановился, снова потер лоб. Райдер посоветовал ему: — Не торопитесь. Я хочу, чтобы вы рассказали все как можно точнее. Кассир банка взял себя в руки. — Я сказал ему, что нет причин для недоразумений, так как деньги пересчитаны трижды. Тогда он проявил некоторое нетерпение и сказал, что ему все равно, пусть пересчитывают сколько угодно, но чтобы я вручил их побыстрее. — Полагаю, это порядком ошеломило вас, — заметил Райдер с мрачной улыбкой. — Да, я был ошеломлен. Сначала я подумал, что это какая-то шутка, хотя Летсерн не из тех, кто шутит подобным образом. Я сказал, что уже отдал ему деньги с полчаса назад. Он спросил, уж не сошел ли я с ума. Тогда я позвал Джексона, младшего кассира, и он подтвердил мои слова. Он видел, как я укладывал деньги в саквояж. — А видел ли он, как Летсерн уходил? — Да, сэр. Он так и сказал. — И что же Летсерн сказал на это? — Он захотел повидать директора. Я проводил его в кабинет мистера Олсена. Через минуту Олсен потребовал расписку. Я взял ее из ящика и только тогда увидел, что подписи на ней нет. — Она была пустая? — Да. Не могу этого понять. Я сам видел, как он подписывался. А на ней все-таки ничего не было, никаких следов. — Ашкрофт помолчал, заново переживая это событие, потом закончил: — Мистер Летсерн настаивал, чтобы вызвали полицию. Меня задержали в кабинете директора, пока не пришел мистер Гаррисон. Райдер обдумал услышанное, потом спросил: — Охранники были с Летсерном одни и те же оба раза? — Не знаю. Ни в первый, ни во второй раз я их не видел. — Значит, он пришел без охраны? — Охранники не всегда показываются персоналу банка, — вмешался Гаррисон. — Я проследил эту ниточку до конца. — Что же вы узнали? — Они намеренно каждый раз меняют свое поведение, чтобы злоумышленники не могли заранее составить план действий. Иногда оба охранника провожают кассира до кассы, иногда ждут на улице у главного входа. Бывает, что один остается в машине, а другой ходит у банка взад и вперед. — Они, вероятно, вооружены? — Конечно. — Гаррисон озадаченно взглянул на Райдера. — И оба клянутся, что в пятницу утром сопровождали Летсерна в банк только один раз. Это было в 10.55. — Но он был там в 10.30, - запротестовал Ашкрофт. — Летсерн отрицает это, — ответил Гаррисон. — Охранники тоже. — Видели ли охранники, как он входил в банк? — спросил Райдер, надеясь на противоречивые показания. — Да, но сами не входили. Они оставались у главного входа, но, когда Летсерн задержался в банке больше положенного времени, подняли тревогу и вошли в здание с револьверами наготове. Ашкрофт не видел их, так как был в то время в кабинете Олсена. — Ну вот как получается, — произнес Райдер, пристально глядя на несчастного Ашкрофта. — Вы говорите, что отдали деньги Летсерну в 10.30. Он утверждает, что этого не было. Показания противоречат друг другу. Что вы скажете? — Вы, значит, не верите мне? — жалобно спросил Ашкрофт. — Ни верю, ни не верю. Я воздерживаюсь от суждения. Пока что я установил явное противоречие в показаниях. Отсюда не вытекает, что один из свидетелей — лжец и потому наиболее подозрителен. Можно говорить чистую правду и все же добросовестно заблуждаться. — Вы говорите обо мне? — Возможно. Никто не может быть непогрешимым. — Райдер подался вперед, заговорил подчеркнуто: — Примем главные факты за чистую монету. Если вы говорите правду, то деньги были выданы в 10.30. Если правду сказал Летсерн, то получил их не он. Сложите вместе то и другое, что получится? Ответ: деньги получены кем-то, кто не был Летсерном. А если ответ окажется правильным, то вы сильно ошиблись. — Я не ошибся, — возразил Ашкрофт. — Это был Летсерн, и никто другой. Иначе я не могу верить собственным глазам. — Вы уже признали это, — заметил Райдер. — О нет, не признавал. — Вы же сказали, что видели, как он подписывает расписку. Собственными глазами вы видели, как он ставит свою подпись — Он подождал возражения, которого не последовало. — А на расписке ничего не стояло. Ашкрофт промолчал, угрюмо размышляя. — Если вы были обмануты насчет подписи, то могли быть обмануты и относительно подписавшегося. — Я не страдаю галлюцинациями. — По-видимому, — сухо произнес Райдер. — Как же вы объясняете отсутствие подписи? — Мне не нужно объяснять, — заявил Ашкрофт с внезапной горячностью. — Я дал факты. Искать объяснений — ваше дело. — Совершенно верно, — согласился Райдер. — Мы ничего не имеем против того, чтобы нам об этом напомнили. Надеюсь, что вы не будете возражать, чтобы вас расспрашивали еще и еще раз. Благодарю за помощь. — Я рад был помочь. — Ашкрофт вышел, явно обрадованный тем, что допрос кончился. Гаррисон взял зубочистку, погрыз ее и сказал: — Вот чертовская история. Еще день или два, и вы пожалеете, что вас прислали сюда. Задумчиво посматривая на начальника полиции, Райдер произнес: — Я прислан сюда не учить вас. Я пришел помочь, так как вы сказали, что вам нужна помощь. Две головы лучше одной. Сто голов — лучше, чем десяток. Но если вам не нравится, я могу и вернуться… — Бросьте, — сказал Гаррисон. — В такие дни, как этот, я злюсь на всех. У меня положение иное, чем у вас. Когда кто-то обчищает банк у меня под носом, он выставляет меня на посмешище. А разве можно быть одновременно и посмешищем, и начальником полиции? — Вы признаете себя побежденным? — Ни за что в жизни. — Тогда сосредоточимся на нашей работе. В этом деле с распиской есть что-то очень неясное и странное. — Для меня оно ясно, как гвоздь, — произнес Гаррисон. — Ашкрофта обманули или одурачили. — Не в этом дело, — возразил Райдер. — Загадка состоит в том, зачем его обманули. Если предположить, что ни Ашкрофт, ни Летсерн не виновны, то деньги взяты кем-то другим, кем-то неизвестным. Я не вижу никаких разумных объяснений тому факту, что преступник рисковал испортить все дело, подсовывая кассиру пустую расписку. Обман ведь можно было обнаружить тотчас же. Все, что ему нужно было бы сделать, это нацарапать имя Летсерна. Почему он этого не сделал? Гаррисон минуту подумал. — Может быть, он боялся, что Ашкрофт признает подпись поддельной и поднимет адский шум? — Если он смог притвориться Летсерном, то должен уметь и подделать достаточно хорошо подпись. — Возможно, он не подписался потому, — предположил Гаррисон, — потому что не умел писать. Я знаю нескольких мошенников, научившихся грамоте только в тюрьме. — В этом что-то есть, — согласился Райдер. — Во всяком случае наиболее подозрительными кажутся сейчас Ашкрофт и Летсерн. Виновность обоих необходимо исключить, прежде чем искать кого-то другого. Я полагаю, вы уже проверили их? — Да еще как! — Гаррисон взял трубку телефона. — Пошлите сюда картотеку Первого банка. — Получив ее, он стал перебирать листки. — Возьмем сначала Ашкрофта. Материально обеспечен хорошо, в прошлом ничего подозрительного нет, превосходная репутация — словом, никаких мотивов грабить банк. Джексон, младший кассир, подтверждает его показания, хотя не полностью. Ашкрофт никуда не мог бы спрятать деньги, предназначенные для Дэйкина. Мы обыскали банк сверху донизу, пока Ашкрофт неотлучно находился в кабинете директора. И ничего не нашли. Дальнейшие поиски дали еще кое-что в его пользу… Подробности я сообщу позже. — Вы уверены в его невиновности? — Почти, но не совсем. Он мог передать деньги сообщнику, до некоторой степени похожему на Летсерна. Мне хотелось бы поискать в его жилище. Одной бумажки с записанным номером было бы достаточно, чтобы убедиться в его виновности. — Он сделал гримасу. — Судья Мэксон отказался дать ордер на обыск из-за недостатка улик. Он говорит, что нужно чем-нибудь подтвердить подозрения. И я вынужден сознаться, что судья прав. — Что вы скажете о кассире фирмы, Летсерне? — Это убежденный холостяк, лет около шестидесяти. Не буду утомлять вас полным отчетом о нем. К нему не придерешься. — Вы в этом уверены? — Судите сами. Машина фирмы оставалась у конторы все утро до 10.30. Она не могла оказаться у банка менее чем за 20 минут. У Летсерна попросту не было времени, чтобы поехать туда на какой-нибудь другой машине, вернуться на завод, захватить охрану и поехать вторично. — Да еще к тому же спрятать добычу, — вставил Райдер. — Нет, он не мог сделать этого. Далее, в конторе Дэйкина было человек сорок, и все они, вместе взятые, смогли рассказать о каждом шаге Летсерна с той минуты, как он пришел на работу в 9 часов, и до той, когда он уехал в банк в 10.35. Такого алиби ни один прокурор не поколеблет! — Значит, это полностью исключает его виновность? Гаррисон нахмурился; — Конечно, но мы нашли пятерых свидетелей, которые видели его близ банка в 10.30. — То есть, они подтверждают сказанное Ашкрофтом и Джексоном? — Да. Немедленно после случившегося я послал всех, кого мог, чтобы расспрашивать встречных по всей улице и по примыкающим к ней переулкам. Обычный проклятый кружный путь. Мои люди нашли троих, готовых присягнуть, что видели, как Летсерн входил в банк в 10.30. Они не знают его в лицо, но опознали по фотографии. — А заметили ли они его машину и могут ли описать ее? — Они не видели, чтобы он приехал в машине. Он шел все время пешком и нес саквояж. Свидетели заметили и вспомнили его только потому, что какой-то щенок завизжал и кинулся от него сломя голову. Они подумали, не пнул ли он щенка и зачем. — Они говорят, что он пнул его? — Нет. Райдер задумчиво поглаживал свой двойной подбородок. — Тогда непонятно, почему щенок вел себя так. Собаки обычно не визжат и не кидаются бежать без причины. Что-то должно было испугать щенка или сделать ему больно. — Какая разница? — сказал Гаррисон, у которого и так уже было довольно забот. — Ребята нашли также человека, видевшего, как Летсерн выходил из банка со своим саквояжем. Он не заметил, чтобы поблизости были охранники. Летсерн шел по улице совершенно беспечно, но ярдов через 50 остановил такси и уехал. — Вы разыскали водителя? — Да. Он тоже опознал фотографию, когда мы показали ее. Сказал, что отвез Летсерна к театру «Камея» на 4-й улице, но не заметил, вошел ли он гуда. Он просто высадил пассажира и уехал. Мы допросили весь персонал театра, обыскали здание, но все напрасно. Поблизости есть автобусная станция. Мы перетрясли там всех, но ничего не узнали. — И это все, что вам удалось добиться? — Не совсем. Я позвонил в Казначейство, сообщил номера сорока билетов, поднял тревогу в восьми штатах, чтобы там искали преступника, похожего на Летсерна. Уже сейчас ребята вооружились копиями его портрета и обходят отели и дома, где сдаются комнаты. Он может скрываться в этом городе. Но теперь я в тупике. Райдер откинулся в кресле, он довольно долго размышлял, пока Гаррисон грыз свою зубочистку. Потом сказал: — Прекрасная репутация, материальная обеспеченность и отсутствие мотивов — все это менее убедительно, чем показания свидетелей. У человека может найтись тайный мотив, достаточно сильный, чтобы сойти с рельсов. Может быть, ему отчаянно понадобились 10–12 тысяч наличными, и гораздо быстрее, чем возможно получить путем законной реализации полисов или облигаций. Что, например, если ему дали 24 часа на то, чтобы внести выкуп? Гаррисон вытаращил глаза. — Вы думаете, мы не проверили всех родичей у Ашкрофта и Летсерна и не разузнали, пропадал ли недавно кто-нибудь из них? — Как вам угодно. Я лично думаю, что этим заниматься не стоит. Зачем похитителю рисковать головой ради жалких 12 тысяч, если он рискует не больше, выбрав жертву пожирнее и назначив сумму побольше? Кроме того, если даже мы найдем мотив, то не узнаем, как была совершена кража. — Верно, — согласился Гаррисон. — Но проверить все равно стоит. Это обойдется мне даром. Кроме жены Ашкрофта, все родственники обоих живут в других местах. Мне нужно только договориться с начальниками полиции. — Делайте, как считаете нужным. А пока вы шарите в темноте, пусть кто-нибудь узнает, нет ли у Летсерна какого-нибудь беспутного братца-близнеца. — Если и так, — проворчал Гаррисон, — это нам ничего не даст, потому что он может догадаться что к чему и запереть рот на замок. — Это с точки зрения закона. Но есть еще и человеческая. Люди не все одинаковы, и слава богу. — Райдер сделал нетерпеливое движение. — До сих пор мы занимались двумя известными подозрительными лицами. Посмотрим теперь, что мы можем сделать с третьим, неизвестным. Гаррисон сказал: — Я говорил вам, что разослал объявления о человеке, похожем по описанию на Летсерна. Но преступник может оказаться мастером перевоплощения. Если так, то он выглядит теперь совсем иначе, чем в день грабежа. Но если сходство окажется настоящим и неизменным, то описания помогут найти его. — Правильно. Однако если кровного родства нет — а это тоже надо установить, — то сходство едва ли будет настоящим. Это будет скорее совпадением. Скажем, чем-то искусственным… Что это нам дает? — Оно было большим, — возразил Гаррисон. — Достаточно большим, чтобы обмануть нескольких свидетелей. Слишком большим, чтобы мы чувствовали себя спокойно. — Вы так и сказали, — подтвердил Райдер. — Больше того, такой искусный актер может проделать все это снова и снова, принимая внешность людей более или менее похожих на него по сложению. Не исключено, что в действительности он походит на Летсерна не больше, чем я — на дрессированного тюленя. У нас нет его подлинного описания, и это большая помеха для нас. Откровенно говоря, я не приложу ума, на кого он похож в данную минуту. — Я тоже, — ответил Гаррисон и помрачнел. — Однако у нас есть одна возможность. Ставлю десять против одного, что сейчас он выглядит так же, как и до своего фокуса. У него нет причин менять внешность, пока он обдумывал свое дело и составлял планы. Кража прошла так хорошо и гладко, что должна была быть спланирована в совершенстве. А для этого нужно было немало предварительно понаблюдать. Значит, в течение некоторого времени перед кражей у преступника должно было быть убежище в этом городе или поблизости. С полсотни человек или больше могли видеть его неоднократно и смогут описать внешность. Задача состоит теперь в том, чтобы найти его убежище и узнать, как он выглядит. — Легче сказать, чем сделать. — Дело трудное, шеф, но давайте держаться этой линии. В конце концов она приведет нас куда-нибудь, пусть даже в сумасшедший дом. Райдер умолк и глубоко задумался. Гаррисон сосредоточенно смотрел в потолок. Наконец Райдер сказал: — Чтобы притвориться Летсерном, злоумышленник должен был не только выглядеть, как он, но и одеваться, как он, ходить, как он, двигаться, как он, пахнуть, как он. — Он был Летсерном до последнего волоска, — ответил Гаррисон. — Я расспрашивал Ашкрофта, пока нам обоим не надоело до тошноты. Он был Летсерном во всех подробностях, вплоть до башмаков. Райдер спросил: — А как насчет саквояжа? — Саквояжа? — на худощавом лице Гаррисона отразилось изумление, потом запоздалое сожаление. — Вот это как раз то, что нужно. Как это мне раньше не пришло в голову? — Это может оказаться и несущественным. Но лучше все-таки расспросить о нем. — Я могу узнать сейчас же. — Гаррисон схватил трубку, набрал номер, сказал: — Мистер Ашкрофт, у меня к вам есть еще один вопрос. Относительно саквояжа, куда вы укладывали деньги: был ли это тот самый, с которым всегда приходили сотрудники Дэйкина? Ответ был отчетливым: — Нет, мистер Гаррисон, это был новый саквояж. — Что такое? — Лицо у Гаррисона побагровело, и он закричал: — Почему же вы не сказали сразу? — Вы у меня не спрашивали, так что я о нем и не думал. А если бы и подумал, то счел бы, что это совершенно несущественно. — Что существенно и что не существенно, решаю я, — крикнул Гаррисон и продолжал слегка раздраженным тоном: — Ну, так выясним, раз и навсегда. Кроме того, новый саквояж был точно такой же, как всегда у Дэйкина? — Нет, сэр. Но он был очень похож. Тот же тип, тот же медный замочек, тот же общий вид. Но он был чуть длиннее и примерно на дюйм глубже. Я помню это потому, что, укладывая деньги, удивился, зачем они купили новый саквояж. Видимо, потому, чтобы у мистера Летсерна и у мистера Суэйна было по отдельному саквояжу. — Заметили ли вы на нем какую-нибудь примету, ярлычок с ценой, марку фирмы, инициалы, номер серии или еще что-нибудь такое? — Нет, ничего. Мне не пришло в голову присматриваться. Я не знал, что произойдет, и… Гаррисон гневным движением повесил трубку и пристально взглянул на Райдера, который не произнес ни слова. Гаррисон тяжело вздохнул, взял трубку внутреннего телефона: — Есть там кто-нибудь? Чей-то голос ответил: — Кастнер, шеф. — Пошлите его сюда. Детектив Кастнер вошел. Это был аккуратно одетый человек, умевший, по-видимому, быть своим в злачных местах. — Джим, — сказал ему Гаррисон, — ступайте на завод Дэйкина и возьмите у них денежный саквояж. Удостоверьтесь, что это именно тот, с которым они ходят каждую неделю. Пройдите по всем магазинам, продающим кожаные вещи, и узнайте обо всех покупках подобных саквояжей за последний месяц. Если найдете покупателя, пусть он докажет, что саквояж еще находится у него, и сообщит, где он был и что делал в прошлую пятницу, в половине одиннадцатого утра. — Есть, сэр. — Звоните мне, если узнаете что-нибудь существенное. Когда Кастнер ушел, Гаррисон сказал: — Саквояж был куплен специально для этого дела. Значит, покупка была сделана недавно и, вероятно, в этом городе. Если мы не найдем, кто купил саквояж в здешних магазинах, придется поискать подальше. — Правильно, — согласился Райдер. — Тем временем я сделаю еще кое-что. — А именно? — Мы живем в эпоху техники. У нас есть обширная сеть связи и подробные картотеки. Давайте используем то, что у нас уже есть. — Что вы имеете в виду? — спросил Гаррисон. Райдер пояснил: — Кража, совершенная гак гладко, чистенько и аккуратно, сама напрашивается на повторение. Может быть, он уже проделывал это раньше. Весьма вероятно, что он проделает это снова. — Так что же? — У нас есть его описание, но оно немногого стоит. — Он подался вперед. — У нас есть также все подробности его метода, а это вполне надежно! — Да, вы правы. — Ну так давайте сведем описание преступника к неизменным элементам — росту, весу, сложению, цвету глаз. Все прочее не стоит внимания. Резюмируем также его технику, сведем ее к голым фактам. Все это можно будет выразить в полутысяче слов. — А тогда? — В стране насчитывается 6280 банков, из которых немногим более 6000 входят в Ассоциацию банков. Я добьюсь в Вашингтоне, чтобы там выпустили необходимое количество бланков для Ассоциации. Ее нужно предостеречь против подобного фокусника и попросить, чтобы нам сообщили все подробности, если какой-нибудь банк будет обокраден, несмотря на предупреждение, или уже был обокраден. — Хорошая мысль, — одобрил Гаррисон. — У какого-нибудь начальника полиции могут оказаться детали, которых у нас нет, а у нас — такие, которые могут понадобиться ему. Если мы соберем все данные вместе, они могут оказаться достаточными, чтобы раскрыть оба преступления. — Есть и еще кое-что, — произнес Райдер. — Преступник уже может быть занесен в картотеку. Если нет, то нам не повезло. Но если он уже делал такое и раньше и был пойман, то мы сможем найти его карточку мгновенно. — Он подумал и добавил: — Эта картотека в Вашингтоне — действительно хорошая вещь. — Я знаю о ней, конечно, но не видел, — вставил Гаррисон. — Один мой приятель, почтовый инспектор, недавно убедился в ее полезности. Он выслеживал преступника, продававшего по почте поддельные нефтяные акции. Описания его не было. Никто из жертв не видел его во плоти. — Неважное начало. — Да, но это был стреляный воробей, что само по себе уже является уликой. Такой опытный обманщик должен был находиться в картотеке. — И что же? — Опытный специалист закодировал имеющиеся данные и подал их в скоростной экстрактор, как дают след собаке. Электронные пальцы промчались по отверстиям и вырезам в миллионе карточек гораздо быстрее, чем вы успеваете высморкаться. Отбросив шантажистов и другую мелочь, пальцы выудили тысячи четыре мошенников. Из них они отобрали около шестисот продавцов акций, а из этих последних — сотню тех, что специализировались на нефтяных акциях. А из сотни они отобрали дюжину действовавших только по почте. — Это сузило поиски, — вставил Гаррисон. — Машина выдала 12 карточек, — продолжал Райдер. — Какой-нибудь добавочный факт позволил бы ей выбросить одну-единственную. Но ничего больше она не могла сделать. Да это и не было нужно. Быстрая проверка показала, что четверо из двенадцати уже умерли, а еще шестеро сидят за решеткой. Из оставшихся двоих одного арестовали, но тому удалось доказать, что он ни при чем. Остался только один. Теперь у почтовых властей были его имя, портрет, описание, привычки, сообщники — все, кроме разве девичьей фамилии его матери. Не прошло и трех недель как его поймали. — Чисто сделано. Не могу только понять, зачем они сохраняют в картотеке покойников. — Это потому, что иногда — порой через целые годы — появляются сведения, доказывающие, что они виновны в старых, нерасследованных до конца преступлениях. Зло, которое люди делают, живет и после них, добро, если оно и есть, приходится хоронить вместе с ними. — Он прищурился на собеседника и добавил: — Работники картотеки не любят оставлять дела незаконченными. Им нравится делать на них окончательную пометку, хотя бы для этого требовалось полжизни. Они — люди аккуратные, знаете ли. Тот, кого мы разыскиваем, проделает такой же фокус, запаситесь терпением и убедитесь сами. — Он указал на телефон. — Ничего, если я поговорю по междугородному? — Ухмыляясь самому себе, Райдер схватил трубку. — Дайте мне Казначейство США, Вашингтон, линия 417, мистера О'Кифа. В течение последующих 24 часов земная техника продолжала свое упорное, утомительное, но неумолимое дело. Патрульные расспрашивали лавочников, местных сплетников, трактирщиков, гуляк, клерков — всех и всякого, кто, хотя бы случайно, мог дать какие-либо крохи ценной информации. Детективы в штатском стучались в двери, задавали множество вопросов всякому, кто отвечал, проверяли тех, кто не хотел ответить. Местная полиция шарила по мотелям и грейдерным паркам, расспрашивала владельцев, администрацию, служащих. Шерифы и их помощники побывали на фермах, где, как было известно, иногда бывала постояльцы. В Вашингтоне из одной машины вышло 6 тысяч листовок, пока другая машина надписывала 6 тысяч конвертов. Электронные пальцы разыскивали заданную комбинацию из дырочек и прорезей среди миллиона самых различных карточек. Как всегда, первыми результатами были пачки отрицательных ответов. Никто из родственников Ашкрофта не исчезал ни теперь, ни раньше. В семействе у Летсерна не оказалось темных личностей, у него не было близнеца, его единственный брат, на 10 лет моложе, пользовался прекрасной репутацией, не отличался особенным сходством и во всяком случае мог представить безукоризненное алиби. Ни один банк не был обокраден ловким притворщиком. В меблированных домах, отелях и прочих вероятных укрытиях преступника человек, похожий на Летсерна, не появлялся. Однако с дедуктивной точки зрения определенное количество отрицательных ответов может дать несколько положительных. Гаррисон и Райдер изучили полученные сведения и пришли к одним и тем же выводам. Ашкрофт и Летсерн действительно оказались ни при чем. Неизвестный преступник был новичком в грабежах, и его первый успех, несомненно, должен заставить его предпринять еще одну попытку. Такой мастер перевоплощения, видимо, до преступления скрывался под какой-то другой личиной, чем та, которую он сейчас принял. Первые интересные сведения поступили в конце дня. Кастнер вошел, сбил шляпу на затылок и сказал: — Кажется, у меня что-то есть. — Например? — жадно спросил Гаррисон. — На такой тип саквояжей мало спроса, и в городе их продает только один магазин. За последний месяц продано три штуки. — С уплатой по чеку? — Самыми что ни на есть наличными. — Кастнер ответил мрачной улыбкой на разочарованный взгляд своего начальника и продолжал: — Но двое из покупателей — местные жители, которых все знают. Оба сделали свою покупку недели три назад. Саквояжи еще при них, и они могут рассказать о каждом своем шаге в пятницу утром. Я проверил показания, они вполне надежны. — А третий покупатель? — К этому я и веду, шеф. Он мне кажется подходящим. Он купил саквояж вечером, накануне кражи. Никто его не знает. — Чужак? — Не совсем. Я получил подробное описание его от Гильды Кассиди, продавшей ему саквояж. Это человек средних лет, худощавый, робкий. — Почему вы говорите, что он не совсем чужак? — Потому, шеф, что магазинов, торгующих теми или другими кожаными вещами, наберется с дюжину. Я живу здесь довольно давно, но мне долго пришлось искать, где продаются такие саквояжи. Я и подумал: этому негодяю тоже приходилось делать такой же обход. Я пошел по всем магазинам второй раз, давая это новое описание… — И что же? — В трех из них вспомнили этого человека, — он интересовался, чем у них торгуют. — Кастнер помолчал и добавил; — Сол Бергман, из «Друга путешественника», говорит, что лицо этого человека ему немного знакомо. Он не знает, кто он, но уверен, что уже видел его два или три раза. — Может быть, случайный клиент издалека? — Похоже, шеф, на то. — «Издалека» может означать любой пункт в радиусе ста миль, — Проворчал Гаррисон. — Или еще дальше. — Он кисло взглянул на Кастнера. — Кто видел его дольше и ближе всех? — Продавщица Кассиди. — Вы бы привели ее, да поскорее. — Я и привел. Она ждет за дверью. — Хорошо, Джим, — одобрил Гаррисон, светлея. — Давайте ее сюда. Кастнер вышел и вернулся с высокой, тоненькой девушкой лет двадцати. Она сидела, холодная и сдержанная, сложив руки на коленях, и отвечала на вопросы Гаррисона, старавшегося получить возможно более полное описание заподозренного. — Опять чертов кружный путь, — пожаловался Гаррисон, когда она кончила. — Теперь ребятам придется проделать все заново, чтобы найти следы этого человека! Райдер вмешался: — Может быть, мы облегчим им задачу. — Он пытливо взглянул на девушку через стол. — То есть если мисс Кассиди поможет нам. — Я сделаю все, что могу, — заверила она. — Наш штатный художник Роджер Кинг в свободное время рисует карикатуры. Он мастер, большой мастер. — Райдер снова обратился к девушке: — Мистер Кинг покажет вам множество фотографий. Просмотрите их повнимательнее и выберите примечательные черты, соответствующие чертам человека, купившего саквояж. Подбородок на одном снимке, рот — на другом, нос — еще на каком-нибудь. Кинг сделает составной портрет и будет изменять его по вашим указаниям, пока вы не скажете, что достаточно. Подумайте, сможете ли вы сделать это. — О, разумеется, — сказала она. — Есть еще Сол Бергман, — заявил Кастнер. — Он очень хочет помочь. — Тогда давайте сюда и его. Копии рисунка Кинга были разосланы вместе с описанием и требованием ареста. Не прошло и нескольких минут, как раздался телефонный звонок. Гаррисон схватил трубку: — Полиция Нортвуда. — Я сержант Уилкинс, говорю из казарм полиции штата. Мы только что получили ваш листок насчет розыска. Я знаю этого типа. Он живет как раз на моем участке. — Кто он? — Его зовут Уильям Джонс. Он держит питомник акров в 20 у дороги номер 4, в нескольких часах пути от вас. Мрачноватый субъект, но против него нет никаких улик. Хотите, мы сцапаем его? — Уверены ли вы, что это именно он? — На картинке его лицо, и это все, что я знаю. Я работаю так же давно, как и вы, и в лицах не ошибаюсь. — Ну конечно, сержант. Мы будем благодарны, если вы доставите его к нам для допроса. Гаррисон откинулся в кресле, рассеянно созерцая стол и обдумывая последние новости. Через некоторое время он сказал: — Я бы не удивился, если бы этот Джонс был когда-то водевильным актером или трансформистом. Но он держит питомник где-то в глуши, и вот это для меня загадка. Мне как-то трудно представить, чтобы он мог проделать такую ловкую кражу. — Не исключено, что он только сообщник. Заранее купил саквояж, потом спрятал деньги, возможно, стоял на страже, пока преступник совершал кражу. Гаррисон кивнул. — Мы разберемся, когда его доставят сюда. У него будут неприятности, если он не сможет доказать, что его покупка здесь ни при чем. — А что, если он докажет это? — Тогда мы очутимся там же, откуда начали. — Гаррисон помрачнел при этой мысли. Телефон зазвонил снова. — Нортвуд, полиция. — Говорит патрульный Клинтон, шеф. Я только что показал этот рисунок некой миссис Бастико, которая держит меблированные комнаты по улице Стивенс, 157. Она клянется, что нарисован Уильям Джонс, проживавший у нее 10 дней. Он приехал без багажа, но позже приобрел новый саквояж вроде дэйкиновского. В субботу утром он уехал, захватив саквояж. Он заплатил за четыре дня лишних, но не вернулся больше. — Оставайтесь там, Клинтон. Мы сейчас будем. — Гаррисон алчно облизнулся и обратился к Райдеру: — Поехали. Они поспешили на улицу Стивенс, 157. Это был старенький каменный дом с истертыми ступеньками. Миссис Бастико, женщина с несколькими бородавками на лице, возмутилась: — У меня никогда не было полисменов. Ни разу за 20 лет. — А теперь будут, — успокоил ее Гаррисон. — Это придаст вашему дому респектабельность. Ну, что вы знаете об этом Джонсе? — Ничего особенного, — ответила она, все еще ворчливо: — Он держался особняком. А я не пристаю к постояльцам, если они ведут себя прилично. — Говорил ли он, откуда приехал или куда едет? — Her. Он заплатил вперед, сообщил свое имя и сказал, что здесь по делам. Вот и все. Он уходил каждое утро, возвращался вечером, не очень поздно, всегда был трезвым и ни с кем не ссорился. — Посетители у него бывали? — Гаррисон извлек фотографию Летсерна. — Кто-нибудь вроде вот этого, например? — Офицер Клинтон показывал мне ваш снимок еще вчера. Я этого человека не знаю. Никогда не видела, чтобы мистер Джонс разговаривал с кем-нибудь. — Гм-м! — Гаррисон был явно разочарован, — Нам хотелось бы взглянуть на его комнату. Вы не возражаете? Она сердито повела их наверх, отперла дверь, ушла и предоставила им рыться сколько они захотят. Весь ее вид показывал, что она не терпит полиции. Они тщательно обыскали комнату, сняли простыни, сдвинули мебель, подняли ковры, даже отвинтили и опорожнили сифон умывальника. Патрульный Клинтон извлек из узенькой щели между досками на полу маленькую прозрачную розовую бумажку, а также два странных зернышка, похожих на миндальные и издававших сильный приятный запах. Они отвезли эти ничтожные улики к себе, чтобы отправить в Государственную криминологическую лабораторию на анализ и заключение. Еще через 3 часа явился Уильям Джонс. Он не обратил внимания на Райдера, но обрушился на затянутого в мундир Гаррисона и спросил: — С какой стати меня сюда притащили? Я ничего не сделал дурного. — Тогда не о чем беспокоиться. — Гаррисон строго спросил: — Где вы были утром в прошлую пятницу? — На это ответить легко, — произнес Джонс с оттенком досады. — Я был в Смоукн Фоллз, искал гам запчасти к культиватору. — Это в 80 милях отсюда. — Ну так что же? От меня это гораздо ближе. И я не мог найти эти запчасти больше нигде. Если здесь в Нортвуде есть такая фирма, покажите мне ее. — Не будем говорить об этом. Долго вы там пробыли? — Приехал в 10 утра, уехал к вечеру. — Вам понадобилось столько времени, чтобы найти несколько запасных частей? — Я побродил по городу. Покупал кое-что. Пообедал и несколько раз выпивал. — Значит, в городе найдется много людей, которые смогут подтвердить ваше пребывание там? — Ну, разумеется, — ответил Джонс с обезоруживающей уверенностью. Гаррисон взял трубку телефона, сказал кому-то: — Введите сюда миссис Бастико, девушку Кассиди и Сола Бергмана. — Он снова переключил внимание на Джонса. — Расскажите мне в точности, где вы были с момента приезда в Смоукн Фоллз до отъезда и кто видел вас там. Услышав эту фразу, Джонс не выказал ни тревоги, ни смущения: — Могу я уйти? У меня есть дело. — У меня тоже, — возразил Гаррисон. — Где вы спрятали кожаный саквояж? — Какой саквояж? — Новый, тот что купили вечером в четверг. Глядя на него с изумлением, Джонс произнес: — Эй, что вы хотите мне пришить? Я не покупал саквояжа. Зачем он мне? Никакого саквояжа мне не нужно. — Вы еще скажете, что не прятались в меблированном доме на улице Стивенс? — Не прятался. На улице Стивенс я никого не знаю, я там никогда не был. Они спорили еще минут двадцать. Джонс упрямо твердил, что весь четверг работал у себя в питомнике. Он никогда не слышал о миссис Бастико, не покупал саквояжа, похожего на дэйкиновский. Если они хотят обыскать его ферму, то — в добрый час; а если найдут у него такой саквояж, то, значит, сами и подбросили его. В дверь просунул голову патрульный, доложил: — Они здесь, шеф. — Хорошо. Минут через десять Гаррисон повел Джонса в соседнюю комнату, поставил его в ряд вместе с детективами и полудюжиной ничем не примечательных личностей, взятых прямо с улицы. Сол Бергман, Гильда Кассиди и миссис Бастико вошли, взглянули на всех этих людей и одновременно указали на Джонса. — Это он, — сказала миссис Бастико. — Тот самый человек, — подтвердила мисс Кассиди. — Больше некому, — добавил Сол Бергман. — Они с ума сошли, — заявил Джонс. Позвав троих свидетелей в свой кабинет, Гаррисон спросил их, не ошибаются, ли они. Но все свидетели настаивали, что не ошибаются. Разыскиваемый человек — это и есть Уильям Джонс, решительно и окончательно. Он отпустил свидетелей и задержал Джонса до получения сообщений из Смоуки Фоллз. К концу законного 24-часового срока задержания поступили результаты проверки. Не менее 32 человек полностью подтвердили слова задержанного, указавшего, где он был с 10 часов утра до 3.30 пополудни. Дорожные посты тоже видели его на всем пути в город и обратно. Полиция штата обыскала ферму Джонса. Саквояжа не было. Не обнаружили сколько-нибудь крупной суммы денег. — Все пропало, — проворчал Гаррисон. — Мне остается только отпустить его с самыми нижайшими извинениями. Что это за проклятое дело, где каждого принимают за кого-то другого! Райдер погладил свои подбородки и предложил: — Может быть, нам стоит проверить и эту линию. Давайте, поговорим с Джонсом еще раз, прежде чем отпустить его. Джонс выглядел теперь гораздо более покорным. Он был готов на все, лишь бы его поскорее отпустили домой. — Простите, что мы беспокоим вас, мистер Джонс, — кротко заговорил Райдер. — Но в данных обстоятельствах это неизбежно. Мы решали очень трудную проблему. — Он подался вперед, устремив на собеседника властный взгляд. — Вы окажете нам большую услугу, если подумаете хорошенько и скажете нам, не принимали ли вас когда-нибудь за кого-то другого. Джонс открыл рот, закрыл, снова открыл: — Господи, именно это и случилось со мной недели две назад. — Говорите! — произнес Райдер, и глаза у него заблестели. — Я приехал в город, пробыл там около часа, и тут какой-то парень на другой стороне улицы окликнул меня. Это был незнакомый человек, и я подумал сначала, что он окликает другого. Но он обращался ко мне. — Продолжайте, — поторопил его Гаррисон. — Он спросил меня как-то озадаченно, как я сюда попал. Я сказал, что приехал на своей машине. Он не хотел верить. — Почему? — Он сказал, что я шел пешком и голосовал по дороге. Он взял меня и привез в Нортвуд. Больше того, высадив меня, он поехал прямо в город и ехал так быстро, что никто не мог перегнать его. Потом он поставил машину, пошел по улице, и первый, кого он увидел, был я на противоположном тротуаре. — Что вы сказали ему? — Сказал, что это наверняка был не я и что его собственный рассказ доказывает это. — И он был сбит с толку, верно? — Он совершенно обалдел. Повел меня к своей машине, спросил: «Значит, вы в ней не ехали?» Я, конечно, подтвердил, что нет, и ушел. Сначала я подумал, что это розыгрыш, потом стал подозревать, что у него не все в порядке с головой. — Так вот, — осторожно заговорил Райдер, — мы должны найти этого парня. Расскажите все, что вы о нем знаете. Сосредоточенно подумав, Джонс сказал: — Ему не меньше 35 лет, он хорошо одет и складно говорит, похож на коммивояжера. На заднем сиденье лежало множество листовок, цветных таблиц и банок с красками. — Вы хотите сказать — в багажнике? Вы заглядывали туда? — Нет. Они лежали на заднем сиденье. — А сама машина? — «Флаш» последней модели, темно-зеленая с белыми стенками, есть радио. Номера я не запомнил. Гаррисон расспросил Джонса еще о внешности, манерах, одежде владельца «Флаша», потом вызвал городскую полицию и попросил найти след этого человека. — Ищите скорей всего в магазинах, торгующих красками. Он похож на коммивояжера, совершающего свой объезд. Джонс с большим облегчением отправился домой. А через два часа позвонили из города. — Этого типа в магазинах хорошо знают. Его зовут Бердж Киммелмен, он представитель фирмы «Акме» в городе Мерион, Иллинойс. Местопребывание в настоящий момент неизвестно. Хозяева смогут разыскать его для вас. Гаррисон позвонил в фирму «Акме» и обратился к Райдеру: — Он где-то в сотне миль к югу. Сегодня вечером ему позвонят в отель, и завтра он будет здесь. — Хорошо. — Хорошо ли? — спросил Гаррисон с оттенком горечи. Мы тратим все свои силы, выслеживая разных людей, а нас ведут от одного к другому. Это может продолжаться бесконечно. — Человек находит истину не сразу, но находит обязательно, — возразил Райдер. А совсем в другом месте, миль 700 западнее, шел к цели кружным путем и некто другой. Его звали Артур Форрел, он был газетным репортером, работал в маленьком «капустном листке». Кто-то в редакции сунул ему клочок бумаги. — Вот вам. Еще один блюдечник. Ступайте! Он неохотно отправился по адресу, указанному на клочке. Ему открыл молодой человек, смышленый на вид. — Вы Джордж Ламот? Я из «Клича». Вы говорили, что у вас есть что-то о летающем блюдце. Верно? Ламот поморщился: — Это не блюдце. Это сферический предмет, искусственного происхождения. — Когда и где вы его видели? — Прошлой и позапрошлой ночью. Высоко в небе. — Прямо над городом? — Нет, но его было видно отсюда. — Я не видел. Пока, насколько я знаю, вы единственный обнаружили его. Как вы это объясните? — Его очень трудно увидеть невооруженным глазом. У меня есть восьмидюймовый телескоп. — Сами построили? — Да. — Вот это дело! — восхищенно заметил Форрел. — Покажите-ка мне его, а? Ламот, поколебавшись, повел репортера наверх. Там стоял настоящий телескоп, задрав свою любопытную морду к съемному люку на крыше. — И вы действительно видели предмет в эту штуку? — В течение двух ночей, — подтвердил Ламот. — Надеюсь наблюдать его и сегодня. — Что вы о нем думаете? — Это только догадки, — уклончиво ответил молодой человек. — Я только хочу сказать, что он находится на круговой орбите, что он шарообразен и, кажется, сделан из металла. — У вас есть снимок? — К сожалению, у меня нет аппарата. — Может быть, кто-нибудь из наших фотографов сможет вам помочь. Форрел задал еще десятка два вопросов и закончил с сомнением: — То, что видели вы, смог бы увидеть всякий, у кого есть телескоп. Мир полон телескопов, некоторые такие большие, что сквозь них мог бы пройти локомотив. Как случилось, что об этой новости никто не кричит? Слегка улыбнувшись, Ламот ответил: — Всякий, у кого есть телескоп, не смотрит в него 24 часа в сутки. А если и смотрит, то изучает какую-нибудь определенную область звездного неба. Думаю, что мне посчастливилось. Вот почему я позвонил в «Клич». — Совершенно верно, — согласился Форрел, наслаждаясь сочным ароматом маленькой сенсации. — Далее, — продолжал Ламот, — предмет видели и другие. Прошлой ночью я позвонил троим друзьям-астрономам. Они проверили мое открытие. Двое сказали, что будут звонить в ближайшие обсерватории, чтобы привлечь их внимание. Сегодня я отправил полный отчет в одну обсерваторию и в научный журнал. — Черт возьми! — вскричал Форрел, у которого зачесались пятки. — Мне лучше поспешить с этой новостью, пока о ней не напечатали где-нибудь еще. — Потом он добавил: — Я сам не видел этого шарообразного сооружения, так что мне нужно проверить ваше заявление по другому источнику. Это не значит, что я вам не доверяю. Я должен проверять сведения или искать себе другую работу. Можете ли вы дать мне имя и адрес одного из ваших друзей-астрономов? Ламот оказал ему эту любезность. Когда Форрел мчался к телефонной будке, по улице проехал полицейский джип. Он затормозил перед домом Ламота. Форрел узнал полисмена в мундире, сидевшего за рулем, но коренастые люди в штатском рядом с ним были ему незнакомы. Это показалось Форрелу странным, так как, будучи репортером, он был знаком со всеми местными детективами. Двое неизвестных вышли из машины, подошли к двери Ламота и позвонили. Быстро обогнув угол, Форрел вбежал в будку, вызвал междугородную, втиснул монеты в аппарат. — Алан Рид? Меня зовут Форрел, я пишу в газетах на астрономические темы. Говорят, вы видели в небе странный металлический предмет… Э? — Он нахмурился. — Не говорите мне этого! Ваш друг Джордж Ламот тоже его видел. Он сам сказал мне, что звонил вам вчера ночью. — Он помолчал, фыркнул в трубку. — Зачем вы повторяете «Ничего не могу сказать», как попугай? Послушайте, или вы видели его, или не видели, а вы до сих пор не отрицали, что видели. — Снова пауза, потом, вкрадчиво: — Мистер Рид, это вам кто-нибудь велел молчать? Форрел гневно повесил трубку, осторожно выглянул из будки, сунул в аппарат еще несколько монет, сказал кому-то: — Говорит Арт. Если вы хотите иметь этот материал, вам придется поторопиться. — Он прислушался к щелканью включенной пленки, быстро заговорил и продолжал говорить минут пять. Вскоре на город обрушился мощный прибой «Клича». Одновременно длинная цепь газет в мелких городах получила одни и те же новости по телеграфу и запестрела двухдюймовыми заголовками: КОСМИЧЕСКАЯ ПЛАТФОРМА В НЕБЕСАХ! МЫ ИЛИ ОНИ? На следующий день, в полдень, Гаррисон угрюмо расправлялся с текущей работой. Райдер сидел в стороне, вытянув свои столбообраэные ноги, и медленно, тщательно перечитывал пачку напечатанных на машинке листков. Пачка была результатом кружного пути, проделанного многими людьми. Час за часом, с немногими пробелами прослеживались передвижения некоего Уильяма Джонса, о котором было известно, что это не настоящий Уильям Джонс. Его видели бродившим по Нортвуду в роли ленивого туриста. Его несколько раз видели на главной улице. Его видели в большом магазине самообслуживания как раз в то время, когда у одной посетительницы был украден кошелек. Его видели в кафе и ресторанах, в барах и тавернах. Ашкрофт, Джексон и другой кассир вспомнили, что примерно за неделю до кражи незнакомец, похожий на Джонса, расспрашивал их о каких-то пустяках. Летсерн и его охранники вспомнили, что во время предыдущей поездки за деньгами поблизости маячило зеркальное отражение Уильяма Джонса. В общей сложности кропотливо собранные данные охватывали почти все проведенное заподозренным в Нортвуде время — что-то около 10 дней. Закончив чтение, Райдер закрыл глаза, обдумывая полученные данные и стараясь найти какой-нибудь новый след. Пока он занимался этим, приглушенное радио бубнило непрерывно, наполняя кабинет сдавленным голосом возмущенного комментатора: «Теперь всему миру известно, что кому-то удалось запустить в небо искусственный спутник. Его может увидеть ночью всякий, у кого есть телескоп или хороший бинокль. Почему же тогда власти продолжают делать вид, что ничего не происходит. Если это дело рук потенциального врага, то пусть нам так и скажут. Если это сделали мы, то пусть нам тоже об этом скажут: враг уже достаточно информирован. Кто из высокого начальства приписывает себе право решать, о чем нам можно сообщать, а о чем нельзя? Долой его! Пусть правительство выскажется!» — Да, — заметил Гаррисон, отрываясь от своей работы. — На этот раз я с ним согласен. Почему нам не скажут прямо, наш это предмет или чужой? Кое у кого появились очень преувеличенные представления о своем значении. Славного пинка, вот чего им не хватает… — Он прервал себя, схватил трубку телефона: — Нортвуд, полиция. — Его худое лицо приняло целый ряд странных выражений, пока он слушал. Потом он положил трубку и сказал: — Час от часу не легче! — В чем дело? — Эти семена. Лаборатория не может определить их. — Не удивительно. Нельзя ожидать, чтобы они знали абсолютно все. — Они знают достаточно, но семена совершенно неизвестны. — Он фыркнул и добавил: — Они просят нас прислать еще с дюжину, чтобы их можно было прорастить. — Забудьте об этом, — посоветовал Райдер. — Семян у нас больше нет, и где их достать — неизвестно. — Но у нас есть еще кое-что очень странное, — продолжал Гаррисон. — Вместе с семенами мы послали прозрачную розовую обертку, помните? Сначала я думал, что это — кусочек цветного целлофана. Лаборатория говорит, что нет. Она говорит — это органический материал клеточной структуры с прожилками и на срезе похож на кожицу какого-то неизвестного плода. «…тактика, о которой давно рассуждают и считают ее секретной, — бубнило радио. — Кто добьется этого первым, тот получит стратегическое преимущество с военной точки зрения…» Телефон у него на столе заквакал и объявил: — Бардж Киммелмен ждет вашего вызова, шеф. — Пусть войдет. Киммелмен вошел. Хорошо одетый, самоуверенный, он, казалось, рассматривал свою помощь законности как приятное разнообразие. Он сел, скрестил ноги, устроился поудобнее и начал рассказывать. — Это было самое удивительное дело, кэптен. Прежде всего я никогда не беру в машину незнакомых. Но я остановился и подобрал этого типа и до сих пор не могу понять, почему я сделал это. — Где вы его подобрали? — спросил Райдер. — Примерно в полумиле от бензостанции Сигера. Он стоял у обочины, и я не успел опомниться, как остановился и впустил его. Я отвез его в Нортвуд, высадил и поехал прямо в город. Я ехал быстро. Приехал, поставил машину и — черт меня возьми, если он не был тут же, на другой стороне улицы! — Он остановился, ожидая комментариев. — Продолжайте, — поторопил его Райдер. — Я тут же кинулся к нему, мне хотелось узнать, каким образом он обогнал меня. Он вел себя так, словно понятия не имел, о чем я говорю. С тех пор я обдумывал это множество раз и до сих пор не могу понять. Я уверен, что взял в свою машину этого типа или его брата-близнеца. Но будь у него близнец, он догадался бы о моей ошибке. Но он не сказал ничего. Он просто был уклончиво-вежлив, как поступили бы и вы, встретившись с сумасшедшим. — Когда вы подобрали его на дороге, — спросил Гаррисон, — говорил ли он что-нибудь примечательное? Упоминал ли свою фамилию, занятие, куда направляется, откуда едет? — Ни слова, ни словечка. Насколько я понимаю, он мог бы свалиться прямо с неба. — Как и все прочее, что сюда относится, — заметил Гаррисон. — Неизвестные семена и неопознаваемые кожицы и… — Он осекся, приоткрыв рот. «…наблюдательный пункт, откуда каждая часть света будет в пределах досягаемости, — продолжало бубнить радио. — Имея такую базу для телеуправляемых самолетов, любая нация сможет диктовать свою политику так, что…» Райдер встал, пересек комнату, выключил радио, сказал: — Попрошу вас подождать за дверью, Киммелмен. — Когда тот ушел, он обратился к Гаррисону: — Ну же, решайтесь, будет у вас удар или нет. Гаррисон закрыл рот, открыл снова, но не произнес ни звука. Глаза у него выкатились из орбит. Правая рука сделала несколько бессмысленных движений: это было все, на что он был способен. Подойдя к телефону, Райдер вызвал междугородную, спросил: — О'Киф, как там у вас дела с этим искусственным спутником? — Вы звоните, только чтобы спросить об этом? А я сам хотел позвонить вам. — Зачем? — Нашлись одиннадцать из этих бумажек. Первые девять поступили из двух городов. Остальные две — из Нью-Йорка. Тот, кого вы ищете, передвигается с места на место. Держу десять против одного, что если он снова ограбит банк, то это будет в районе Нью-Йорка. — Вполне возможно. Но забудьте об этом пока. Я спрашивал у вас насчет искусственного спутника. Как на него реагируют там, где вы сидите? — Шумят как потревоженный улей. Ходят слухи, что профессиональные астрономы сообщали о нем за неделю до того, как новости появились в газетах. Если это верно, то кто-то наверху пытался задержать информацию. — Почему? — Не спрашивайте меня! — крикнул О'Киф. — Откуда мне знать, почему другие делают то, в чем нет никакого смысла? — Вы думаете, они должны были сказать, наш он или чужой, так как истина все равно обнаружится рано или поздно. — Конечно. Но какое дело до этого вам, Эдди? — Меня заставляет говорить одна мысль, которая на Гаррисона произвела противоположный эффект. Он лишился речи. — Какая мысль? — Что искусственный спутник может и не быть спутником. И что власти не говорят ничего потому, что экспертам не хочется высказываться Они не могут ничего сказать, пока им нечего говорить, не правда ли? — Зато я могу сказать кое-что, — заявил О'Киф. — Посоветовать вам заниматься вашими собственными делами. Если вы кончили помогать Гаррисону, то возвращайтесь. — Послушайте, я говорю по междугородному не для собственного удовольствия. В небе есть что-то, и никто не знает, что это такое. В то же самое время что-то есть и на земле, и оно рыскает вокруг, передразнивает людей, грабит банки, оставляет мусор неземного характера, и о нем тоже никто ничего не знает. Дважды два — четыре. Подсчитайте сами. — Эдди, вы рехнулись? — Я дам вам все подробности, можете судить. — Он быстро перечислил их и закончил: — Примените все свое влияние, чтобы заинтересовать нужных людей. Это дело слишком крупное, чтобы нам вести его в одиночку. Вы должны найти людей, достаточно сильных и влиятельных. Растормошите их! Он взглянул на Гаррисона, который наконец справился с голосом, и сказал: — Я не могу поверить. Как только я скажу мэру, что виноват марсианин, в Нортвуде будет новый начальник полиции. Мэр отправит меня на психическое обследование. — У вас есть теория получше? — Нет. В том-то все и дело. Выразительно пожав плечами, Райдер снова кликнул Киммелмена. — Весьма возможно, что вы понадобитесь здесь завтра, а может быть, еще два-три дня. — Пока еще один вопрос. Этот тип, которого вы подобрали, — у него был какой-нибудь багаж? — Нет. — Даже чемоданчика или свертка? — Ничего, кроме того, что было в карманах, — уверенно ответил Киммелмен. Глаза у Райдера сверкнули: — Ну что ж, это может помочь. К середине следующего дня окольными дорогами, удачно избежав внимания прессы, в Нортвуд приехало множество важных лиц. Контора Гаррисона оказалась набитой до отказа. Здесь были: крупный чин из Казначейства, генерал, адмирал, начальник разведки, крупная шишка из контрразведки, три районных руководителя ФБР, опытный контрразведчик, все их помощники, секретари и технические советники плюс букет из ученых различных специальностей, включая двух астрономов, эксперта по радарам, эксперта по телеуправляемым ракетам и даже специалиста по муравьям. Они молча — кто с интересом, кто скептически — слушали Гаррисона, читавшего полный отчет по этому делу. Он кончил, сел и стал ждать высказываний. Первым выступил важный, седой человек. Он сказал: — Я лично присоединяюсь к вашей теории, что вы охотитесь за каким-то инопланетным пришельцем. Однако всякие рассуждения кажутся мне просто потерей времени. Дело можно решить так или иначе, только поймав виновного. Вот какова поэтому наша единственная проблема. Как его изловить? — Этого нельзя сделать обычными способами, — сказал один из директоров ФБР. — Нелегко поймать существо, которое может стать чьим угодно двойником. — Даже инопланетный чужак не станет красть деньги, если они ему не нужны, — вмешался один быстроглазый слушатель. — Деньги в космосе бесполезны. Поэтому можно допустить, что они ему действительно были нужны. И когда он их истратит, ему понадобится еще. Если каждый банк превратить в ловушку, наверняка какой-нибудь из них поймает его. — А как вы поймаете того, кто, на ваш взгляд, является вашим лучшим и крупнейшим клиентом? — возразил директор ФБР. Потом, криво улыбнувшись, добавил: — Если быть последовательным, то откуда вы знаете, что тот, кого мы разыскиваем, — не я? Такое предположение никому не понравилось. Все тревожно зашевелились, потом затихли, стараясь найти какое-нибудь решение. Заговорил Райдер: — Откровенно говоря, я тоже считаю потерей времени поиски существа, могущего притворяться разными людьми. Я думал об этом, пока у меня голова не пошла кругом, но не могу решить, как выследить и схватить его. Он просто неуловим. — Было бы полезно точно узнать, как он делает это, — вмешался один ученый. — Есть у вас какие-нибудь указания на его технику? — Нет, сэр. — Похоже на гипноз, — сказал ученый. — Возможно, — согласился Райдер. — Но пока что у нас нет доказательств этому. — Он поколебался, потом продолжал: — Насколько я понимаю, есть только один способ поймать его. Чрезвычайно маловероятно, чтобы он прибыл сюда навсегда. Кроме того, есть и эта штука в небесах. Чего она ждет? Мне кажется, она должна увезти его обратно, как только он будет готов к этому. — Итак? — поторопил кто-то. — Чтобы взять его обратно, шар должен спуститься с высоты нескольких тысяч миль. Это значит, что его потребуется вызвать, когда он понадобится. Нужно поговорить с его командой, если там есть команда. Или, если ее нет, нужно прибегнуть к дистанционному управлению. Так или иначе, нужен какой-то передатчик. Мы знаем, что он прибыл в Нортвуд без багажа. Так говорят и Киммелмен и миссис Бастико. Множество свидетелей видели его в различное время, но никто не заметил, чтобы у него было с собою что-нибудь, кроме денежного саквояжа. Если даже инопланетная цивилизация создает электронное оборудование вдесятеро меньше и легче, чем можем сделать мы, передатчик дальнего действия будет все-таки слишком громоздким, чтобы его можно было спрятать в карман. — Вы думаете, он спрятан где-нибудь? — спросил остроглазый слушатель. — Я считаю это очень вероятным. Если он спрятал свой передатчик, то свобода его действий сильно ограничена. Ему придется вернуться туда, где этот передатчик спрятан. — Но это может быть где угодно! Мы узнали ничуть не больше, чем знали раньше. — Напротив. — Райдер взял доклад Гаррисона, прочел несколько избранных мест и добавил пылко: — Я могу и ошибаться. Но я надеюсь, что прав. Есть одно, чего он не может скрыть, кем бы он ни притворялся. Он не может скрыть своего поведения. Если ему придет в голову притвориться слоном, а потом стать любопытным, то он может оказаться слоном очень правдоподобным, но все же явно любопытным. — К чему вы клоните? — спросил у него генерал с четырьмя звездочками. — Он был слишком неопытным, чтобы находиться здесь долго. Посмотрите по рапортам, как он разглядывал все вокруг. Он был новичком. Он вел себя как человек, которому все в диковину. Если я прав, то Нортвуд был его первым пристанищем. А это значит, что место его посадки — которое является также местом будущего отлета — должно находиться довольно близко от того пункта, где Киммелмен подобрал его. Они спорили с полчаса, потом приняли решение. Результатом был кружный путь такого масштаба, каким может управлять только какая-нибудь высокая власть. Киммелмен указал точное место, и оно стало центром дальнейших действий. Служащие бензостанции Сигера были расспрошены подробно, но безрезультатно. Были прослежены и выспрошены водители машин, которые регулярно пользовались этой дорогой, мотоциклисты, шоферы грузовиков, фермеры, бродяги, вообще все обитатели окружающих холмов. После нескольких дней упорных трудов и бесчисленных расспросов нашлись три человека, у которых было смутное впечатление о том, что недели три назад что-то не то поднялось в небо, не то упало с него. Один фермер думал, что видел издали летающее блюдце, но не сказал ничего, боясь насмешек. Другой как будто заметил яркую вспышку за холмами. Водитель грузовика уловил уголком глаза какой-то неопределимый предмет, но, когда он взглянул в ту сторону, предмета уже не было. Этих троих людей повели на указанные ими места, чтобы они посмотрели в теодолиты и как можно точнее поймали в перекрест трубки участки горизонта, где они заметили странные явления. Все трое хотели сделать все, что было в их силах. В результате получился вытянутый треугольник площадью почти в квадратную милю. Из центра треугольника был описан круг радиусом в две мили. Затем полиция, депутаты, войска, агенты и все прочие начали поиски, продвигаясь фут за футом. Это была целая маленькая армия. У некоторых были миноискатели и другие приборы для обнаружения спрятанных металлических предметов. За час до сумерек громкие возгласы заставили Райдера, Гаррисона и нескольких крупных начальников поспешить к месту, где уже собралась возбужденная толпа. Один из участвовавших в поисках, руководствуясь слабым тиканьем своего детектора, отвалил в сторону большой булыжник и нашел во впадине под ним какой-то прибор. Это был ящичек из темного металла размерами 12 на 10 и на 8 дюймов. Наверху находилось несколько серебряных концентрических колец, вероятно направленные антенны. Были также четыре шкалы с указателями в различных положениях и маленькая кнопка. Специалисты сфотографировали ящичек под всеми углами, измерили его, взвесили, положили обратно в прежнем положении и прикрыли булыжником так, как он лежал до того. Вокруг этого места на значительных расстояниях разместились замаскированные снайперы с ноктовизорами и скорострельными ружьями. Данные о внешнем виде ящичка спешно отправили в город, а между тайником и дорогой спрятали микрофоны, провода от них вели к людям в засаде, чтобы они могли услышать самые осторожные шаги. Еще до рассвета четыре прожекторные группы и полдюжины зенитных батарей заняли позиции среди холмов и замаскировались. На одинокой ферме был устроен командный пункт с радиостанцией. Через несколько дней из города привезли совершенно точную копию предмета, лежавшего под булыжником. И оригинал был заменен копией, не способной ничего вызывать с неба. Ни у кого не зачесались руки, чтобы нажать на кнопку настоящего прибора. Для этого было еще рано. Пока корабль остается в небе, его хозяин на земле будет наслаждаться чувством ложной безопасности и — рано или поздно — попадет в ловушку. Нужно было ждать. Ничего другого не оставалось. Ожидание продолжалось четыре месяца. Один банк в Лонг-Айленде был ограблен на 18 000 долларов. Техника та же: преступник вошел, взял деньги, вышел, исчез. Один высокопоставленный офицер осматривал Бруклинскую верфь в то же самое время, когда присутствовал на совещании в Ньюпорте. Один чиновник инспектировал телевизионную студию на двадцатом — двадцать четвертом этажах небоскреба, одновременно занимаясь своими делами на десятом. Соглядатай набрался достаточно опыта, чтобы стать наглым. Он рылся в чертежах, входил в бронированные камеры, осматривал лаборатории. Он тщательно, не спеша изучал металлургические заводы и арсеналы. Директор крупного машиностроительного завода провел его по всем цехам и дал все технические разъяснения. К 21 августа он кончил. Во всяком случае он узнал достаточно для андромеданских целей. Обладая всей этой информацией, «гипно» могут захватить еще одну планету без всяких хлопот. Близ бензостанции Сигера он вышел из машины, вежливо поблагодарил водителя, так и не понявшего, зачем ему было делать такой крюк ради человека, ничего для него не значившего. Он постоял у обочины, следя за автомобилем, исчезающим вдали. Держа небольшой портфель, битком набитый заметками и зарисовками, Ванаш оглядел местность и увидел, что все осталось таким же, как и было. Для всякого находившегося в сфере его гипнотических влияний он был только кругленьким и несколько напыщенным дельцом, рассеянно оглядывающим холмы. За пределами этой сферы он на таком расстоянии казался достаточно похожим на человека, чтобы не вызывать подозрений. Но для тех, кто наблюдал за ним в оптические приборы, он выглядел существом из иного мира. Они могли бы покончить с ним сразу же, но считали, что торопиться нет нужды. Крепко держа свой портфель, он свернул с дороги и направился прямо туда, где был спрятан передатчик. Ему нужно было только нажать кнопку, вернуться в Нортвуд, спокойно выпить в баре несколько стаканчиков, проспать всю ночь и вернуться сюда утром. Корабль прибудет, управляемый лучом передатчика, опустится только здесь, и нигде больше, но для того, чтобы приземлиться, ему понадобится 18 часов 20 минут. Дойдя до этого места, Ванаш огляделся. Вокруг не было видно ни души. Он сдвинул булыжник и увидел спокойно лежащий прибор. Наклонившись к нему, он нажал кнопку. Раздалось громкое «пуфф», и из прибора вырвалось облако ядовитого газа. Это было ошибкой: газ не подействовал на Ванаша так, как было задумано. Метаболизм у него оказался совершенно иным. Ванаш преодолел приступ тошноты и вихрем помчался прочь. Из-за скалы в 600 ярдах от него выскочили четверо. Они прицелились, крикнули ему, чтобы он остановился. Еще десятеро выскочили слева, прокричали ту же команду. Ванаш ухмыльнулся, показывая зубы, которых у него не было. Он не мог приказать им застрелиться, но мог заставить перестрелять друг друга. Не снижая скорости, он изменил направление, чтобы уйти с линии огня. Четверо послушно подождали, пока он не исчезнет, а потом открыли огонь по десятерым. А десятеро начали поливать свинцом четверых. Он продолжал бежать как можно быстрее. Он хотел поскорее вернуться окольным путем к дороге, сесть в первый попавшийся автомобиль и снова затеряться среди людей. Как связаться с кораблем? Эта проблема могла подождать, пока он не обдумает ее в безопасном убежище. Она не была неразрешимой, по крайней мере для того, кто мог притвориться самим президентом. Но эти планы не осуществились. В 1200 ярдах от центра событий сидел в засаде коренастый джентльмен по имени Хенк. Выдержки у него было немного, зато он располагал тяжелым пулеметом. Он находился вне сферы досягаемости беглеца и не получал его гипнотических приказов. Хенк пробормотал какое-то ругательство, развернул пулемет, прицелился, надавил гашетку обеими руками. Пулемет затрещал, патронная лента запрыгала и зазвякала. Несмотря на расстояние, прицел был точным. Хараша Ванаша отбросило вбок, он упал и не вставал больше. Его распростертое тело подпрыгивало под градом пуль. Он был мертв. Гаррисон схватил трубку телефона и позвонил Райдеру. — Он… или оно… убито… почти час назад. — Гмм! Жаль, что его не взяли живым. — Легче сказать, чем сделать. Как вы смогли бы схватить того, кто мог приказать вам снять с него наручники и самому надеть их? — Эту проблему, — ответил Райдер, — должны решать парни из полиции, в частности. Я работаю в Казначействе. А в это же самое время в нескольких сотнях миль южнее несколько человек поставили на землю какой-то странный ящик, нажали кнопку. Потом они стали смотреть в небо и ждать. Андромеданская цивилизация была очень, очень старой. Вот почему она смогла продвинуться так далеко. Вспышки вдохновения накапливались в течение бесчисленных веков, пока не дали ей ключей к космосу. Как многие из стариков, андромедане презирали молодых и пылких. Но их презрение превратилось бы в ужас, если бы они увидели, как методично горсточка специалистов кружного пути начала разбирать их металлический шар на части. Или как Земля начала планировать строительство большого флота из таких кораблей. Но гораздо крупнее. И со множеством усовершенствований. Перевод с английского 3. Бобырь Александр Казанцев НЕ ГРАБЬТЕ В ОДИНОЧКУ Послесловие к рассказу Эрика Ф. Расселла «Кружным путем» Итак, грабителем американского банка оказался не знаменитый Джек Блэк, державший в страхе хранителей сейфов, и не лихой налетчик Джимми Хоу, прославившийся миллионными кушами, а инопланетянин. Обитатели других планет — частые гости на страницах фантастических рассказов, но вот инопланетянин-вор — это нечто новое и неожиданное. К тому же он существо действительно необычное: «гипно» высшей силы, представитель агрессивной андромеданской цивилизации, уже завоевавшей пятьдесят планет и собирающейся присоединить к своей империи еще одну. Он настолько могуществен, что идет один против всех людей, презрительно считая их существами низшими, что и приводит его к гибели. В рассказе Расселла интересно противопоставление андромеданской цивилизации «гениальных озарений» и земной, развивающейся, по словам автора, в результате несчетных мелких усилий людей, порой продвигающихся к цели якобы маленькими шажками и кружным путем, но все-таки продвигающихся. Конечно, Расселл не ставит перед собой задачи осветить пути развития цивилизаций в космосе, для него ссылка на них не больше чем прием Марка Твена, перенесшего янки ко двору короля Артура. И все же автор остается сыном своего общества, его законы он механически переносит на всю Вселенную. Неизбежность войн в мире капитализма он распространяет и на внеземные цивилизации, которые в рассказе так же захватывают чужие территории, как это делали и делают империалисты. Однако рассказ написан не об этом. Наиболее примечательна в нем форма «детективно-фантастическою» жанра, а также уверенность автора в том, что грабить банки в Америке в одиночку нельзя. Казалось бы, Расселл суживает свои задачи, но попробуем разобраться в политической сущности произведения. Вспоминается опубликованное в американской печати горькое сетование бывшего взломщика Джека Блэка: «Полвека назад взломщик и знаменитый налетчик Джимми Хоу похитил из Бостонского банка миллион долларов в облигациях и не мог сплавить их. Тогда закон еще что-то значил. Джимми попытался разменять их у мамаши Мендельбом, скупщицы краденого, но она и слышать об этом не хотела. В наше время он мог бы прийти в шикарную контору и обратиться к человеку, сидящему за полированным столом, который помог бы ему замести следы, взяв у него на следующее же утро облигации по пятидесяти центов за доллар». Бедпый инопланетянин! Ему и не снилось, что оп окажется таким жалким кустарем-одиночкой. Ныне, по свидетельству авторитетных американских авторов Г. Барнза и Н. Титерза, издавших книгу «Новые горизонты в криминологии. Проблема преступности в Америке», ограбление банков стало в США весьма выгодным «бизнесом», приносящим в год 250 миллионов долларов «дохода». Но что значит даже такая астрономическая цифра по сравнению с организованной преступностью в США! Одни только злостные банкротства выуживают из карманов кредиторов до полумиллиарда долларов ежегодно. Джон Т. Флинн называет акционерные компании «пулеметами синдицированных рэкетиров». Акционерные компании оказались весьма эффективным средством легализированного грабежа. Обычный уголовник, с помощью автогена вскрывший сейф и похитивший 20 000 долларов (как наш инопланетянин!), подлежит длительному тюремному заключению. Если же алчные бизнесмены организуют акционерную компанию, которая ежегодно перекачивает миллионы долларов прибыли в карманы тех, кто не произвел ни одного киловатт-часа электрической энергии, они не могут быть привлечены к ответственности — такие печальные выводы делают то же специалисты юриспруденции. По подсчетам американских ученых, организованная преступность ежегодно обходится американскому населению в 16–18 миллиардов долларов!.. Но как же это возможно, если существует описанная в рассказе Расселла полицейская система, способная выловить даже такого преступника, как андромеданский «гипно»? Я не хочу обвинить Расселла в искажении действительности, рассказ тем и ценен, что он отражает ее, но… организованные преступники в США способны на то, что не под силу даже гениальному андромеданину. Они содержат полицейский и судебный аппараты. Суды и полиция зависят от политических махинаций, субсидируемых преступниками в своих интересах. Потому полицейские и судьи рьяно ринутся на мелкую рыбешку, но крупных акул не тронут… Разве могли бы люди в рассказе Расселла обезвредить андромеданина, если бы не действовали сообща, все вместе, начиная от слоноподобного детектива и кончая девушкой-продавщицей? Все, что описано в рассказе, могло бы произойти только в том случае, если бы это не противоречило интересам крупных преступников. Достаточно вспомнить, что под давлением общественного мнения в США была создана специальная сенатская комиссия для борьбы с преступностью. Если верить изданной в Америке книге Ли Мортимера и Дж. Лейта «США — конфиденциально», то организованные преступники довели до сведения председателя комиссии, что всеамериканский преступный картель создал специальный фонд в 110 миллионов долларов для подкупа избирателей и распространения клеветнических сведений в ходе очередных выборов в муниципалитеты. Как тут не считаться с такой силой! И сенатская комиссия в своей практике вынуждена была широко пользоваться пресловутой статьей американской конституции, дающей право не отвечать на вопросы, задаваемые членами комиссии. Преступники, которые должны были бы попасть чуть ли не на электрический стул, отделались лишь несколькими месяцами комфортабельного заключения «за неуважение к сенату». Но в рассказе Расселла все действуют совместно. Враг — общий для всего человечества, и уж во всяком случае для американского общества. В рассказе есть еще одно «придонное течение». Оказывается, люди не только уничтожили агрессивного андромеданина, но и, захватив его космический корабль, начали постройку большого космического флота. Зачем? Империалистическая сущность космических устремлений описываемого американским писателем общества очень ясна в этом намеке. Автор вполне допускает, что этот космический флот не будет стоять на приколе, а получит приказ действовать подобно андромеданскому. Рассказ американского писателя Эрика Фрэнка Расселла «Кружным путем» заставляет задуматься о многих злободневных вопросах нашего времени.