Ох, если бы знал профессор, как мало меня сейчас интересовал вопрос, совершил он ошибку или не совершил!

– Возможно, - рассеянно сказал я.

Но старика, видимо, очень мучила его вина.

– Вы считаете, что я виноват?
– спросил он.

Мне некогда было его успокаивать.

– Кроме вас и Якимова, никто не знал шифра?

– Никто.

– Ни один человек? Это совершенно точно?

– Да, ни один человек. Я считал, что шифр должен знать только тот, кто шифрует.

– Поймите меня правильно, - сказал я.
– Мой вопрос не имеет отношения ни к каким моим подозрениям, но я должен знать все совершенно точно. Когда вы говорите, что никто не знал, вы разумеете и Валю и Юрия Павловича? Буквально ни один человек?

– Буквально никто, кроме меня и Якимова.

– А кто знал, что дневник зашифрован?

– Это мы ни от кого не скрывали.
– Он опять помолчал немного и продолжал: - И вот видите, к чему это привело! Уж, кажется, старался от всех оградить…

– Давайте условимся, - прервал я его: - пока что никто из нас не знает, что к чему привело.

Боюсь, что в голосе моем звучало некоторое раздражение, но старик этого не заметил.

– Думать, что ко мне подделывался человек, - говорил он, - с которым я вместе работал, прожил самое тяжелое время, делился всеми мыслями…

Я заставил себя не слушать Кострова. Значит, Вертоградский не знал шифра, рассуждал я. Его знал один Якимов. Но Вертоградский знал, что дневник зашифрован. Значит, убить Якимова он не мог. А представить себе, что он один набросился на Якимова здесь, у самого дома, в котором сидят Андрей Николаевич и Валя, и, не боясь шума и криков, ухитрился связать его, заткнуть ему рот, унести куда-то и спрятать, абсолютно невозможно.

Нет, по-видимому, я совершил ошибку, которую часто совершают следователи. Я отказался от самой вероятной возможности, которая была ясна всем. Я отказался от простой и ясной мысли, что вакцину похитил Якимов. Как будто из духа противоречия, я создал сложное и неубедительное построение и упорно держался за него, вопреки фактам и логике.

Как это часто бывает, истина заключалась не в сложном, а в простом: именно Якимов похитил дневник и вакцину.

Когда позже, уже в Москве, я возвращался мысленно к истории розыска вакцины Кострова, когда я перебирал в памяти этапы следствия, оно представлялось мне цепью сомнений, длинным рядом различных, подчас противоречивых, предположений, блужданием в темноте, и яснее всего я вспоминал чувство неуверенности, владевшее мною в течение всей первой половины следствия.

Итак, Якимов - единственный, для кого преступление могло иметь смысл. Какого же дьявола я все это время продумывал всякие варианты и упустил самый простой, самый естественный - тот, который был ясен и Кострову, и Вале, и Петру Сергеевичу! Что заставило меня так решительно от него отказаться? Только история с запиской? Конечно, случайность маловероятная. Но ведь бывают же всякие случайности. Легче допустить удивительное сцепление обстоятельств, чем полную бессмысленность преступления…

– …Я кажусь себе бесконечно неосмотрительным, - продолжал говорить Костров, по-видимому предполагая, что я его слушаю.
– Самое важное, что я в своей жизни сделал, украдено. Что делать? Что делать, Старичков?…

Но готический шрифт? Зачем Якимов писал записку готическим шрифтом? Как бы я ни старался обойти это обстоятельство, оно снова напоминало о себе. Одна эта маленькая нелепость разрушала все стройное и ясное объяснение

– Андрей Николаевич, - сказал я, - вы и раньше переписывались с Якимовым по-немецки?

Костров посмотрел на меня с удивлением:

– Нет. Зачем?

– Так что вы никогда не видели какого-нибудь его письма, записи - словом, написанного им немецкого текста?

– Нет, конечно, видел: он делал для меня когда-то выписки из немецких журналов, приводил цитаты.

– И он всегда писал готической прописью?

– Готической?
– Костров посмотрел на меня растерянно: по-видимому, он впервые обратил внимание на это обстоятельство.

– Нет, - сказал он.
– Дайте вспомнить… Конечно, нет. Я обратил бы на это внимание. Он писал обыкновенными латинскими буквами…

Я встал с качалки и подошел к окну. Дождь не стихал. Потоки воды стекали по стеклам. Но молния сверкала реже. Глухая, беспросветная темнота была вокруг дома. В темноте этой было слышно, как воет ветер, шумят деревья, бурлят ручьи и бьет дождь по крыше и в стекла.

Прошли уже почти сутки с тех пор, как я здесь. Неужели действительно я еще ни на один шаг не приблизился к разрешению задачи? На секунду уныние охватило меня. Время идет, я не успеваю за временем. Еще день, еще ночь - и преступник скроется, обманув посты. И придется мне возвращаться в Москву, ничего не добившись…

Валя вошла в комнату с чайником.

– Дождь все сильнее, - сказала она.
– На кухне так завывает в трубе…

– Да, - сказал я.
– Не завидую тому, кто в лесу.