«На суше и на море» - 73. Фантастика

Аннотация

Фантатстика из тринадцатого выпуска художественно-географической книги «На суше и на море».

Александр Казанцев КЛИН КЛИНОМ Научно-фантастический рассказ Оглянувшись и никого не увидев на узенькой улочке, Вилена нырнула в калитку. В квадратном каменном дворике старинного аббатства с узкими стрельчатыми окнами столетиями размещался один из колледжей Кембриджского университета. Вилена услышала оживленные голоса и увидела группу студентов. Все они были в одинаковых шапочках и в черных мантиях разной длины, которая свидетельствовала об академических успехах каждого. Чем лучше учился студент, тем длиннее была его мантия. Это одеяние никак не вязалось с современными прическами, сигаретами и даже с очками, впрочем выглядевшими так же старомодно, как и мантии. У Вилены сжалось сердце. Очки! Ведь ее Арсений, улетевший в звездный рейс, носил очки… Как ошиблись они, думая, что переживут разлуку. Арсений не мог поступиться своим долгом. А она хотела быть достойной его. И вот… Тоска оказалась сильнее разума! Вилена даже не в силах была давать концерты. II вдруг неожиданно согласилась ехать в Англию. Причиной тому было газетное сообщение об «Уэллсине», якобы сооруженной в Кембридже. Сэр Уильям Гретс, известный физик, придерживающийся своеобразных теоретических взглядов на «Пространство-Время», объявил, что им построена машина времени, которую он назвал «Уэллсиной». Он собирался с се помощью доказать, что рядом с нашим миром существуют антимиры с другими значениями масс, даже с отрицательными массами, и соответственно — с другим масштабом времени, в том числе и отрицательным временем, то есть текущим назад. Принцип ее действия заключался в перемещении в квазипространственном измерении в слои «Пространства-Времени» с последующим возвращением из «антимиров иных масс и времен» в нормальный мир, но уже спустя какое-то значительное для Земли время. Отец Видены, крупный математик Юлий Ланской, назвал это сообщение «уткой», современницей средневековья, а не звездных рейсов. Вилена не возражала отцу, но в Лондон поехала. И вот после шумного успеха в концертном театре «Ковент-гарден» она незаметно ускользнула из отеля, чтобы не попасться на глаза репортерам. Лондон показался ей удивительным. В нем по-особенному ощущалась необычность нового. Может быть, потому, что движущиеся тротуары улиц проходили мимо стародавних двух-, трехэтажных домов, в которых каждая квартира по традиции имела отдельный подъезд, выкрашенный в свой собственный цвет. И мимо этих домов не в омнибусах и кэбах и не в старинных «роллс-ройсах», а на беззвучно скользящих лентах тротуаров спешили джентльмены с неизменными зонтиками времен доброй старой Англии под мышкой. Молодые люди в мантиях и шапочках прошли, не обратив на Вилену внимания. За ними шагал пожилой мужчина, худой и элегантный. При виде ее он прижал локтем зонтик и церемонно обнажил седую голову. Вилена спросила его о сэре Уильяме Гретсе. Мужчина, продолжая держать в руке шляпу, сказал: — Мне будет очень приятно признаться великой пианистке, что именно сэр Уильям Гретс, ее поклонник, сейчас приветствует ее. Вилена обрадовалась: — Профессор, я приехала в Англию с единственной целью — повидать вас. — Вы оплатили свое желание с королевской щедростью, — поклонился старый англичанин. — Это подтвердит каждый слушавший ваш концерт. Начался дождь. Гретс раскрыл над Виленой зонтик и предложил войти в здание. Коридор с узкими окнами показался Вилене сырым. Профессор Гретс провел Вилену в тесный кабинет с огромным камином. — Современные представления о Вселенной упираются в теорию единого поля, в котором теория относительности Эйнштейна будет лишь частным случаем, и в теорию антимиров с иным знаком массы, с иным масштабом времени, — говорил Гретс, включив электрический камин, имитировавший раскаленные угли в древнем очаге. — Проблема времени особенно привлекает меня, — призналась Вилена, не отрывая взгляда от камина. Ученый оживился: — Весьма приятен такой интерес к теоретической проблеме. Вилена сказала, что относится к ней практически и хочет увидеть сооруженную Гретсом «Уэллсину». Сэр Уильям насторожился. — Что вас больше всего поразило в Англии? — неожиданно спросил он. — Сочетание нового со старым. — Великолепно сказано! За одно это вам надлежит показать «Уэллсину». Вы правильно поняли Англию и должны признать, что только в Англии возможно создание машины времени. — Почему же? — Главная проблема такой машины не только в перемещении во времени, а в материализации в новом месте «Пространства-Времени». Ведь там, где должна возникнуть в иные времена, возвращаясь из квазипространства, моя «Уэллсина», может оказаться другой предмет. Каждая материализующаяся молекула стремится вытеснить молекулу, занимающую ее место в новом времени. Произойдет катастрофа. — Это можно понять. Но почему все-таки только Англия? — Сила традиции приходит нам на помощь, — ответил сэр Уильям. — Именно в Англии можно найти вот такое здание Кембриджа, которое существовало столетия и, очевидно, будет существовать и дольше. Здесь, глубоко в подвале, можно спрятать стартующую во времени «Уэллсину», будучи уверенным, что ничего не изменится, никто не займет чем-либо посторонним помещение, где должна когда-нибудь появиться «Уэллсина». — Я, кажется, начинаю понимать. — Тогда не откажите в любезности следовать за мной. Профессор повел Вилену по бесконечным коридорам. Они спустились по каменной винтовой лестнице, нагнувшись, прошли под сводом и оказались перед старинной дверью. — Вот здесь, — указал на нее англичанин, — будет помещено предупреждение о том, что вход в этот запертый изнутри подвал заказан на века. — Почему запертый изнутри? — Его запрет пассажир «Уэллсины». И он же сам отодвинет засов, когда окажется в будущем. И поднимется в грядущем тысячелетии по тем самым ступенькам, по которым мы с вами сошли… Если по воле господа не придет конец света. Они сделали еще несколько шагов. — Вот вход в кабину «Уэллсины», — указал профессор на низкую дверь. — Раньше здесь монахи хранили вино. — Значит, путешествуя в прошлое, можно оказаться внутри винной бочки? — попробовала пошутить Вилена. Англичанин остался серьезным: — Конечно, путешествие во времени связано с риском. Вряд ли стоит это отрицать. — Я готова на любой риск, — неожиданно сказала Вилена. — Вы? — поразился ученый. — Я проводила мужа в звездный рейс. Я сама пожелала этого, но теперь поняла, что не могу жить без него. Тоска заслоняет от меня весь мир. Муж вернется через пятьдесят лет. Я хочу перенестись в это время на вашей «Уэллсине». — Да, но… разве мужей любят так сильно? — пошутил было Гретс. — Кроме того, как я буду знать, что моя теория о «Пространстве-Времени» и антимирах верна? — Очень просто… Если вы побываете на своей «Уэллсине» в будущем или прошлом, то будете только сами знать об этом. Когда же вы проводите меня, то мое исчезновение, если я не поднимусь из подвала, как раз и будет тем доказательством, которого не хватает вашей теории. Не говоря уже о вашей славе среди потомков, к которым я явлюсь. Профессор задумался: — Однако… вы опасно логичны для женщины. — О сэр! Вы просто плохо знаете женщин. — В этом вы совершенно правы, сударыня. Однако ваша просьба ставит меня в туник. — Вы должны согласиться. Разве вы никогда не любили? — О леди! Не знаю почему, но вам я признаюсь, что ради этого я и решил построить «Уэллсину» — вернуться назад и начать все сначала, удачнее, чем у меня получилось. — Тогда вы должны помочь мне. В словах и тоне Вилены было что-то такое, что обезоружило старого профессора. Он открыл перед нею заветную дверь. Вилена со страхом перешагнула порог. Перед нею стоял хрустальный, как ей показалось, куб. Внутри него виднелись змеевики, охватывающие ложе, похожее на постамент. Одна стена куба была занята прозрачным пультом с многочисленными приборами неведомого назначения и двумя золотыми рычагами, как в допотопных автомобилях. Эта смесь старинного с новым снова поразила Вилену. — Я всем сердцем хочу, чтобы ваша теория оправдалась и мне довелось побывать в антимире. — Вам, как Алисе в стране чудес, придется побывать в Зазеркалье. Жаль, что вы этого и не заметите. — Тогда прощайте, самый добрый из англичан, — сказала Вилена, протягивая ученому руку. — О нет, сударыня! Вам, вероятно, не доставит удовольствия по выходе отсюда прочитать в исторической хронике, что безумный профессор Гретс был наказан за убийство молодой русской пианистки. Вот за этим столом вы напишете записку, которую я вам продиктую. Вилена послушно достала из сумочки автоматическую ручку, подарок Арсения: — Я готова на все. Какой странный стол! — Здесь монахи пробовали вино из бочек. Пишите: «Прошу всех людей, кои прочтут сию записку, ни при каких обстоятельствах не открывать двери в подвал, где я нахожусь на „Уэллсине“, созданной профессором Уильямом Гретсом в теоретических целях. Подвал добровольно заперт мною изнутри и будет открыт мною же по прибытии на „Уэллсине“ в намеченное время. Я, нижеподписавшаяся Вилена Ланская-Ратова, удостоверяю, что заняла место сэра Уильяма Гретса в „Уэллсине“ по своему личному желанию, выполняя веление своего сердца, в чем профессор Уильям Гретс решился мне помочь. Вилена Ланская-Ратова». Поставьте, пожалуйста, дату. Вилена подписала странное послание потомкам и передала его профессору. Когда он принимал бумагу, руки его дрожали. — Теперь я научу вас, как обращаться с аппаратурой. Уверяю вас, с этим мог бы справиться и ребенок. Ученый вошел вместе с Виленой в хрустальный куб и показал ей, как пользоваться «годометром» «Уэллсины». — Мы установим сейчас красную стрелку на пятьдесят лет. Скорость: год за час. Словом, вам предстоит пролежать на этом малоудобном ложе пятьдесят часов, пока черная стрелка догонит красную. Лучше это время проспать. Перед тем как перевести золотой рычаг, направляющий машину в будущее, вам надлежит принять внутрь эти три таблетки. Они предохранят вас от неприятных ощущений при прохождении через антимир с иным течением времени. Вилена ничего не старалась понять. Она просто безгранично верила этому чудаку, потому что хотела верить. Но последовательность своих предстоящих действий она усвоила. Старый англичанин церемонно распрощался с Виленой, сказав напоследок, что она делает огромный вклад в человеческую культуру, решаясь на путешествие в «Уэллсине», не меньший, чем ее муж, отправившийся на звездолете в поисках внеземной цивилизации. Профессор объяснил, что уступает ей свое место в машине времени еще и потому, что терзался сомнениями: не изменит ли он историю человечества, исправив ошибки личной жизни? К счастью, Вилена ни на что не повлияет, отправляясь в будущее. Вилена проводила его до дверей подвала. Он поклонился ей, последний человек ее века, которого она видела. Она закрыла за ним тяжелую дверь и задвинула старинный засов. И тут ею овладел страх. Последний человек ее времени! Как бездумно поступает она, в какое горе ввергнет отца, мать, бабушку! Но все-таки Вилена не побежала догонять профессора, а прошла к двери, ведущей к хрустальному кубу. Нужно было принять три пилюли, а запить их оказалось нечем. Она пыталась проглотить пилюлю, но подавилась. Лепешка выскочила из горла. Пришлось ее разжевать, морщаясь от хинной горечи. И так все три. Потом, превозмогая головокружение, Вилена подошла к золотым рычагам и навалилась на тот, на котором была надпись: «Будущее». Почти теряя сознание, она вползла на ложе, окруженное змеевиком. Она видела все как в тумане. Очевидно, за каждую минуту там, на Земле, проходило уже по неделе. А на звездолете? Радужные круги поплыли перед глазами. Она потеряла сознание. Очнувшись, Вилена открыла глаза и испугалась, увидев близко от лица змеевик. Она вспомнила все и отыскала взглядом «годометр». Теперь не только красная, но и черная стрелка достигла деления «50 лет». Значит, она проспала, как в летаргии, пятьдесят часов, равных полувеку! Вилена вздрогнула. Неужели она уже в будущем? Стенки хрустального куба слабо светились. Слезая с неудобного ложа, она больно задела локтем змеевик. Все тело затекло и ныло. Вдруг ужас объял ее. Судорожно схватила она свою сумочку, открыла и нашла зеркальце. Пристально рассмотрела в нем свое лицо. Нет, она нисколько не постарела за это время. Если бы не «годометр», она не могла бы представить, что прошло пятьдесят лет! Глубоко вдохнув затхлый воздух, Вилена осторожно вышла из куба и подошла к двери. «Монахи закрывались от настоятеля», — подумала она. Дверь скрипнула на ржавых петлях, но открылась. Какое счастье! Значит, ничего не произошло со старым зданием, оно не осело, не разрушилось… А главное, никакой предмет не занял место, в котором материализовалась «Уэллсина». Бедный сэр Уильям! Надо обязательно узнать, как оценили потомки его теорию, так блестяще подтвержденную теперь возвращением Видены из антимиров на Землю. Вилена осторожно ступала по пыльному полу. Не заметила она прежде этой пыли или она осела за пятьдесят лет, пока хрустальный куб был в антимире? А вот и дверь в подвал. Вилена сама задвинула этот тяжелый засов. Он поддался со скрежетом. Вилена распахнула дверь в новую жизнь, дверь к Арсению. Он уже вернулся, конечно, и ждет ее появления. И все-таки какой это будет для него сюрприз!.. Он-то постарел хоть на пять лет, а она… Она осталась почти такой же, как в день их свадьбы. Вилена прикрыла за собой дверь и вздрогнула. Под плексигласовым покрытием виднелась ее неуклюжая записка, которую, казалось бы, совсем недавно она написала под диктовку профессора. «Прошу всех людей, кои прочтут сию записку…» Да, это ее рука. Милый сэр Уильям! Удалось ли ему построить новую «Уэллсину», чтобы прожить жизнь сызнова? Как бы она хотела снова увидеть его. Но прошлое отрезано навсегда. Нет никого! Она променяла всех на Арсения. Вилена взбежала по винтовой лестнице и остановилась в дверях, выходивших на каменный двор. В глаза ей светило солнце. Через двор шла группа студентов точно в таких же мантиях и шапочках, как и прежде. Вилена задохнулась. Английские традиции так сильны? За студентами шли еще несколько человек. — Вот вы где, сударыня! Как мы рады, что нашли вас. Сэр Уильям наговорил на себя бог знает что! Перед Виленой стоял худощавый человек с проницательными серыми глазами на узком лице. В зубах он держал потухшую трубку. — Скотланд-Ярд, как говорили в старину, — сказал он, отворачивая лацкан пиджака и показывая значок. — Полиция вторые сутки разыскивает вас. Разве что Шерлок Холмс мог бы привести нас к сэру Уильяму… Пришлось поставить себя на ваше место, предварительно изучив ваши горести и стремления, сударыня. И вот мы здесь. Тут только Вилена увидела в группе подошедших людей Уильяма Гретса. — Вы? — крикнула она, бросаясь к нему. — Ничего не понимаю, — бормотал ученый. — Какое-то недоразумение. Или вы решили вернуться, воспользовавшись другим рычагом? Вы побывали в будущем? Рассказывайте! Что-нибудь случилось со звездолетом? — Я очень сожалею, сэр Уильям. Ваш врач настаивает на том, чтобы вы сейчас отдохнули, — сказал детектив. — Нет! Пусть мне сначала ответят! — почти закричал обескураженный ученый. — К сожалению, сэр Уильям, — сказала Вилена. — Я нигде… видимо, нигде не побывала, кроме подвала, в котором монахи пили когда-то вино. — Мой бог! — воскликнул профессор Гретс. — Лучше бы я попробовал «Уэллсину» сам. Вы в чем-то ошиблись. — Во всяком случае не ошиблись мы, — удовлетворенно заметил детектив. — Дедуктивный метод привел нас сюда. Сударыня, позволите ли вы отвезти вас в Лондон, где вас ждет отец? Вилена заплакала. Сэр Уильям Гретс растерялся. Он вынул клетчатый платок и стал утирать слезы… но не Видены, а свои. Детектив и его помощники почтительно смотрели на плачущих. Профессор Юлий Сергеевич Ланской, сидя с дочерью в самолете на обратном пути в Москву, говорил: — Я знаю, что ты далека от математики, но сейчас постарайся понять меня. Время непреложно течет всегда только в одном направлении. И время никак нельзя приравнять к координатам пространства. Минковский, оформляя математически теорию Эйнштейна, ввел понятие о четырехмерном континууме «Пространство-Время». — Но я не слышала о Минковском! — упавшим голосом отозвалась Вилена. Стараясь говорить школьно-понятным языком, профессор математики объяснял своей дочери-пианистке: — Каждому известна теорема Пифагора. — Конечно! — кивнула Вилена. — В двухмерном пространстве, на плоскости, квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. А что такое катеты? Это же координаты точки. Гипотенуза же — диагональ прямоугольника со сторонами, равными координатам точки. В трехмерном пространстве то же самое. Только вместо плоских фигур объемные. И там три катета — X, У, Z. Гипотенуза же, например диагональ куба, равняется там корню квадратному из суммы трех квадратов его сторон! Понятно? — Я думаю! — почти обиделась Вилена. — Так вот. Основной парадокс теории относительности — это укорачивание длины тела в направлении его движения со скоростями, близкими к световым. Укорочение! Минковский ввел четвертую координату, равную времени, помноженному на скорость света. Гипотенуза же в таком четырехмерном континиуме «Пространство-Время» будет равняться сумме четырех квадратов катетов. Однако, чтобы гипотенуза получилась короче, как следует по Эйнштейну, четвертое слагаемое должно быть отрицательным. Ясно? — Значит, гипотенуза в четырехмерном пространстве короче, чем в трехмерном, — неуверенно сказала Вилена. — Вот видишь, — обрадовался ее отец. — Ты поняла! А это главное. Четвертый катет, отложенный на воображаемой оси времени, возведенный в квадрат, должен уменьшить гипотенузу. Так что это за катет такой? Волшебный? — Не знаю, — призналась Вилена. — А ты подумай. Квадрат какой-то величины отрицателен. Чему же равняется сама величина? — Очевидно, корню квадратному… — Из чего? Из отрицательной величины? Корень квадратный из квадрата скорости света извлекается. Это просто. Но под корнем остается минус квадрат времени! То есть в конечном счете сомножителем останется корень квадратный из минус единицы! — Мнимая величина? — вспомнила Вилена. — Вот именно! Время, фигурирующее в четырехмерном континиуме «Пространство-Время», — величина мнимая! Оно не равноценно пространственному измерению. Его нельзя отсчитывать вперед или назад! Другими словами — нельзя двигаться в любом направлении по оси времени, нельзя! Вот в чем вывод! Понятно? — Может быть… не знаю, — потеряла всякую уверенность Вилена. Она силилась понять, но чувствовала, что суть ускользает от нее. — Ну, хорошо, — смягчился профессор. — Мне показалось, что ты поняла. — Почти… — прошептала Вилена. — Это же так просто! Если величина в квадрате отрицательна, то корень квадратный мнимый и по своим физическим свойствам с остальными координатами пространства несопоставим . Вилена, подавленная, обескураженная, беспомощно смотрела на отца. Тому стало жаль дочь. Он потер бритый череп и сказал: — Попробуем подойти к этому с другой стороны. Может быть, будет понятнее. Общеизвестна формула Эйнштейна: энергия равна массе, помноженной на квадрат скорости. Вилена кивнула. Кто же не знает: Е = МС 2 ? — Скорость света С можно представить себе как некое ускорение, помноженное на время. Сэр Уильям говорил, что в предполагаемых им антимирах масса отрицательна? — Говорил. — Вот и прекрасно. Посмотрим, что из этого следует! В антимирах профессора Гретса С 2 окажется равной отрицательной величине. Коль скоро ускорение мы приняли положительным, чтобы «разогнаться» до скорости света, время такого разгона, возведенное в квадрат, окажется величиной отрицательной! Ясно? — Как будто. — Не «как будто», а так оно и есть! Теперь, чтобы получить время для антимира, нужно извлечь корень квадратный из отрицательной величины. Пойми, что в воображаемом антимире не время будет отрицательным, а его квадрат — отрицательным, само же время — мнимым! И получается, что воображаемый антимир так же мним, как и движение по времени вспять… Попробуй представь себе образно, скажем, куб отрицательным… или любой другой объем. Не все в Природе имеет свой отрицательный антипод. Вот так. Вилена не могла себе представить отрицательный куб или отрицательный шар. И она поняла… поняла, что бесконечно несчастна. И… заплакала. Ей хотелось быть «сильнее времени», но она пока не знала, как этого добиться. А способ был… Способ этот оказалось найти проще, чем понять математика-отца. Почему он сам не додумался до этого? Вилена, как и все ее современники, знала, что такое парадокс времени. Если звездолет достигал скорости, близкой к скорости света, то время на нем как бы останавливалось по сравнению с земным… Потому и вернутся звездолетчики через полвека по-прежнему молодыми! Но из этого следует еще кое-что… Вилена боялась поверить в это, когда спешила к отцу в кибернетический центр. Отец почувствовал, что дочь пришла неспроста. Он вопрошающе посмотрел на нее. — У меня один вопрос — математический, — сказала она. — Неужели? — удивился профессор. Вилена кивнула. — Скажи, если звездолет… не тот, на котором полетели наши, а другой направится в противоположную сторону, но тоже с субсветовой скоростью… Те и другие звездолетчики вернутся на Землю через полвека молодыми? — Конечно, — сказал профессор и потер бритый череп. — Если продолжительность рейсов в световых годах будет одинаковой, то экипажи встретятся через столько лет, сколько прошло между стартами кораблей… по-прежнему молодыми. — Спасибо, папа. Теперь я знаю, что мне делать. Клин клином вышибают! Профессор откинулся на спинку кресла и с изумлением посмотрел на дочь: — Хочешь лететь в звездный рейс? — догадался он. — Да. Догнать мужа, если не в пространстве, то во времени. Так? — Так-то так, но… Для этого нужно быть необходимым в экипаже. Пианисты в звездном рейсе не так уж нужны. — Да если только за этим дело, то я… астронавигатором стану. На любой подвиг готова! — Подвиг, друг мой, — вздохнул профессор, — не в том, чтобы совершить «невозможное», выучиться чему-нибудь… Подвиг будет в том, что ты примешь участие в звездной экспедиции. Это не отсиживаться в подвале Кембриджа… — И все-таки теперь я знаю способ перенестись на полвека вперед без «Уэллсины». — Да, такой способ есть, — подтвердил отец, с тревогой смотря на дочь. Он боялся потерять ее. Вернувшись через полвека, она его не застанет. А она счастлива! «Разве не эгоистична любовь?» — подумал профессор и сам же возразил себе: «Нет, это просто закон природы! Иначе человечество не было бы бессмертным». И он встал. — Значит, клин клином, — сказал он. ОБ АВТОРЕ Казанцев Александр Петрович , член Союза писателей СССР. Родился в 1906 году в Акмолинске (ныне Целиноград). Но специальности инженер, окончил Томский технологический институт в 1930 году. Работал в промышленности, руководил научно-исследовательским институтом. После войны перешел на литературную работу. Автор популярных научно-фантастических романов «Пылающий остров», «Подводное солнце (Мол Северный)», «Арктический мост», «Льды возвращаются», «Сильнее времени» и других. Его произведения переведены более чем на двадцать иностранных языков. Активный публицист. Автор ряда научно-фантастических гипотез, член редколлегии нескольких журналов и сборников. Действительный член Московского общества испытателей природы (секция физики). В нашем сборнике публиковался неоднократно. Андрей Балабуха ТЕМА ДЛЯ ДИССЕРТАЦИИ Научно-фантастический рассказ ЭКСПОЗИЦИЯ В шесть часов вечера двери Института мозга распахивались, и из них выходили поодиночке, группами и, наконец, непрерывным потоком выливались сотрудники… Минут через десять — пятнадцать поток постепенно иссякал. И в здании, на территории института и прилегающих к нему улицах наступала тишина. Изредка ее нарушали шаги случайных прохожих или какой-нибудь парочки. Так было и в этот день. Однако в половине седьмого привычный порядок нарушился: к дверям института с разных сторон подошли двое. Первому было лет тридцать пять — тридцать шесть. Лицо его казалось треугольным: очень широкий и высокий лоб, над которым фонтаном взрывались и опадали в разные стороны длинные прямые волосы; совершенно плоские, выбритые до блеска щеки почти сходились у миниатюрного подбородка; рот же, напротив, был настолько велик, что, казалось, стоит его открыть, и подбородок неминуемо должен отвалиться; только прямой нос с широко выгнутыми крыльями вносил в это лицо какое-то подобие пропорциональности. Второму на вид было никак не меньше шестидесяти. Лицо его чем-то напоминало морду благовоспитанного боксера: почти квадратное, с крупными чертами и небольшими умными глазами, оно казалось грустным даже тогда, когда человек улыбался. Вся его фигура была под стать лицу, массивная и тяжелая. И поэтому подстриженные коротким бобриком волосы никак не вписывались в общий тон — здесь приличествовала бы львиная грива. Встретившись, они поздоровались и несколько минут постояли, о чем-то тихо переговариваясь. Младший короткими жадными затяжками курил сигарету. Потом резким движением бросил. Прочертив в воздухе багровую дугу, она искрами рассыпалась по выложенной глянцевитой плиткой стене. Старший осуждающе покачал головой. Затем оба вошли в здание. В тот момент, когда они оказались в холле, освещенном только неяркой лампой на столике у вахтера, откуда-то из недр здания вышел третий. Лица его было не разглядеть, только белый халат светился, как снег лунной ночью. Подойдя к вахтеру, он негромко сказал: — Василий Федорович, пропусти, пожалуйста. Это ко мне. — Пропуск? — дежурный с трудом оторвался от газеты. — Вот. Вахтер внимательно посмотрел на бумажку, перевел взгляд на лица посетителей. — Ладно, — проворчал он, снова углубляясь в «Неделю». — Трудяги… Человек в белом халате быстро подошел к двоим, ожидавшим в нескольких шагах от холодно поблескивающего турникета. — Добрый вечер, — сказал он, пожимая им руки. Они постояли несколько секунд, потом младший из пришедших не выдержал: — Ну, веди, Вергилий… Старший усмехнулся: — В самом деле, Леонид Сергеевич, идемте. Показывайте свое хозяйство… Они довольно долго шли коридорами, два раза поднимались по лестницам — эскалаторы в это время уже не работали — и наконец остановились перед дверью с табличкой: Лаборатория молекулярной энцефалографии. Леонид Сергеевич пропустил гостей, потом вошел сам и закрыл дверь на замок. — Ну вот, — сказал он негромко, — кажется, все в порядке. Треугольнолицый внимательно разглядывал обстановку. — Знаешь, мне начинает казаться, что чем дальше, тем больше все лаборатории становятся похожими друг на друга. Какая-то сплошная стандартизация… — Унификация, — уточнил Леонид. — Пусть так. В любой лаборатории чуть ли не одно и то же оборудование. Я в твоем хозяйстве ни бельмеса не смыслю, а приборы те же, что и у меня… — Кибернетизация всех наук — так, кажется, было написано в какой-то статье, — подал голос третий. — Слушайте, Леонид Сергеевич, у вас можно раздобыть стакан воды? Он достал из кармана полоску целлофана, в которую, как пуговицы, были запрессованы какие-то таблетки, надорвав, вылущил две на ладонь. — Что это у вас, Дмитрий Константинович? — спросил Леонид. — Триоксазин. Нервишки пошаливают, — извиняющимся голосом ответил тот. Леонид вышел в соседнюю комнату. Послышалось журчание воды. — Пожалуйста, — Леонид протянул Дмитрию Константиновичу конический мерный стакан. Тот положил таблетки на язык и, запрокинув голову, запил. Кадык ходил по горлу, как поршень насоса. — Фу, — сказал он, возвращая стакан. На лице у него застыла страдальческая гримаса. — Ну и гадость! — Гадость?! — удивленно переспросил Леонид. — Это же таблетки. Даже вкуса почувствовать не успеваешь — проскакивают. — Это галушки сами скачут. А эти штуки и стаканом воды не запьешь. Или не привык еще? — И хорошо, — вставил треугольнолицый. — Я лично предпочитаю доказывать свою любовь к медицине другими способами. — Да вы садитесь, садитесь, — предложил Леонид. Сам он отошел к столу у окна и, включив бра, возился там с чем-то. — Помочь тебе? — Спасибо, Коля. Я сам. — Раз так — и ладно. В самом деле, Дмитрий Константинович, давайте-ка сядем. Дмитрий Константинович сел за стол, по-ученически сложив руки перед собой. Николай боком примостился на краю стола, похлопал себя по карманам. — Леня, а курить здесь можно? — Вообще нельзя, а сегодня можно. — Тогда изобрази, пожалуйста, что-нибудь такое… Ну, в общем вроде пепельницы. — Сам поищи. — Ладно. — Николай пересек комнату и стал рыться в шкафу. — Это можно? — спросил он, показывая чашку Петри. — Можно. Николай снова пристроился на столе, закурил. — Разрешите? — спросил у него Дмитрий Константинович. — Пожалуйста! — Николай протянул пачку. — Только… Разве вы курите? — Вообще нет, а сегодня можно, — усмехнулся тот. — Все, — Леонид щелкнул выключателем бра. В руках у него было нечто напоминающее парикмахерский «фен» — пластмассовый колпак с четырьмя регуляторами спереди и выходящим из вершины пучком цветных проводов. — Может, посидим немного? — спросил Дмитрий Константинович. — Как перед дальней дорожкой? — Долгие проводы — лишние слезы, — резко сказал Николай. — Начинай, Леня. Леонид сел в огромное кресло, словно перекочевавшее сюда из кабинета стоматолога; нажав утопленную в подлокотнике клавишу, развернул его к вмонтированному в стену пульту со столообразной панелью, надел «фен» и стал медленными и осторожными движениями подгонять его к голове. — Коля, — сказал он, — автоблокировка включена. Но на всякий случай вот тут, в шкафчике, шприц и ампулы. Посмотри. — Посмотрел. — Возьмешь вот эту, с ободком… — Эту? — Да. Обращаться со шприцем умеешь? — Я умею, — сказал Дмитрий Константинович. — Вернее, умел когда-то. — Думаю, это не понадобится. Но в крайнем случае придется вам вспомнить старые навыки. — Долго это будет? — Сорок пять минут. — Долго… — Начнем, пожалуй! — Леонид откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза. — Ни пуха ни пера! — сказал Николай. — А я пошел к черту. Возвращайся джинном! Он тихонько, на цыпочках подошел к Дмитрию Константиновичу, сел, положил перед собой сигареты. До сих пор их было трое. Теперь — двое и один. ЛЕОНИД Через пять минут я усну. И проснусь кем? Самим собой? Всемогущим джинном? Или просто гармонической личностью, с уравновешенным характером и хорошим пищеварением? Не знаю. Лучше бы сейчас ни о чем не думать. Не думай! Не могу. Уж так я подло устроен. И вообще самое трудное — это не думать об обезьяне. Зря я ввязался в это дело. Ввязался? Я же сам все это затеял. Но нужно было бы еще попробовать… Не могу я больше пробовать — это мой единственный шанс. Вот уж не думал, что я так тщеславен. Тщеславен. И жажду, чтобы мое имя вошло в анналы. Может быть, завтра войдет… Еще четыре с половиной минуты. Нет, надо успокоиться. Упорядочить мысли. Так я, того гляди, и не усну. Может, это мне стоило проглотить триоксазин? Давай упорядочивать мысли. Пожалуй, все началось с шефа. Или с Таньки? С шефа и Таньки. Вечером Танька сказала, что ей надоело со мной, что из меня никогда не выйдет не только ученого, но и просто мужа. И ушла. Это она умеет — уходить. «Всегда надо уйти раньше, чем начнет тлеть бумага» — так она сказала и изящно погасила папиросу. Курила она только папиросы. Когда ребята ездили в Москву, то привозили ей польские наборы: сигареты она раздавала, а папиросы оставляла себе. Впрочем, курила она совсем немного. Тогда я пошел в общежитие, и мы с ребятами говорили почти до утра и пили черный кофе эмалированными кружками. А утром меня вызвал шеф. Я его люблю, нашего шефа. И уважаю до глубины души. Только ему ведь этого не скажешь. Он великий. Вообще, по-моему, все ученые делятся на три категории: великих теоретиков, гениальных экспериментаторов и вечных лаборантов. Шеф — великий теоретик. Я — вечный лаборант, и это меня не слишком огорчает. Ведь всегда нужны не только великие, но и такие, как я, собиратели фактов. Меня это вполне устраивает. Больше, я люблю это. Когда остаешься один на один с делом нудным и противным, когда тебе нужно сделать тысячу энцефалограмм, изучать и делать выводы из сопоставления которых будут другие, вот тогда ты чувствуешь, что без тебя им не обойтись. И тысяча повторений одной и той же операции уже не рутина, а работа. Так вот, меня вызвал шеф. — Леня, — он у нас демократ, наш шеф, — Леня… Я уже знал, что за этим последует. Да, конечно, меня держат на ставке старшего научного сотрудника, у меня же до сих пор нет степени. И ведь я умный парень, мне ничего не стоит защитить в порядке соискательства. И языки я знаю, а ведь как раз это для многих камень преткновения. И тем у нас хоть отбавляй. Вот, например: «Некоторые аспекты динамической цифровой модели мозга». Чем не «диссертабельная» тема? И в самом деле, подумал я, почему бы не взяться? — Владимир Исаевич, — сказал я. — Давайте. «Некоторые аспекты динамической цифровой модели мозга» — это же замечательно! Шеф онемел. Он уже столько раз заговаривал со мной об этом, но я всегда изворачивался, ссылаясь на общественные нагрузки и семейные обстоятельства… Наконец шеф обрел дар речи. — Молодец, Леня! — прочувствованно сказал он. — Только ведь она нудная, эта модель. Вы представляете, сколько там… — Представляю, — сказал я. — Очень даже представляю. Шеф сочувственно посмотрел на меня и покивал. Я тоже покивал, чтобы показать, что оценил его сочувствие. — Ну что ж, — сказал шеф. — Беритесь, Леня, а мы вас поддержим. Всю остальную работу я с вас снимаю, занимайтесь своей темой. Года вам хватит? — Хватит, — не моргнув глазом, соврал я. — Безусловно, хватит. На этом аудиенция кончилась. И начались сплошные будние праздники. В качестве моделируемого объекта я решил взять собственный мозг. Во-первых, всегда под рукой; во-вторых, другого такого идеально среднего экземпляра нигде не найдешь: и не болел я никогда, и не кретин, и не гений — сплошное среднее арифметическое. Так прошло девять месяцев — вполне нормальный срок, чтобы родить модель. И тогда меня заело: работа сделана, модель построена, а дальше что? Какая из этого, к ляду, диссертация? Выводы-то хоть какие-нибудь должны быть! А выводы, как известно, не по моей части. Конечно, есть шанс защитить и так. Недаром на каждого кандидата технических, филологических и прочих наук приходится, как минимум, три кандидата медицинских — статистика вещь великая. Но надеяться только на нее противно… И тогда я вспомнил про Кольку. Мы с ним учились еще в школе. Потом вместе поступали на физмат. Он поступил, а я не прошел по конкурсу и подался на биофак. Я пришел к Кольке с папкой, в которой могла бы уместиться рукопись первого тома «Войны и мира», и бутылкой гамзы. Мы посидели, повспоминали. Потом я спросил: — Слушай, можешь ты посчитать на своей технике? — Что посчитать? — Колька всегда на вопрос отвечает вопросом. Я объяснил. Мне нужны были хоть какие-нибудь аналогии, закономерности, алгоритмы. — А для чего все это нужно? — спросил он. — Надеюсь, что такое электроэнцефалограмма, ты знаешь? Ну вот. А это запись электрической активности каждой клетки мозга в течение сорока минут жизнедеятельности. — Популярно… — Как просил. — Ладно, — сказал Колька. — Оставь. Посмотрим, что из этого можно высосать. На этом мое участие кончилось. Собственно, это всегда бывает так и иначе быть, наверное, просто не может: я собрал факты, а выводы должен делать кто-то другой. Только на этот раз выводы уж больно сумасшедшие… Что ж, скоро выяснится, достаточно ли они сумасшедшие, чтобы быть истиной, как сказал кто-то из великих. НИКОЛАЙ Леня пришел ко мне в конце апреля. Надо сказать, ему немного не повезло: приди он хотя бы месяцем позже, я взялся бы за это дело сразу. Но в мае нам надо было заканчивать две темы и ничем посторонним я заниматься не мог. А потом, когда мы кончили, я попросту забыл о нем. Не то чтобы я был таким уж необязательным, просто, когда закрутишься вконец, забываешь обо всем. И вспомнил я о Лене только в июне. Надо отдать ему должное: он ни разу не напомнил мне о себе, ни разу не поторопил. Такая деликатность даже удивила меня. Сперва я подумал, что ему все это попросту не так уж нужно; но потом, когда вспомнил Леньку получше (ведь мы с ним не виделись несколько лет), — сообразил, что для него такое поведение вполне естественно: он отдал, все мне и теперь ждал. Мне бы такой характер… Я совсем не умею ждать. Леня сразу как-то вырос в моих глазах. Короче говоря, в июне я вспомнил о Лениной просьбе. Я возился с телевизором и неожиданно в развале на столе наткнулся на его папку. Сразу же раскрыл, просмотрел. И ничего не увидел. Нет, там были графики, формулы — все на месте. Но никакого физического смысла в них я не уловил. В принципе оно и понятно: я ведь в биологии вообще мало смыслю, а в такой специализированной области и подавно. Но у неведения есть и своя хорошая сторона — вот она, пресловутая диалектическая двойственность! — свежий взгляд. Не зная биологии, я мог надеяться увидеть то, чего нормальный биолог в жизни бы не заметил. Однако могучая эта теория на практике не подтвердилась. Во всяком случае сразу. Через несколько дней — я в это время был в отпуске — у меня уже выработался условный рефлекс: как только я брался за Ленины графики, на меня нападала безудержная зевота. Надо сказать, я вообще не доверяю способу «медленно и методично» и всегда был приверженцем «метода тыка». Конечно, научно обоснованного «тыка». И ассоциативных связей. Я думал, с чем могут ассоциироваться эти кривые. Но в голову ничего не приходило. «Посчитай на своей технике», — сказал Леня. Но прежде чем считать, нужно сформулировать задание. Как? Ни малейшего намека я не видел. И тогда я стал безудержно экспериментировать. Это называется «алгоритм Мартышки». Той самой, которая «то их на хвост нанижет, то их понюхает, то их полижет». Прежде всего наглядность. К счастью, Леня — аккуратист: мне не пришлось приводить его графики к единому масштабу. Я пробовал накладывать их, пробовал… Говорят, лень — двигатель прогресса. В самом деле: лень стало человеку пешком ходить — автомобиль изобрел. И так далее. Меня тоже выручила лень. Чтобы не разглядывать часами эти дурацкие кривые, я пересчитал их и воспроизвел в звуковом диапазоне. Потом записал на магнитофон и начал прокручивать в качестве звукового сопровождения. А сам вернулся к телевизору. Я живу в однокомнатной квартире на втором этаже девятиэтажного кооперативного дома. Народ в доме по большей части свой, институтский, в основном молодежь. Поэтому, когда я ставлю магнитофон на окно и запускаю его на полную громкость, возражений обычно не бывает. Во всяком случае никто не приходит и не говорит: «Да заткните же вы свою проклятую машину!» Но на этот раз не успел я прогнать пленку каких-нибудь три-четыре раза, как сосед сверху забарабанил чем-то об пол. Я высунулся в окно и осведомился, не мешаю ли спать. — Спать вы мне не мешаете, но работать — очень. Нельзя ли несколько потише? — Отчего же нельзя? — вежливо ответил я. И убавил звук. Чуть-чуть. Соседа сверху я совсем не знал: он не из нашего института. Иногда мы с ним встречались на лестнице и раскланивались по всем правилам этикета. Внешне он походил на заправилу какой-нибудь гангстерской шайки: массивный, квадратный, с лицом боксера и короткой стрижкой. Минут через пятнадцать раздался звонок. Как был, в одних трусах я пошел открывать; женщин вроде бы не ожидалось. На пороге стоял «гангстер» с третьего этажа. — Простите, пожалуйста, — сказал он, — мне очень не хочется прерывать ваши занятия, но… Я, конечно, очень люблю музыку… Сам некоторым образом музыкант… Но нельзя ли все-таки потише? Я уже приготовился было ответить, но он продолжал: — И потом, черт побери, можно ли так варварски обращаться с музыкой? Это что у вас, пере-пере-перезапись? — Какой музыкой? — обалдел я. Он указал рукой на окно с магнитофоном. Я схватился за шевелюру. — Проходите, пожалуйста, — попросил я. — Только извините, я несколько не в форме… — Ну зачем же, — вежливо возразил сосед. — Вы только сделайте немножко потише. Я вовсе не хочу вам мешать. — Что вы, что вы, — бурно запротестовал я. — Заходите! В порядке, так сказать, установления добрососедских отношений. А то просто неудобно получается: два года живем в одном доме и даже не знакомы! Я усадил его на диван, а сам торопливо стал натягивать «техасы» и рубашку: все-таки неудобно принимать гостей в трусах. — Так вы говорите, это музыка? — спросил я. — А что же это еще может быть? — слегка раздраженно парировал он. — Только музыка, испорченная варварскими руками радистов. Радиолюбителей, виноват. А была прекрасная музыка… Я поспешно сбавил громкость. Он прислушался. — Прекрасная была музыка… — повторил он. — Это полигармониум? — Не знаю, — сказал я и вдруг начал вдохновенно врать: мне пришла в голову ослепительная идея. Недаром я верю во вдохновение и прозрение. — Это сочинение одного моего приятеля. Покойного приятеля. Он не был музыкантом… — Композитором, — поправил меня сосед. — Композитором, — согласился я. — Он был дилетант. Любитель. Он подарил мне запись… — Но почему она в таком состоянии? — Видите ли, я тут… В общем это случайность… Запись повреждена. — Так неужели не сохранилось партитуры? — Она погибла. Сгорела при пожаре. А вы, кажется, сами музыкант? — Да. — Простите за навязчивость, а вы не взялись бы… — Восстановить?… Он был на редкость догадлив. Я молча кивнул и потупился, чтобы он не увидел, как загорелись у меня глаза. — Что ж, — сказал он, — пожалуй… Можно было бы попытаться. Хотя работа, конечно, грандиозная… — Он помолчал, пожевал губами. — Ладно, — сказал он вдруг решительно и в этот момент показался мне самим совершенством, этаким подарком судьбы. — Давайте. ДМИТРИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ Больше всего это было похоже на работу археолога, реконструирующего какой-нибудь древний храм или дворец. От него и остались-то крохи фундамента да слабый контур, просматривающийся лишь с самолета, но проходит несколько лет, и вот ты находишь в книге фотографию, под которой написано: «Зиккурат Урнамму. Реконструкция». И постройка настолько красива, настолько органично вписывается в ландшафт, что невозможно не поверить — да, именно так это выглядело когда-то, так и никак иначе. Палеоскульптор, по останкам человека создающий его скульптурный портрет; палеонтолог, по нескольким костям восстанавливающий облик динозавра, — они могли бы понять то, с чем пришлось столкнуться мне. Прежде всего надо было записать партитуру. После нескольких прослушиваний я справился с этой задачей довольно легко. Но потом… Потом начались муки. И впервые в жизни я мог сказать — это были муки творчества. Какое это магическое, волшебное слово «твор-чест-во»! Созидание. Из ничего, из памяти, из собственной души извлечь музыку — что может быть выше этого?! Но я извлекал ее только из инструмента и листов партитуры. Я был исполнителем — неплохим исполнителем, и не более того. А больше всего мне хотелось услышать: композитор Дмитрий Штудин. Тщеславие? Не знаю. Может быть. Хотя главное для меня в конечном счете было не это, а сам процесс творчества — процесс, мне недоступный. Как говорится, бодливой корове бог рог не дает… И теперь мне представился единственный шанс. Единственный, потому что в этой записи, которую Николай Михайлович просил меня восстановить, я почувствовал руку гения. Я сам не бог весть что. Но почувствовать гения, узнать его — это я могу. Тут просто невозможно ошибиться. Потому что гармония, настоящая гармония, любого заставит остановиться в священном трепете. Запись была преотвратная. Я понимаю, Николай Михайлович не то ее перегрел, не то перемагнитил — что-то такое он мне говорил, — но как можно было так обращаться с шедевром?! Впрочем, я ему не судья. Но потери были невосполнимы, стертыми оказались целые партии, во многих местах зияли мучительные в своей дисгармоничности пустоты… В сорок четвертом году, когда я попал в госпиталь, мне довелось повидать там всякое: людей с ампутированными руками и ногами, с обожженными лицами, слепых, потерявших память… Пожалуй, только тогда я испытывал такое чувство, как сейчас. Передо мной был инвалид, тяжелый инвалид, и я должен был вернуть его к жизни. Николай Михайлович забегал ко мне чуть ли не каждый день узнать, как продвигается работа. Однажды я не выдержал и накричал на него: сперва довести музыку до такого состояния, а потом справляться о ней. Это верх лицемерия! Словом, я здорово перегнул. Потом, конечно, зашел к нему, извинился, и мы договорились: когда кончу, я сам скажу. А до тех пор прошу его не торопить меня. Он пообещал. Но, встречаясь на лестнице или во дворе, я все время ловил его умоляющий взгляд. В общем-то я понимал его, я и сам так же нетерпелив. Но здесь нужно было собрать все силы, все терпение: малейшая поспешность могла привести к ошибке. Гармония не любит торопливых. Такой уж у нее характер. Работаю я по вечерам: днем я преподаю в музыкальной школе. Когда-то я мечтал о славе, об имени, но со временем понял, что выше преподавателя в музшколе мне не подняться. Что ж, я смирился с этим. Больше того, работа эта доставляла мне радость. Но теперь пришло искушение. Великое искушение. Сальери — вот имя этому искушению. Ведь это была бы, могла бы быть Первая симфония Штудина… К счастью, я вскоре осудил себя за такие мысли. А потом даже не смог работать, до того мне было мерзко. Я стал противен себе. Я вышел из дому и долго бродил по улицам, пытаясь вернуть утраченное равновесие… «Ведь ты же не поддался, — говорил я себе. — Так за что же казниться?» И не мог найти ответа. Но мерзкое ощущение не проходило. Тогда я снова взялся за работу, чтобы прогнать, растворить этот осадок. И работа помогла. Теперь, когда все позади, я могу с полным правом сказать: это была настоящая работа. Когда полная партитура была готова, я принес ее Николаю Михайловичу. Но оказалось, он не умеет читать ноты и потому не может «прослушать» ее глазами. По замыслу неведомого автора это должно было исполняться на полигармониуме. Я говорю «это», потому что не могу подобрать ему настоящего имени. Это не симфония, не… не… Это Музыка Музык. Шедевр. Через месяц я впервые сумел исполнить его так, как задумал автор. Тут не могло быть сомнений, ибо красота всегда однозначна, если это настоящая красота. Мы записали ее, и Николай Михайлович унес пленку. А через неделю он пригласил меня к себе. Я ждал этого, где-то подсознательно был готов, но в последний момент испугался. Сам не знаю чего. Должен был прозвучать финальный аккорд. Но я тогда не мог и подозревать, каким он будет… Работа не может быть самоцелью, как бы ни был притягателен процесс творчества. Она должна быть отдана людям. Но если бы я мог знать, каким образом это будет сделано… ТРОЕ Они сидели за столом в комнате Николая — Дмитрий Константинович и Леонид на диване, Николай на трехногой табуретке, принесенной из кухни: мебелью квартира, мягко выражаясь, была небогата. На столе красовалась бутылка коньяку, янтарная жидкость чуть подрагивала, когда под окнами проезжал тяжелый грузовик. Сахар, нарезанный лимон, чашки с кофе — вот и все угощение. Спартанская обстановка, спартанский стол… Одно вполне гармонировало с другим. Николай разлил коньяк по рюмкам. Посмотрел на Леонида. Тот кивнул чуть заметно. — За успех, — сказал Николай и нервно провел рукой по разваливающимся волосам. — За ваш успех, Дмитрий Константинович! И встал. Дмитрий Константинович непонимающе посмотрел на него. Николай улыбнулся. Леонид тоже неловко поднялся с дивана, и оба они выпили, глядя на музыканта. Тот почувствовал, как кровь медленно приливает к лицу. Стало жарко. Он выпил свой коньяк, и от этого стало еще жарче. — Прежде всего, Дмитрий Константинович, я должен очень извиниться перед вами, — сказал Николай, садясь. — За что? — недоумевая, спросил тот. — За розыгрыш. Может быть, это жестоко, но поверьте, это был единственный выход. Иначе вы не поверили бы и не взялись за дело… — Короче, Колька, — подал голос Леонид. — А короче, то, что вы взялись восстанавливать, не музыка. Вернее, не было музыкой. — Ну, знаете ли… — начал было Дмитрий Константинович, но Леонид остановил его. — Очень прошу вас, выслушайте. Потом говорите и делайте что угодно, но сначала выслушайте. — Хорошо, — Дмитрий Константинович и сам не заметил, как охрип. — Видите ли, — продолжал Николай, — все мы трое в конечном счете делали одно дело. Хотя ваша доля, Дмитрий Константинович, гораздо больше нашей. Это классический случай нецеленаправленного исследования. Леня сделал то, что называется динамической цифровой моделью мозга. Очень популярно это так: записывается электрическая деятельность каждой клетки мозга, составляются графики, выводятся формулы этих графиков. Леню заинтересовало, нет ли в них какой-либо закономерности. С этим он пришел ко мне. Я, для того чтобы нагляднее стал весь комплекс (ведь запись проводится одновременно), перевел эти графики в звуковой диапазон. И тут явились вы и сказали, что это музыка. Судите сами: мог ли я устоять, когда открывалась возможность столь оригинального эксперимента? Скажи я вам все сразу, разве взялись бы вы за такую работу? — Пожалуй, нет… — неуверенно сказал Дмитрий Константинович. — Ну вот. А теперь… — Теперь осталось снова наложить эту исправленную вами запись на мозг объекта, — Леонид встал и подошел к окну. — И тогда? — Мы сами не знаем, что тогда, — не оборачиваясь, ответил Леонид. — Если бы мы знали… У нас есть только несколько гипотез. В основном у него, — он кивнул на Николая. Потом они сидели до полуночи, до тех пор, пока не пришла взволнованная жена Дмитрия Константиновича узнать, что случилось. Ее тоже усадили за стол, и они пили кофе. Антонина Андреевна сходила к себе и принесла пирог с мясом. Они сидели, ели и разговаривали. Им представлялись все новые варианты того, что произойдет завтра. Больше всех говорил Николай. Человеческий мозг — самое странное из всего, что мы знаем. Возможности его феноменальны. Взять хотя бы людей-счетчиков вроде Шакунталы Дэви или Уильяма Клайна, людей, обладающих феноменальной памятью, реальных прообразов фантастического Кумби. И при этом наш мозг загружен всего лишь на несколько процентов своих потенциальных возможностей… Представьте себе питекантропа, попавшего в звездолет. Он приспособит эту «стальную пещеру» под жилище, но никогда не сможет раскрыть всех возможностей корабля. Быть может, мы в самих себе — такой вот питекантроп в звездолете? Потом хиатус — зияние между неандертальцем и кроманьонцем. Неандерталец, по степени сложности мозга не превосходящий современных приматов, и кроманьонец, обладающий мозгом современного человека. А ведь они сосуществовали! Впрочем, это совсем другой вопрос — вопрос происхождения. Главное — мозг с тех пор не изменился. И даже сегодня задействован на какой-то миллимизерный процент! Может быть, если наложить на нормальный мозг «исправленную» энцефалограмму… Что будет тогда? Каким станет этот человек, исправленный и гармоничный? «Главное, — говорил Леонид, — станет ли он вообще другим? Мы исходим из предпосылки, что накладываемые импульсы возбудят незадействованные клетки мозга так же, как стимулируют остановившееся сердце, посылая в него биотоки здорового. Ну а если ничего не произойдет? Или вмешательство кончится катастрофой? Нужно было бы провести еще много предварительных исследований: сравнить исходную энцефалограмму с энцефалограммами хотя бы тех же людей-счетчиков и людей-мнемотронов; потом сравнить все эти графики с исправленным и посмотреть, какие ближе к нему…» Но тут же опровергал себя, утверждая, что все это можно будет сделать потом. Никаких вредных последствий быть не может: аппаратура имеет надежную блокировку и все время поддерживает обратную связь с объектом. Дмитрий Константинович, распалившись, вдруг разразился целой тирадой: «Художники — инженеры человеческих душ. Но до сих пор они могли воздействовать на эти самые души только опосредованно, через свои произведения. Теперь же открывается новая эра. Художники станут подлинными мастерами, ваятелями, творцами душ. И первым искусством, совершившим это, окажется музыка — самое человечное из всех искусств». И снова говорил Николай: «Какие же перспективы откроются? Реализуются ли потенции, делающие человека математиком, художником или музыкантом, когда ему под гипнозом внушают, что он Лобачевский, Репин или Паганини? А может быть, осуществятся телепатия, телекинез, левитация? Или просто гармонизируется внутренняя деятельность человека? Ведь есть же мнение, что незадействованные проценты мозга работают на обеспечение бессознательной жизнедеятельности организма. Тогда — человек, не знающий болезней. Человек Здоровый. Или…» И вдруг до Дмитрия Константиновича дошло: завтра. Опыт будет завтра! — А кто… объект? — внезапно спросил он, слегка запнувшись на этом слове. — Я, — коротко ответил Леонид. В комнате стало тихо. Очень тихо. ФИНАЛЬНЫЙ АККОРД Николай притушил сигарету. Чашка Петри уже была полна окурков. — Кажется, все. Блокировка не сработала, — значит, с ним ничего не случилось. Во всяком случае ничего плохого. Дмитрий Константинович молча кивнул. Последние минуты были невыносимо длинными, сделанными из чего-то фантастически тягучего и липкого. Казалось, сейчас можно ощутить квант времени, как виден в абсолютной темноте квант света. Он был уверен, что сделанное им никуда не годится, что этот рискованный эксперимент — попытка с негодными средствами. Он достал пакетики вылущил еще две таблетки. — Коля, — сказал он тихо и вдруг впервые обратился к Николаю на «ты»: — Принеси мне, пожалуйста, воды… Николай встал, сделал шаг. И замер. Леонид все еще сидел, откинувшись на спинку кресла, глаза его были закрыты. Но «фен» вдруг стал приподниматься над его головой, словно отходящие от него провода приобрели жесткость и потянули колпак вверх, потом медленно, очень медленно поплыл по воздуху и лег на панель пульта. У Николая перехватило дыхание: похоже, питекантроп познал-таки тайны звездолета. Сзади хрипло, с надрывом дышал Дмитрий Константинович. Леонид открыл глаза и начал подниматься из кресла. Сегодняшняя гениальность, понял Николай, телепатия, телекинез, левитация… Нет! Не то! Понадобятся совершенно новые понятия, неизвестные пока человеческому сознанию и языку. Мысль была смутной, он сам еще не мог постичь ее до конца, но она упорно билась в мозгу, словно проникая в него извне. Или это не его мысль? Сейчас Леонид повернется и скажет… ОБ АВТОРЕ Балабуха Андрей Дмитриевич. Родился в 1947 году в Ленинграде. По образованию топограф, работает инженером-проектировщиком в проектно-конструкторском бюро в Ленинграде. Автор девяти статей и рецензий в периодической печати на темы научной фантастики. Им опубликовано также шесть рассказов в различных сборниках фантастики и альманахах. В нашем сборнике выступает впервые. В настоящее время работает над научно-фантастическими рассказами и повестью. Александр Абрамов, Сергей Абрамов СИНИЙ ТАЙФУН Фантастический рассказ — Это очень низко, — сказал капитан. Капитан имел в виду барометр — тяжелый, окованный начищенной медью, доставшийся капитану, наверное, еще от отца, а тому от деда, ибо и барометр этот, и почерневшая трубка, да и сама морская профессия передавались в семье Лепиков по наследству: от Артура к Яну, от Яна опять к Артуру. А под барометром висела плохонькая фотография, на которой весело смеялась женщина — жена капитана Артура Лепика, и прижимался к ней десятилетний мальчишка — сын капитана Артура Лепика, которого, конечно же, звали Ян и которого также ожидали впереди и барометр, и трубчонка из вереска, и капитанский мостик. — Это очень, очень низко, — повторил капитан, и Малинин вгляделся в застывшую на нижнем делении стрелку, вгляделся непонимающе, спросил: — Погода портится? Капитан кивнул, ничего не объясняя, да Малинин и не ждал поспешных объяснений: все равно их не будет. Сначала капитан подумает, крепко подумает, и только тогда скажет — коротко и точно. Малинин стоял и смотрел на капитана Артура Лепика, немногословного рыжего эстонца, а тот стоял и смотрел на фамильный барометр. Так прошла минута-другая, пока капитан не принял наконец решение и, вспомнив о Малинине, сказал: — Будем менять курс. «Тоска-то какая! — думал Малинин, топая по коридору за капитаном Артуром Лепиком. — Ничего толком не объяснит, ходи тут за ним, слова клещами тяни… Курс будем менять… Почему? Зачем? Погоды он испугался, что ли? Программа к черту летит…» Здесь Малинин соврал: программа шла великолепно, по графику, установленному в институте, придуманному самим Малининым и утвержденному очень высоким и очень ученым советом. А соврал Малинин из жалости к себе, из-за охватившего его сейчас чувства ностальгии. Третий месяц экспедиционное судно Института океанографии находилось в плавании: сначала в Японском море, потом в Южно-Китайском, теперь снова на пути домой. Третий месяц Малинин мечтал о твердой земле, о травке-муравке, об асфальте, наконец. Ему надоела вечно качающаяся палуба «Миклухо-Маклая», вечно качающаяся койка в каюте, вечно качающийся стол, вечно качающийся мир. И только надев маску и акваланг, он забывал о твердой земле, и о траве, и об асфальте. Он уходил в море, как в теплый сон, когда не хочется просыпаться, открывать глаза — еще минуту, только одну, и еще минуту, и еще, и еще… — Надо сказать Рогову, — напомнил капитан. «Что сказать Рогову? — удивился Малинин. — Что погода портится? Что курс меняем? Рогов будет страшно обрадован, ну просто счастлив: да он с милейшего капитана Артура три шкуры спустит. Что ему какой-то древний барометр!» Рогов возглавлял экспедицию и вместе со всеми ее участниками третий месяц мотался по морям, несмотря на свои пятьдесят шесть лет, профессорское звание и титул члена-корреспондента Академии наук. Рогов был богом, во всяком случае для Малинина, скромного кандидата наук, чья докторская диссертация медленно, но верно распухала в тумбе все того же вечно качающегося стола. — То-то вам Рогов задаст, — мстительно сказал он. Но капитан Артур Лепик не испугался страшной угрозы. — Не задаст, — сказал он. — Тайфун. Пока Малинин туго соображал, что это значит, они дошли до роговской каюты, остановились на пороге, капитан снял фуражку, огорошил: — Беда, Павел Николаевич… Рогов отложил ручку — он что-то писал в блокноте — посмотрел сквозь затемненные стекла очков. — Что за беда, Артур Янович? — Очень низкое давление. Штиль. Рогов снял очки, потер переносицу — переварил сообщение, спросил быстро: — На берег радировали? — Нет связи. — Что-нибудь с аппаратурой? — Рация в порядке. Молчит эфир. — Помехи? — Помех нет. Тишина. Ни разу такого не было. Малинин подумал, что капитан сегодня слишком многословен, такого тоже ни разу не было. — Ваше решение? — спросил Рогов. Он снова надел очки, встал из-за стола, подошел к капитану. — Будем обходить, — сказал тот. — Если это тайфун, быть может, удастся уйти. …Уйти им не удалось. Они вошли в зону тайфуна минут через сорок неожиданно, что было особенно страшно. И все же капитан сумел увести корабль от эпицентра тайфуна: ревущий хаос остался где-то справа, северо-восточнее, потому что именно оттуда шла темнота, иссиня-черная, непроглядная, с нарастающим ритмом грохота, словно миллионы тамтамов били тревогу. И вместе с грохочущей темнотой налетел ветер. Нет, не ветер — вихрь, смерч, ураган (какое слово еще подобрать?!). «Миклухо-Маклай» нырнул носом, потом задрожал, передав вибрацию на палубу, на палубные надстройки, на мостик, где стояли они втроем: капитан, Малинин и Рогов, остановился на секунду, словно встретив преграду, и вновь пошел вперед, но уже медленнее, труднее, преодолевая удары ветра и волн. Малинину стало страшно. Штормовка, предусмотрительно захваченная в каюте, мгновенно превратилась в мокрую и холодную тряпку, фуражку сорвало сразу, даже удержать не успел. Ветер пытался оторвать пальцы, вцепившиеся в поручни, отбросить назад, к рубке, вдавить в переборку, распластать, размазать. Капитан пошевелил губами, и Малинин, напрягшись, еле расслышал сквозь грохот волн и вой ветра: — Нам… повезло… идем… по краю… — Машина выдержит? — крикнул Малинин и, не услыхав своего голоса, закричал опять: — Машина выдержит? Капитан наклонился к его уху: — Должна… Иди… в рубку… И схватил его цепкой рукой, потащил по скользкому настилу к двери, рванул ее на себя. Она подалась неожиданно легко, распахнулась, и капитан не удержался, упал на мостик, придавив собой Малинина. И сразу, будто только и дожидаясь этого случая, ветер бросил на палубу чудовищную волну. Она подхватила Малинина, швырнула его к трапу, ударила головой о стойку. На секунду он потерял сознание, но тут же пришел в себя, пополз к открытой двери, преодолевая бешеное сопротивление ветра. Потом его кто-то опять подтолкнул, и он вкатился в рубку, сел у переборки, очумело оглядываясь. Следом за ним втиснулся капитан, долго, будто ему что-то мешало, тянул дверь, наконец захлопнул ее, обернулся. — Жив? Малинин только кивнул: говорить не хотелось — и посмотрел вокруг. Рядом на полу сидел Рогов и держался за голову, видимо, тоже сильно ударился. Впереди, вцепившись в штурвал, стоял матрос Володя — говорун и весельчак. Даже сейчас он умудрился взглянуть на Малинина, хитро подмигнул ему: какова, мол, погодка, а? — и снова уставился вперед, в темноту, которая врывалась в рубку вместе с водой сквозь разбитое стекло. Капитан вынул пробку из переговорной трубки, крикнул: — В машине! Как дела? Кто-то снизу откликнулся: — Пока держимся. Это долго, капитан? — Не знаю, — сказал капитан и заткнул трубку пробкой: он не любил лишних вопросов. Рогов постонал-постонал и сказал жалобно: — Если верить тому, что я знаю о тайфунах, это и впрямь надолго: сутки, как минимум… Малинин ужаснулся: целые сутки ада, грохочущего, мокрого, черного. Нет, он просто не выдержит этого, не сумеет, не хватит у него сил. И потом… — Образцы, — не сказал, прохрипел он, — все разлетится к чертовой бабушке! И мысль эта, столь простая и ясная, так ужаснула его, что он забыл и о страхах своих, и о головной боли, и о том, что до лаборатории с образцами и пробами два трапа вниз, метры мокрой палубы, ветер, вой и бешенство волн, забыл он обо всем этом, поднялся кряхтя и пошел к двери, держась за переборку. — Куда? — страшно крикнул капитан и схватил его за руку. — Пустите, — вяло сказал Малинин. — Мне надо. Там мои образцы. — Сидеть! — капитан толкнул его, и Малинин, не устояв, плюхнулся на пол. — Ничего не разлетится: мы проскочим. «Куда проскочим? — удивился Малинин. — Вокруг чернота…» Он посмотрел сквозь разбитые стекла рубки и увидел то, что на несколько секунд раньше увидел и оценил капитан. Справа все было по-прежнему темно и страшно. Но слева по курсу с юго-запада выплывало ровное голубое пространство, нелепое и странное в чернильной тьме тайфуна. Будто шутник-маляр не спеша наносил кистью ровные голубые мазки, закрашивая иссиня-черную стену. — Лево руля! — капитан оттолкнул плечом Володю, но тот не отпустил штурвальное колесо, и они вместе крутили его влево, а потом капитан рванулся к машинному телеграфу и перевел рукоятку на «самый полный». И тут же крикнул в переговорное устройство: — Полный вперед! Слышишь, Максимыч, самый полный! Нелепо задранный нос корабля в ровном квадрате окна качнулся и пополз влево, а сам корабль ощутимо прибавил ходу. Малинин подумал, что тайфун и вправду отпустил их, как повелел великий капитан Артур Лепик, отпустил в это голубое неясное пространство, заполнявшее всю видимость по курсу. Они вошли в него так же неожиданно, как и часом раньше в зону тайфуна. И сразу же стало светло, прекратился грохот, стих ветер, и палуба перестала вставать на дыбы, будто кто-то, вспомнив старинное морское поверье, вылил на кипящие волны бочонок масла. — Так держать! — сказал капитан и снова крикнул в машинное: — Хода не сбавлять! — а потом открыл легко, без усилий дверь рубки и вышел на мостик. Малинин поспешил за ним, помог подняться все еще стонавшему Рогову, и они оба присоединились к капитану; с удивлением оглядывающемуся по сторонам. А поглядеть и вправду было на что. Там, откуда только что вырвался «Миклухо-Маклай», качалась темно-синяя, с переливами занавеска, которая изнутри была голубой, а отсюда превращала черноту тайфуна в синеву, отчего он стал ласково-синим, как небо в тропиках, и странно тихим, даже немым, будто кто-то запер его в прозрачный аквариум, не пропускавший ни ветра, ни рева и грохота волн, только что бесновавшихся и вдруг окаменевших. Все это было там, за синей занавеской, и казалось, что корабль, даже непонятно как, прорвал ее. Да что там говорить: непонятно, невозможно все это, просто почудилось им, и ветер и волны прошли страшным синим сном, запертым сейчас за стеклом неизвестно кем придуманного сосуда. Малинин сделал шаг назад: под ногой что-то хрустнуло. Это был осколок стекла, почему-то не смытый водой. И звук этот, неожиданный, нечаянный, вдруг подсказал им, что тайфун не миф, не сон. И тогда капитан Артур Лепик сказал: — Так не бывает. А Рогов ответил ему с какой-то странной интонацией не то удивления, не то насмешки: — Вы правы, капитан, не бывает. Остается предположить самое простое: мы все сошли с ума. Устраивает? Вместо капитана откликнулся Малинин: — Странное сумасшествие: скорее, похоже на массовую наведенную галлюцинацию. Только что считать галлюцинацией: тайфун или мертвый штиль? Если тайфун, то объясните мне: кто выбил стекла в рубке, кто сорвал поручни на мостике? Если походить по кораблю, можно будет добавить еще сотню вопросов. А если тайфун — реальность, а штиль — галлюцинация, то почему нас не сносит с палубы? — Ребенок, — сказал Рогов. — Вы не представляете, как сложны бывают наведенные галлюцинации… — он засмеялся. — И я не представляю, — и уже к капитану:- Артур Янович, объявите аврал, проверьте состояние судна, узнайте, не восстановилась ли связь, и не сбавляйте хода; надо уйти подальше от этой чертовой синевы. Капитан кивнул и пошел в рубку. Через несколько секунд раздался воющий звук сирены, особенно страшный в недоброй тишине моря. Рогов поморщился. — Жуткий звук… Но оставим шутки. Что вы думаете, мой друг, об этом феномене? — О занавеске? — Малинин пожал плечами. — О синем тайфуне? Я не фантаст, а научного объяснения не нахожу. — А ненаучного? — Может быть, силовой барьер? — Может быть. Откуда? — Состояние атмосферы… — он помялся, — или вот еще, тайфуны-то у нас совсем не изучены. Вдруг они несут в себе силовое поле, которое при определенных условиях превращается в некий кокон вокруг ураганной зоны. Рогов хмыкнул, и опять Малинин не понял: одобряет он его бредовую гипотезу или нет. — А вы говорите — не фантаст, — и Рогов посмотрел вниз, на палубу, где капитан в сопровождении старпома и боцмана обходил дозором свои владения, вероятно сильно попорченные тайфуном. — Артур Янович, — крикнул Рогов, — как связь? Капитан остановился и посмотрел вверх. Он смотрел явно не на мостик, выше, и, проследив за его взглядом, Малинин увидел верхушку мачты без привычного красного флага на ней. Капитан сказал что-то боцману, и тот побежал назад, скрылся из виду, а капитан крикнул: — Нет связи. Молчит эфир, — и снова пошел, считая вопрос исчерпанным. — Плохо дело, — сказал Рогов. — Почему? — не понял Малинин. — Тайфун пройдет, связь восстановится. Да и от берега мы недалеко — двое суток пути. Рогов не ответил: он к чему-то прислушивался, потом предложил: — Давайте спустимся. Я вам кое-что покажу… Малинин шел за ним, недоумевающий и взволнованный. Он привык к Рогову, знал о его причудах, к примеру, о чрезмерной таинственности даже в самых простых делах. Но таинственность эта всегда была лишь игрой, а сейчас Рогов не играл. Малинин готов был поклясться, что его учитель чем-то всерьез озабочен. Они спустились на палубу, прошли мимо капитана Артура Лепика, мрачно наблюдавшего за тем, как матросы крепили сорванную бурей шлюпку. Малинин не утерпел, оглянулся: на мачте вновь красовался алый флаг — боцман быстро выполнил приказ. Но флаг не развевался, как обычно, повис неподвижно, и Малинин только сейчас заметил, что ветер совсем стих, будто они вернулись назад во времени, как раз в тот самый миг, когда капитан посмотрел на свой барометр. — Опять штиль, — сказал Малинин. — Это не штиль, — откликнулся Рогов. — Это нечто иное. Смотрите, — он перегнулся через борт. — Что это с морем? Малинин посмотрел на воду и оторопел. Море никогда не кажется нам прозрачным, взгляд сверху тонет в плотной, стального цвета водяной толще. Но толща эта чиста и не замутнена, а различные цветовые оттенки в ней лишь подчеркивают эту чистоту. Теперь же вода за бортом не была чистой: в ней, как в банке любителя-рыболова, кишела какая-то взвесь, придававшая морю ровный грязно-зеленый цвет. Малинин рванулся было назад, но его остановил резкий окрик Рогова: — Куда вы? — В лабораторию. Надо взять пробы. — Погодите, — отмахнулся Рогов. — Успеем. Отпустит капитан наших ребят, тогда и возьмем. А сейчас… — он опять к чему-то прислушался. — Мы, кажется, сбавили ход… Малинин тоже почувствовал, что корабль резко снизил скорость. Но тогда бы изменился и звук, доносящийся на палубу из машинного отделения: стал бы мягче, глуше. Однако машина работала на предельном режиме: за время плавания Малинин научился определять на слух режимы работы двигателей. — Странность на странности, — загадочно сказал Рогов и добавил: — Впрочем, послушаем, что нам хочет поведать наш милый студент: его явно прислал Артур. К ним подбежал взволнованный и запыхавшийся Нолик — студент-географ, чья дипломная работа, как и диссертация Малинина, создавалась в экспедиции. — Павел Николаевич, вас капитан зовет! — Идем, — Рогов с сожалением отошел от борта, обернулся. — Сейчас Артур будет удивлять нас своим сообщением. Малинин шел с Ноликом и думал, чем еще может их удивить капитан. Машина не тянет? Это и так ясно. Видимо, сопротивление среды возросло настолько, что она тормозит ход. Да и легко ли плавать в киселе? Кто-нибудь пробовал? Он не ошибся: капитан только что вылез из машинного отделения, и на его обычно непроницаемом лице ясно читалось удивление. — Мы все знаем, — опередил его Рогов. — За бортом что-то странное: похоже на планктон, только плотность много выше. Останавливайте судно. Будем брать пробу. — Он окликнул уже уходящего капитана: — Кстати, корпус не перегрелся? — Не успел, — сказал капитан и пошел в рубку, а Малинин — в который раз? — расстроился: почему до простых вещей Рогов доходит значительно быстрее? Ведь ясное же дело: возросло трение, возросла и температура… Он сердито сказал Нолику: — Позови ребят и тащите сюда оборудование. Нолик побежал в лабораторию, а капитан, видно, уже успел отдать приказ: на корабле застопорили машины, он прошел еще немного по инерции и лег в дрейф. Когда Рогов с Малининым дошли до кормы, Нолик с лаборантами уже спустили за борт люльку с приборами, два матроса встали у лебедки, а капитан Артур Лепик, посасывая свою неизменную трубку, наблюдал за происходящим, всем своим видом показывая, что не интересует его ни странная граница между тайфуном и штилем, ни загадочный феномен моря, тормозящий ход судна, а если что и волнует, так только отсутствие связи, да и то самую малость, чуть-чуть… В лабораторной люльке помещались двое. Рогов быстро перелез через борт, а следом за ним в люльку спрыгнул Нолик. Малинин хотел заявить, что Нолику неплохо было бы постоять на борту, посмотреть, как старшие товарищи будут работать у воды, но не успел: Рогов махнул матросам рукой, и люлька поползла вниз. Она остановилась у самой воды, и Рогов подумал, что слова «у воды» здесь не подходят: у ног его застыла странная зеленая кашица, на вид густая и вязкая. Он присел на корточки и опустил в нее руку. — Осторожнее! — крикнул сверху Малинин, но Рогов не услышал его. За тридцать с лишним лет работы он, казалось ему, успел узнать об океане все, что знала о нем земная наука. Он вдоль и поперек прошел эти широты. Он читал лекции в Оксфорде и МГУ, в Гарварде и Беркли. Его работы цитировались на многих симпозиумах и конференциях. О нем знал ученый мир. И сейчас, сидя на корточках над зеленой кашицей, которая полчаса назад была обыкновенной морской водой, он с ужасом понял, что все его завидные знания ничтожны, пусты и бессмысленны, потому что ни одно из них не могло даже намекнуть, с чем они встретились. Он понимал, что казнить себя бессмысленно и бесполезно: наука — в его лице, сейчас! — встречается с подобным феноменом впервые, и феномен этот необъясним, не похож ни на что привычное. Прекрасная формула существовала некогда: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда». Закрой глаза, отмахнись, не верь, улыбнись презрительно: нет этого, нет, нет! Но рука с трудом входила в зеленое месиво, как входит ложка в желе, и желе это сдавливало руку, неприятно холодило кожу. Рогов резко поднялся, покачнув люльку, и осмотрел руку. Она была абсолютно сухой. Сверху опять кричали что-то, но он опять не слышал, пытаясь все-таки объяснить необъяснимое привычными понятиями, найти какие-то аналогии, но привычные понятия не подходили сюда, а знакомые аналогии ничуть не напоминали то странное состояние воды (именно воды: Рогов не хотел, не мог думать иначе!), которое превращало ее в желе. — Павел Николаевич, — Рогов вздрогнул и обернулся: Нолик смотрел с восторгом и ужасом, причем восторга было больше. Естественно: он не обременен всеми знаниями, он вообще не очень-то обременен знаниями, поэтому ему не страшно необъяснимое, а лишь любопытно до ужаса, который все-таки читался на его лице. Счастливое качество молодого ученого — верить тому, что есть, а не тому, что объяснено или объяснимо. Именно это качество и движет вперед науку, а Рогов? Ты его потерял, разбросал по симпозиумам, по ученым советам, по докладам и рефератам, которые и не нужны-то уже, ничего они объяснить не могут ни тебе, ни Нолику, никому. Значит, перешагни через них, забудь, начни сначала — вот отсюда, от этого киселя за бортом. И не бойся признать поражение, великий Рогов. Как знать, вдруг да обернется оно чем-нибудь, отдаленно похожим на победу… Он встряхнул головой, будто сбросил оцепенение, спросил Нолика: — Ну что? — Температура невероятная! — Нолик даже захлебывался от восторга. — По Цельсию — тридцать восемь. А плотность все время растет, записывать не успеваю. — Пробы взял? — Конечно. — Тогда поехали наверх: посмотрим, подумаем, — и вдруг замолчал, пораженный услышанным. — Говоришь, плотность непрерывно растет? — Растет! А что? — Это хорошо, — сказал Рогов, — это просто великолепно, — добавил он и, перешагнув через барьерчик люльки, встал на воду. Именно встал; зеленое желе чуть прогнулось под ногами, как батут, качнуло его, и он ухватился за люльку, чтобы удержать равновесие. Наверху ахнули. Он поднял голову, помахал им рукой, хитро подмигнул ошеломленному Нолику и шагнул вперед. Потом сделал еще шаг, пошел медленно вдоль корпуса судна. Желе отлично держало его, только идти было трудновато: поверхность неровная и качается, того и гляди упадешь. — Стойте, Павел Николаевич! — заорал Нолик. — Я с вами! Он тоже перелез через барьер, нелепо размахивая руками, побежал к Рогову, не удержался, плюхнулся во весь рост, но тут же поднялся, осмотрел себя, спросил удивленно: — Почему следов никаких нет? Даже не намок… — А это не вода, — спокойно ответил Рогов, внутренне содрогаясь, — ересь! бред! И все же не вода! — Что же? — Нолик с надеждой смотрел на своего бога. — Не знаю, — вздохнув, признался бог. — А почему она нас держит? — Тоже не знаю. Ты лучше не спрашивай: мы с тобой сейчас на равных — ни о чем не догадываемся. Ты подумай лучше: плотность среды растет отчего? Нолик пожал плечами с недоуменной гримасой. — Высказываю гипотезу, — Рогова внезапно охватило ощущение охотника: добыча рядом, только руку протяни! — Постороннее тело, помещенное в среду, вызывает повышение плотности вокруг него. А значит… — А значит, — восторженно подхватил Нолик, — чем дальше от корабля, тем плотность меньше! Так? — Пятерка, — похвалил Рогов. — Проверим? Позади загрохотала лебедка. Рогов обернулся: люлька стремительно взлетела вверх, в нее влезли Малинин и два лаборанта, и через три минуты они присоединились к Рогову с Ноликом. Малинин даже задыхался от изумления. — Держит. Нет, вы подумайте: держит, — повторял он, глупо улыбаясь, и вдруг уже серьезно спросил: — Павел Николаевич, это же не вода, верно? Рогов усмехнулся про себя: молодость, несомненно, имеет преимущества. Вот и Малинин: он не придавлен авторитетом Большой науки, вернее, еще не придавлен, и ему понадобилось меньше времени и меньше усилий, чтобы признать невероятное. — А что же это? — он задал Малинину тот же вопрос, что пятью минутами раньше Нолик. Но Малинин не прикрылся спасительным «не знаю», он пошевелил тубами, подумал, потом засмеялся, сказал: — Бред, конечно, но вдруг это жизнь? — Мыслящий океан? — лениво спросил Рогов. — Лема начитались… — Почему обязательно мыслящий? — фантазировал Малинин. — Даже наверняка не мыслящий. Микроорганизмы, растворенные в питательной среде. Или не в среде… Сама среда — совокупность микроорганизмов. — Не опровергаю, — сказал Рогов. — Здесь любая гипотеза допустима. Проверим нашу с Ноликом: ее хоть сразу проверить можно. Они подошли к люльке. Нолик обвязал вокруг пояса тонкий канат, второй конец закрепил за барьер люльки и медленно, как по льду, пробуя поверхность желе носком кеды, пошел прочь от корабля. Он отошел шагов на десять, обернулся и крикнул: — Держит хуже! — Иди обратно, — приказал Рогов, но парень не послушался, шагнул дальше и вдруг провалился по щиколотку, не удержался, сел, и Малинин с лаборантами, ухватившись за канат, подтащили Нолика к люльке. Рогов нагнулся и внимательно осмотрел его кеды: они были по-прежнему сухи, неведомая среда не оставляла следов. — Как в болоте, — ошеломленно проговорил Нолик. — Засасывает и давит. — Хватит экспериментов, — сердито бросил Рогов. — Пробы у нас есть, можно и подниматься. Он влез в люльку вместе с Ноликом, сказал Малинину: — Вы с ребятами вторым рейсом. Малинин кивнул, не оборачиваясь. Он смотрел на корпус судна: зеленая «плесень» — оторванная от своей среды, она казалась именно плесенью — обхватила корпус «Миклухо-Маклая», поднялась почти до иллюминаторов. Верхний ее край, неровный, ажурно-рваный, ощутимо полз вверх, а внизу этот тонкий, почти прозрачный слой «плесени» переходил в уже привычное желе, и там, где эта «плесень» вырастала, желе чуть покачивалось взад-вперед, словно подталкивало ее по борту судна вверх. — Ну и ну! — изумленно воскликнул Рогов. — Пять минут назад плесени не было. Малинин и сам помнил, что борт был абсолютно чист, когда они спускались вниз. Значит, плесень выросла недавно и очень быстро. — Это же не опасно, — неуверенно, словно уговаривая самого себя, сказал Нолик. — Она ведь не оставляет следов. «Верно, — подумал Малинин, — следов не оставляет. На кедах. На человеческом теле, руке к примеру. И это все? Но есть еще корпус судна, есть еще вещи в каютах…» И вдруг с какой-то особенной остротой понял, что вся их восторженная беготня вокруг морского феномена может быть опасной. Он задрал голову вверх и заорал изо всех сил: — Артур Янович! Прикажите задраить иллюминаторы везде. И побыстрее! Рогов внимательно разглядывал зеленую корку на борту. — Не успеем, — проговорил он задумчиво. — Спохватились, да поздно. Видите: эта штука уже к каютам подобралась. Кое-где хлопали иллюминаторы, а «плесень» уже застилала их, и там, где хозяева не успели забаррикадироваться, пробиралась в каюты, и кто знает, что она там натворит. — У нас иллюминатор открыт, — сказал Малинин. — Поднимайтесь, Павел Николаевич, и бегом в каюту. Рогов и сам понимал, что надо спешить. Едва люлька поравнялась с палубой, он легко перескочил через поручень, сбежал по трапу, толкнул дверь в каюту. Сзади сопел Нолик, пытаясь через его плечо рассмотреть, что же успела захватить зеленая «плесень». А захватить-то она успела не так уж много. Зеленый кисель сполз из кольца иллюминатора на письменный стол, растекся по его полированной деревянной крышке. — Вот вам и еще пробы для опытов, — сказал Нолик, задраивая иллюминатор. — Ладно, — махнул рукой Рогов, — потом соберем. Пошли на палубу. Честно говоря, он был чуть-чуть разочарован: зеленая «плесень» не ползла по каюте, не пожирала все на своем пути, не росла с каждой минутой. Однажды разыгравшаяся фантазия уже неудержима. Ступив на плотный кисель за бортом «Миклухо-Маклая», Рогов уже не сдерживал свое закованное в строго научные шоры воображение. Да и как можно сдерживать, если эти «строго научные шоры» ни черта не объясняют, а явно ненаучное воображение подсказывает гипотезы одна другой хлеще, зато все объясняющие. Пока они с Ноликом бежали к каюте, Рогов успел наделить «плесень» разумом и ждал от нее бурных проявлений. Но растекшийся по столу кисель мало походил на существо или вещество «сапиенс», и шаткие ножки безумной гипотезы легко и охотно подломились. Рогов усмехнулся: «Совсем спятил, старик. Ты же на Земле, а не на альфе Центавра. Откуда здесь „разумная плесень“?» На палубе стоял Малинин и смотрел в капитанский бинокль. Растерянный Артур Янович топтался рядом, порываясь отобрать бинокль. Малинин не давал, толкался и повторял: — Погодите, погодите, сейчас, сейчас… — Что-нибудь новенькое нашли? — поинтересовался Рогов. — Старенькое, — невежливо буркнул Малинин, неохотно отдавая бинокль капитану, который тотчас же прилип к нему, застыл памятником. — Как вы смотрите на то, что мы в плену? — У пиратов? — спросил Нолик. — У «плесени», — не поддержал шутки Малинин. — Артур Янович, дайте шефу полюбоваться… Может быть, Малинин и преувеличивал, но ведь Рогов решил ничему сегодня не удивляться, верить самому невероятному. Везде, до самого горизонта, а быть может, и дальше, за ним, по всей земле, расстилалась ровная зеленая поверхность. Ни волн на ней не было, ни всплесков, ни белых пенных гребешков, столь привычных на море. Да и море ли это было? Скорее, «суша», жадное агрессивное болото, которое заперло корабль наглухо, намертво, навеки — какие еще слова подобрать? Рогов обернулся: позади, там, откуда они пришли в этот странный зеленый мир, по-прежнему качалась прозрачная занавеска. За ней, как в гигантском аквариуме, бился синий тайфун. В двенадцатикратный «цейс» видны были волны, которые разбивались об эту занавеску, вероятно, с грохотом, с воем ветра. Но звуки, как и волны, оставались за ней, как за синим стеклом, неизвестно кем и зачем повешенным, не известно как пропустившим судно в это диковинное тихое болото. Да, здесь была тишина, безоблачное голубое небо, застывшая зеленая пленка болота, ровная, как по линейке проведенная линия горизонта. — Эфир все еще молчит? — спросил Рогов. — Молчит, — сказал капитан и добавил просительно: — Куда же мы попали, Павел Николаевич? Рогов пожал плечами: мол, спросите что-нибудь полегче, а Малинин ответил неожиданно сорвавшимся голосом: — Хотите знать? Могу объяснить, — и даже рукой махнул. — Только кто мне поверит… — Я сегодня всему верю, — безнадежно сказал Рогов и не соврал: какая в сущности разница — верить или не верить? От объяснений легче не будет. Да и кто докажет: верны они или нет? Все возможно за синей завесой тайфуна. — Говорите, — попросил он Малинина. Малинин начал, посмеиваясь: «Не верите — опровергайте». Но Рогов знал своего ученика: тот не шутил, не выламывался, не пытался огорошить супероригинальной идеей. Эта идея у него явно была выношена, продумана за последние часы, а смешочки, они от неуверенности, от привычной робости: как примут? — Мы не на Земле, — говорил Малинин. — Или, вернее, на Земле, но не нашей — другой. Проклятый тайфун родился на грани двух миров: того, где мы живем, и этого — чужого. Я не оригинален: идея множественности миров существует давно. И кое-кто из серьезных ученых — вы слышали, Павел Николаевич, — уже пробует найти дверку в соседний мир. Пока безуспешно, на ощупь, но пробует! А мы нашли ее, случайно наткнулись в потемках и прорвались сюда, где все иное, не похожее на привычные земные атрибуты. Я читал в каком-то фантастическом романе о том, как человек путешествует из мира в мир, вернее, путешествует его биополе, совмещаясь в соседних мирах с биополями его аналогов. Авторы предположили, что миры эти бесконечно повторяют друг друга, отличаясь лишь по времени; где-то оно отстает от нашего, где-то его опережает. А почему бы не допустить, что миры эти вообще не похожи на земной? Ну вот как здешний, — он обвел вокруг рукой и засмеялся: — Красив? Рогов кивнул: — Красив. Ваша гипотеза имеет право на существование, — он помолчал и добавил: — Впрочем, как и всякая другая. У тебя никакой нет, Нолик? У Нолика не было гипотезы: его заворожила малининская, и он готов был охотно принять ее на веру. Да и Рогов не находил возражений против нее: она все объяснила. А то, что она невероятна, так через невероятность можно перешагнуть, и тогда все становится понятным и объяснимым. Но гипотеза гипотезой, а выбираться из плена необходимо… — Нужны аммонитные шашки, — сказал он. — У вас они есть, капитан? — Есть. — Тогда запускайте машину. Поиграем в игру под названием «Из ледяного плена». Рогов думал так: если машина сама не вытянет их из болота, то взрыв поможет расчистить впереди путь. Может помочь. А дальше — Рогов сам проверял — зеленая каша теряет плотность. До тайфуна несколько километров, надо попробовать проскочить. Уж лучше тайфун, чем эта зеленая дрянь, пусть даже и безобидная. Конечно, ему не хотелось уходить: когда еще представится такой случай — встреча с колонией неизвестных науке микроорганизмов. В том, что это действительно микроорганизмы, Рогов не сомневался. А где они находятся — на Земле или в соседнем мире, — значения в сущности не имело. Не имело для него — ученого. А для руководителя экспедиции еще как имело. Поэтому, не очень-то веря в гипотезу Малинина, он гнал сейчас судно в зону тайфуна, в опасность, но в привычную опасность, если хотите, в земную. А здесь оставалась мнимая безопасность зеленого спокойствия, интересная, но, увы!.. загадочная. И в том, что безопасность мнимая, Рогов убедился сразу же, как только вошел в каюту. Зеленая «плесень», отрезанная иллюминатором, прихотливо растеклась по полу, осторожно обойдя початую бутылку с боржоми, чугунное пресс-папье, пластмассовые шариковые ручки, кожаную папку с серебряной монограммой — все, что было на столе и в столе. Самого стола не было. Не было и деревянного стула, прикрученного к металлическому листу, которым в каютах обшит пол. Они растворились, исчезли, хотя Рогов ясно помнил, что, когда Нолик закрывал иллюминатор, «плесень» была на столе. Рогов рванул дверь и выскочил в коридор. Из соседней каюты вышел Малинин. Вид у него был испуганный и ошарашенный. — Стол? — быстро спросил Рогов. — Что стол, — Малинин неожиданно по-детски всхлипнул. — Моя диссертация… И тогда Рогов прислонился к теплой переборке коридора и засмеялся. Сначала хмыкнул негромко, потом еще и еще: не мог сдержаться, потом захохотал громко и весело. И вместе со смехом проходило дикое напряжение, в котором — он и сам не подозревал об этом — Рогов находился последние два часа. Пусть это была истерика — называйте, как хотите, — но именно она-то и развеяла все сомнения и колебания, гипотезы и идеи, все, кроме одной — бежать. Бежать скорее, изо всех сил. Малинин — тут надо ему отдать должное — не бился головой об стену, не рвал на себе одежды, не хватал любимого начальника за грудки и не требовал сатисфакции. Он скромно ждал, пока любимый начальник отсмеется, а когда Рогов затих, вытер слезящиеся от смеха глаза, Малинин спросил его: — Как у вас со здоровьем? — Отлично, — сказал Рогов. — Лучше не бывает. А диссертацию вашу «плесень» сожрала. И стол и стул. А бутылкой с боржоми побрезговала. И пресс-папье тоже. — Что же, она только дерево жрет? — спросил Малинин. — А что? — удивился Рогов. — Вполне возможно. В вашем мире допустимо любое предположение, даже самое глупое. И не расстраивайтесь, ради бога: приключение стоит пачки листов, которые, кстати, нам с вами нетрудно восстановить… Его оборвал взрыв. Потом еще один и еще. «Миклухо-Маклай» дрогнул и двинулся медленно, с трудом. Громыхнул еще один взрыв, и судно чуть заметно прибавило скорость. — Пока мы не вошли в тайфун, надо бы эту гадость собрать, — сказал Рогов Малинину. — Скажите Артуру, пусть пошлет ребят пройти по каютам. А то мы так до Владивостока не доберемся: «плесень» все сожрет. Малинин пошел по коридору, приноравливаясь к неровному ходу судна. А Рогов закрыл глаза, прислонился к переборке и ждал. Потом мимо него пробежали посланные Артуром матросы. Кто-то спросил на ходу: — Вам плохо, Павел Николаевич? Рогов покачал головой отрицательно, глаз не открыл, стоял расслабленно и слушал двигатель. Тот работал ровно и сильно, и судно шло все быстрее: видимо, «плесень» не успевала «сплотиться» вокруг него. А позже в гул двигателей вошли другие звуки: грохот волн, свист ветра. А спустя секунду «Миклухо-Маклай» дернулся, качнулся, прыгнул вперед и вниз, будто в пропасть. И Рогов не устоял, грохнулся на металлический пол, прижался к нему щекой. Потом поднялся и, держась за стены, пошел к трапу на палубу. Судно вошло в тайфун, далекая синева его стала близкой и понятной чернотой бури, и Рогову захотелось на воздух — просто подышать соленым и мокрым ветром, обыкновенным земным ветром. ОБ АВТОРАХ Абрамов Александр Иванович. Родился в 1900 году в Москве. Окончил Литературный институт имени В. Я. Брюсова и Институт иностранных языков. Член Союза писателей СССР. Печататься начал еще в 20-х годах и как журналист, театральный критик, и как автор повестей и рассказов. В конце 50-х — начале 60-х годов выходят его повести «Я ищу Китеж-град», «Прошу встать!», «Когда скорый опаздывает». В жанре научной фантастики выступает с 1966 года совместно с С. А. Абрамовым. Абрамов Сергей Александрович. Родился в 1942 году в Москве. Окончил Московский автодорожный институт, по образованию инженер. С 1961 года выступает в периодической печати с репортажами, очерками, критическими статьями. Работает в журнале «Смена». Член Союза журналистов СССР. В соавторстве со своим отцом А. П. Абрамовым им опубликованы сборник научно-фантастических рассказов «Тень императора», романы «Всадники ниоткуда», «Рай без памяти», «Джинн из лазури», «Селеста — 7000». В нашем сборнике авторы выступают третий раз. В настоящее время они работают над новым фантастическим романом. Владимир Михановский ДНО МИРА Научно-фантастический рассказ С Ричардом Кроули, который долго оставался для меня загадкой, я познакомился на нашем прославленном исследовательском судне «Витязь». Как всегда в марте, небо над Тихим океаном хмурилось. Солнце, воспетое фейерверком красок на полотнах Гогена, проглядывало лишь изредка, и трудно было поверить, что где-то здесь, в Океании, на самом деле существуют сказочные по красоте и пышности острова. Впереди по курсу лежал архипелаг Фиджи. «Витязь» прибыл без опоздания в намеченный район — северную часть желоба Тонга. Я с волнением ожидал начала работ. Ведь именно в этом месте дно океана, как свидетельствовали приборы, дало узкую и глубокую трещину. Достичь «Дна Мира», самой глубокой впадины на Земле, всегда было моей мечтой. К счастью, море было спокойным, «Витязь» почти не качало. Я представлял себе бездонную трещину под многокилометровой водной толщей. На рассвете «Витязь» лег в дрейф. Думаю, что не только я, самый молодой из участников международной научной экспедиции, был обуреваем в это ненастное утро исследовательской лихорадкой. Ни свет ни заря все мы в мокрых накидках с капюшонами жались к палубным надстройкам, наблюдая, как струн тропического ливня секут палубу, пляшут на ней фонтанами. Начальник экспедиции, имя которого известно всем океанологам мира, высокий человек с зычным голосом, по прозвищу Тайфун, не любил и не умел ждать. Казалось, будь сегодня не просто ливень, а шторм, он и то приказал бы готовить драгу. Впрочем, я преувеличиваю. Тайфун, насколько я успел узнать его, не любил рисковать без особого веского повода. Да и то сказать, дождь ведь не шторм! — Проба со дна не промокнет, как думаешь? — обратился он ко мне и хитро подмигнул. Стоявший у переборки рядом с нами мистер Ричард Кроули вопросительно посмотрел на меня. Он считал, что все, кто общается с ним, должны говорить по-английски. Я хотел перевести ему фразу начальника, но Тайфун сам это сделал. Кроули мрачно ответил: — Океанологи не в счет? Пусть мокнут? Тайфун засмеялся. Все его большое тело затряслось, капюшон наполовину съехал с седой головы. Кроули остался корректно невозмутимым. — Все готово, — отрапортовал подошедший к нам капитан в таком же, как у нас, блестевшем от дождя плаще с капюшоном, но с золотыми шевронами на рукаве. Вместе с Тайфуном, мистером Кроули и капитаном мы подошли к лебедке драги. Наступал самый ответственный момент — зубастая пасть ковша должна была со снайперской точностью, пронзив толщу океана и войдя в трещину, впиться в самое дно мира! Чуть влево или вправо — драга доставит на борт заурядный обломок базальта, а то и просто порцию ила. Мне приходилось не раз спорить (по молодости лет, конечно) с астрономами. Я горячился и доказывал, что подлинно великие открытия ждут нас на Земле, а не при изучении неба, звезд, космоса. Согласен, на поверхности нашей планеты географы стерли почти все «белые пятна». Но что таится в земных недрах? Какова она, мантия Земли? Сначала надо нащупать «Дно Мира», а потом… Проложить бы оттуда шурф в неведомые глубины Земли! Мистер Ричард Кроули как-то оказался свидетелем моего спора на эту тему со штурманом Нечаевым, поклонником небес. Американец хмурился и просил переводить ему почти каждую реплику, потом сказал: — Прав тот, на чьей стороне бизнес. — Почему бизнес? — удивился штурман. — Путь к мантии Земли — дорога миллионеров, — загадочно произнес Ричард Кроули. Мы со штурманом недоуменно посмотрели на него, но он, так ничего и не добавив, отошел в сторону. Ричард Кроули был самым молодым профессором на нашем судне, потому, может быть, он и выделял меня среди других. Он преподавал в Северо-Западном университете, родители его имели небольшое дело в Чикаго. Несмотря на почтенное звание, у него был какой-то мальчишеский вид, тем более что стригся Кроули по последней моде, а вернее, вообще не стригся. Волосы его свисали на воротник неопрятными прядями. Но подбородок, разделенный узкой ямкой, словно трещиной, был тщательно выбрит. Говорят, его часто принимали в университете за студента, чем Кроули бывал доволен. Нрава мой сосед по каюте был замкнутого, и мне всегда хотелось узнать, чего же хочет он, так много достигший для своего возраста. Тайфун в отличие от Ричарда Кроули был самым старым из профессоров, собравшихся на «Витязе» из разных стран для осуществления научной программы в рамках международного сотрудничества. Если Кроули был обычно замкнут и молчалив, то Тайфун, что называется, душа нараспашку. Всегда дружелюбный, он умел заставить своих сотрудников «вертеться», как гирокомпасы, и забывать на работе о времени. Вот и сейчас он отжал мокрые седые усы и нетерпеливо махнул огромной ручищей. Лебедка, около которой он стоял, дрогнула и заскрипела, маховик стал быстро раскручиваться. Кроули разжал губы. — Теперь надо ждать, — заметил он. — Чего ждать? — закричал Тайфун и так взглянул на механика, что тот полностью отпустил тормоза, маховик завертелся быстрее. — В бизнесе надо уметь ждать, — сказал Кроули как бы про себя. Тайфун мельком взглянул на него, но промолчал. — Говорят, здесь водятся акулы, — после долгой паузы произнес Кроули, не отрывая взгляда от водной поверхности. — Этого добра хватает! — поморщился Тайфун. — Как и в вашем бизнесе. На этот раз не ответил Кроули, сосредоточенно всматривавшийся в зеленоватую воду. Все мы не уходили с палубы, хотя ливень усилился. — Есть улов! — громовым басом возвестил Тайфун. Зубастый ковш, покачиваясь, повис над палубой. Пасть драги раскрылась, и все увидели камни… Да, да, не ракушки, не комки ила, а камни. Мы сгрудились вокруг, забыв о дожде. Тайфун схватил один из камней. — Это, братцы, дороже золота. Сама материковая порода матушки-Земли! — сказал он, вертя в руках добычу. Кроули взял из рук Тайфуна увесистый камень и произнес многозначительно: — О-о! Конечно, дороже золота! — Не отправить ли в банковский подвал Уолл-стрита? — пошутил подошедший штурман. Кроули уничтожающе посмотрел на него. — Кусок крышки сундука, в котором клад, — медленно произнес Кроули, вглядываясь в глубоководную находку. Оказывается, он все-таки научился немного говорить по-русски. Весь день на судне обсуждалась наша замечательная находка. Лабораторный анализ показал, что в камне не содержалось ни платины, ни редких элементов, но… он, несомненно, принадлежал к ультраосновной породе. Тайфун громыхал, рассуждая о том, что исследование «Дна Мира» решит наконец загадку о происхождении земных материков и океанов. Кроули принес из лаборатории в нашу каюту один из больших камней и, видимо, не собирался с ним расставаться. Я спросил, зачем он ему. Кроули улыбнулся. — В нем моя судьба, Боб. Я удивился: — Судьба? Не понимаю вас, профессор, не можете ли вы изъясняться понятнее? — О'кэй! — сказал американец и вдруг рассмеялся: — Желаете узнать мою судьбу? — Хотите погадать? — Нет, не гадать — мечтать. Вам я прочту один рассказ, его написал мой покойный друг. Но, выслушав его, вы должны все забыть. Договорились? По тому, как были сказаны слова «мой покойный друг», я понял, что рассказ написал сам Кроули. — Я… то есть мой друг, совсем не литератор. И будет жаль, если рассказ вам покажется скучным. — Нет, почему же, если в нем говорится о вашей мечте? — возразил я. — Не говори мне, кто ты, скажи, о чем мечтаешь. Кроули оживился. — Славно сказано. Я это запишу. Кроули достал из кармана тетрадь, положил ее рядом с обломком земной мантии и при свете закрепленной над столом лампы — был поздний вечер — прочитал мне рассказ, который я восстанавливаю по памяти, не ручаясь за точность и пересказа и перевода. Но главное я запомнил, так как меня интересовало, в чем же мечта моего соседа по каюте. Прежде чем приступить к чтению, Кроули сказал: — В Америке профессор получает меньше полисмена. — Вот как? — удивился я. — Не мешало бы это исправить. — Исправить может только бизнес. — Ваш рассказ о бизнесе? — О да! Конечно, о бизнесе. И он стал читать: «Море — колыбель всего живого на Земле. Море — кладовая неисчислимых богатств. В нем есть место и планктону и китам. В его воде растворены все элементы периодической системы, в том числе и редкие, и весьма дорогие. Рано или поздно человек начнет добывать ценности из морской воды, а затем вспомнит и о морском дне. Именно там, в мантии Земли, можно найти столько полезных ископаемых, что их месторождения в верхних слоях покажутся нищенскими». — Так думал мой герой Ив Соич, так думаю я, — откинулся на спинку кресла Ричард Кроули, внимательно глядя на меня. — Где же начинается ваша мечта, Рик? — Хорошо, перелистаю несколько страниц. Я хочу обратить вас, Боб, в нашу веру. О'кэй? — Попробуйте, Рик. Но прочитайте рассказ. Как будто преодолев возникшие у него сомнения, он снова склонился над рукописью: — Потом вы скажете мне, Боб, как бы вы поступили на месте Ива Соича. Я пообещал. — Понимаете, мой герой даже не был профессором, как я, он был просто научным сотрудником на острове Энергии. — Что это за остров? — Представьте себе крохотный десятицентовик в просторах Атлантики, — пояснил Кроули. — Я читаю: «Случай помог Соичу выдвинуться. С небольшой стартовой площадки острова Энергии раз в четыре дня запускался геологический спутник. Параметры спутника каждый раз варьировались. Известно, что реальная орбита искусственного спутника Земли всегда отклоняется от расчетной. Более того, даже каждый последующий виток немного отличается от предыдущего. Что же искажает путь спутника? Главная причина — неодинаковая плотность нашей планеты в различных точках. Потому очень важно измерить отклонения спутника от расчетной орбиты. По этим отклонениям можно не только судить о полезных ископаемых в определенных участках земной коры, но и о таких важных вещах, как характер залежей, глубина залегания определенного пласта и его мощность. Впрочем, измерить отклонения орбиты от расчетной — еще полдела. Нужно суметь правильно расшифровать эти отклонения. Юный Ив на практике постигал хитрую науку расшифровки, когда приходится больше доверять не интегратору, а собственному опыту и чутью. Правда, из Геологического концерна со дня на день обещали прислать детище трехлетних изысканий — координатор, который должен был, будучи помещенным в спутник, передавать на Землю готовые, обработанные данные о полезных ископаемых, залегающих в полосе, над которой пролетает аппарат. Островитяне называли себя экипажем: и впрямь, островок напоминал по форме старинный корабль с острым носом и обтекаемой кормой. Сходство с кораблем усугублялось высокой остроконечной скалой — мачтой и несколькими естественными площадками на разных уровнях — палубами. Одну из таких площадок дочерняя компания концерна, арендовавшая остров, и приспособила для запуска ракет. Задачи спутников не ограничивались разведкой земных недр, поиском полезных ископаемых на суше. Концерн протягивал свои щупальца и к дну Мирового океана. „Экипаж“ острова Энергии с помощью геологических спутников изучал также строение и рельеф океанического дна. Ив Соич занимался расчетом орбит спутников и расшифровкой их сигналов. Молодой человек так и прозябал бы до скончания века, если бы не одно происшествие… Сдав смену в вычислительном центре, Ив выкупался в лагуне и, взвалив на плечо острогу и тяжелый акваланг (он увлекался подводной охотой), направлялся к себе. Внимание Ива привлекла необычно большая группа людей на стартовой площадке. Он из любопытства решил узнать, в чем дело. Посреди площадки привычно возвышалась готовая к запуску ракета-носитель, на носу ее ослепительно блестел в солнечных лучах спутник. Все слушали высокого седовласого человека. Ив Соич сразу узнал в нем начальника геологического центра концерна. Мог ли думать Ив Соич, что когда-нибудь сменит этого человека на его высоком посту? Накануне, когда на остров Энергии сообщили, что работа над координатором завершена и в ближайшее время он поступит на вооружение геологических спутников, техники целый день ковырялись в ракете, освобождая геоспутник от устаревшей аппаратуры. Ив прислушался. — Отложить запуск нельзя, — говорил седовласый. — Вы знаете, что Земля дышит, но дышит медленно; один вдох и выдох составляют в сумме одиннадцать лет. Через несколько часов завершится вдох и начнется выдох. Мы должны обследовать пояс… — седовласый назвал цифры широт и долгот, — именно в этот, самый благоприятный момент. Следующего момента придется ждать пять с половиной лет. Чтобы лучше слышать, Ив Соич миновал бетонный бункер, из которого осуществлялось руководство запуском, и вышел на площадку. — Шеф, вы говорите бесспорные вещи, — ответил начальнику комендант острова, — но осуществить сейчас запуск невозможно. Как вы только что убедились, координатор, который прибыл с вами, не в порядке. Можете мне поверить, уж я-то знаю эти штуки. Восстановить на спутнике прежнюю аппаратуру? Но на это тоже нужно время. А его у нас нет, как вы нам разъяснили… За спинами впереди стоящих Ив разглядел внушительный куб на автокаре. „Логический координатор“, — прочел он на нестерпимо сверкающей грани. — Выбора у нас тоже нет: запуск необходимо произвести сейчас, — сказал седовласый. Комендант пожал плечами: — Ничего не выйдет. — Заменить координатор может только человек, — негромко произнес седовласый. На площадке воцарилась пауза. Все поняли, о чем идет речь. Сердце Ива Соича заколотилось. Он аккуратно опустил на землю акваланг, воткнул рядом острогу. Затем не спеша, вразвалку направился к ракете. — Ты куда, Соич? — встревожился комендант. Однако он как и начальник, не сдвинулся с места. Все взгляды устремились на Соича. Не отвечая, Ив подошел к ракете, небрежно отстранил механика и поднялся по железной лесенке. Перекладины были горячи от солнца. Ив не боялся высоты, напротив, он любил ее. На последней ступеньке он глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть в зеленую глубину лагуны, и сунул голову в открытый люк серебристого шара. Внутри было полутемно, хотя снаружи стоял знойный полдень, и спутник под его лучами сиял, подобный маленькому солнцу. Когда-то на этой штуке летали, но это было давно. — Ив, сумасшедший! — крикнул комендант. Он хотел было броситься к ракете, но его удержал за руку начальник геоцентра. — Минутку, — сказал седовласый, — Он что, неплохой координатор, этот молодой человек? — Отличный, но… — Все обойдется. Он передаст нам ценнейшие сведения, которые можно получить только раз в одиннадцать лет, — отрубил начальник геологического центра. Лицо его отвердело, у губ обозначились вертикальные складки. Придерживаясь за край люка, Ив спрыгнул внутрь. Глаза быстро привыкли к полутьме, и теперь он хорошо различал многочисленные датчики и шкалы измерительных приборов. — Соич, покинь спутник! — громко велел комендант. Но Ив уже закусил удила, и никакая сила не могла его остановить. Перед ним призывно лоснился пульт автономного запуска ракеты, рассчитанный на аварийные ситуации. Первым, оценив обстановку, затрусил к бункеру механик, за ним потянулись остальные. На стартовой площадке остались только начальник и комендант. Задрав головы, они смотрели на ракету. В открытом люке спутника то появлялась, то исчезала голова Ива, который тщетно старался включить старт: аварийной системой ракеты пользовались не чаще, чем стоп-краном в поезде подземки. — Опасная игра, — пробормотал комендант. — Зато ставка большая, — возразил начальник геологического центра. Комендант и сам понимал, что ставка немалая: пять с лишним лет форы в нынешних условиях отчаянной гонки, когда одна компания старается обойти другую в глубинной разведке полезных ископаемых, — срок огромный. Ну а что касается Соича… В конце концов, никто его не неволил. Иву Соичу удалось наконец включить стартовую систему. Двигатели заурчали, из дюз в стартовую шахту хлынули почти бесцветные в дневном свете потоки пламени. Прогрев длится сорок секунд. Ив задраил изнутри люк. Теперь уже поздно что-либо предпринимать. Комендант схватил начальника за руку и бросился к бункеру. Они едва успели протиснуться в узкую дверь. — Как зовут этого молодого человека? — поинтересовался начальник. — Ив Соич, — ответил, механик. Начальник, откашлялся. — Ив Соич проявил полезную инициативу, — сказал он, обращаясь ко всем сразу, — и она будет поощрена. Комендант включил экран наблюдения. Яркое пятнышко медленно перемещалось по координатной сетке. Видно было, что ракета выходит на расчетную орбиту, загодя проложенную: путь светлого пятнышка совпадал с пунктирной линией, которую расчетчики — и с ними Ив Соич — нанесли накануне. — Да поможет ему бог, — воздев глаза к своду бункера, произнес начальник геологического центра. Экран наблюдения посветлел: спутник вышел на стационарную орбиту. — Не знаю, поможет ли ему бог, — покачал головой комендант. — Бизнес есть бизнес, — сказал начальник. …Когда ожившие дюзы загрохотали, Ив огляделся. Тускло мерцали циферблаты приборов. Бросив взгляд на секундную стрелку часов, Ив торопливо вытянулся на вогнутом полу спутника. Он помнил, что при стартовых перегрузках тело должно занять положение, перпендикулярное движению корабля. Пол под Ивом дрогнул и качнулся. Резкие взрывы слились в один протяжный нарастающий вой. О том, что ракета стартовала, Ив узнал по свинцовой тяжести, наполнившей каждую клеточку тела. Жесткие пальцы выдавливали глаза из орбит, кто-то невидимый быстро накладывал на грудь одну за другой чугунные плиты. И когда Ив, сделав выдох, почувствовал, что вздохнуть уже не в силах, все тело вдруг захлестнула блаженная волна невесомости. Отделилась вторая ступень. Спутник лег на стационарную орбиту. Ив открыл глаза. В мерцающем призрачном свете циферблатов можно было кое-как ориентироваться. Отталкиваясь от стенок, он облетел все приборы, чтобы запомнить их местоположение: через несколько минут можно будет приступить к работе. То, чем теперь занимался Ив Соич, нельзя было назвать трудным делом. Скорее, оно было тонким и деликатным, требовавшим большой сноровки, а главное, почти мгновенной реакции. Ив, перемещаясь с помощью толчков, словно рыба в тесном аквариуме, сверял показания приборов. Руководствуясь больше интуицией, чем опытом, принимал в расчет одни, отбрасывал другие и после нескольких прикидок бережно наносил точку на карту, не забыв снабдить пометку одному ему понятными значками. Жаль, корабль-спутник не имел иллюминаторов: Ив любил смотреть на Землю с высоты в несколько сот миль, когда реки — это синие жилы, горные массивы — белые кружочки, города — туманные пятна, а море… всегда море! Впрочем, смотреть в иллюминатор у Ива едва ли нашлось бы время. Читая показания хитроумных приборов, способных уловить слабый вздох, доносящийся из глубин планеты, Ив подумал, какой огромный путь прошли науки о Земле. Не так-то просто было прийти к мысли, что Земля — единый объект и ее надо рассматривать в нерасторжимой связи с другими планетами, звездами, космосом. Странно, подумал Ив, что этого не понимали раньше. Шло время, он наносил на карту точку за точкой, и постепенно полоска, над которой пролетал спутник, испещрялась разнообразными значками. Для того чтобы только читать показания приборов, лететь на спутнике было, конечно, не обязательно. Можно бы и ограничиться сигналами, получаемыми со спутника в диспетчерской острова Энергии. Однако тогда терялась необходимая точность в геологической разведке: при определении месторождения полезных ископаемых ошибка в несколько миль может очень дорого обойтись. Приборы, помещенные на спутнике, дают массу показаний: одни из них самые важные, другие — второстепенные, случайные. Результаты накладываются друг на друга, сливаются. Нужно уметь выделить среди них главный. Прежде этой цели отвечала система электронного анализа, установленная на спутнике. Систему сняли, чтобы заменить более совершенным логическим координатором, да только оказался он с изъяном. Вот и выпал случай человеку заменить автоматику… Приборы говорили, что спутник летел над океаном. Неожиданно линия, бегущая на экране глубиномера, показала всплеск. Пик был узким и острым. Впадина на морском дне? Такая глубокая? Может быть, случайность, ошибка? Проверим лазером. Нет, все сходится. Ив Соич помнил геофизический атлас — в данном районе впадина не значилась. Неподалеку от предполагаемой трещины, расколовшей морское дно, тянулась линия побережья. Местность была здесь пустынной. Океанологи сюда, видимо, еще не заглядывали. Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Соича, взволнованного открытием. Не теряя ни секунды, Ив сконцентрировал внимание приборов на впадине. Отклонения чутких стрелок красноречивее слов говорили о том, что под впадиной, возможно, находится богатейшее скопление тяжелых металлов. Очень может быть, что один-единственный кратковременный всплеск на экране глубиномера ускользнул бы от внимания электронной схемы и, не будь на корабле сейчас его, Ива Соича, геологический мир узнал бы о впадине лишь много лет спустя… Кто знает, до каких сокровищ можно добраться через эту впадину? Пока что они таятся за семью печатями. Их разработка с помощью сверхглубинной шахты потом, потом… А пока Ив нанес на карту точку чуть крупнее соседних и рядом поставил крестик с восклицательным знаком. Кислород в спутнике заметно израсходовался, а углекислоты прибавилось — дышать становилось все труднее. Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, Ив стал думать о том, как со дна трещины, которую он только что открыл, начнут пробивать сверхглубинную шахту. Соич был человеком одержимым. Он мечтал принять участие в штурме земного ядра. Пока такой штурм оставался проектом: для его осуществления не было еще технических возможностей. Неясно было, что можно противопоставить огромным температурам и давлениям в глубине Земли. Несколько попыток „проколоть“ земную кору и углубиться в толщу планеты неизменно оканчивались неудачей. Проникнуть туда оказалось потруднее, чем разорвать цепи тяготения и выйти в открытый космос. У Ива Соича было несколько идей относительно сверхглубинного бурения. Еще со времен колледжа он вынашивал мысль о ракетном буре, построенном по термогазодинамическому принципу. Подумывал и о системе электронного охлаждения шахтного ствола. Однако чертежи прятал подальше, не спешил делать предложение какой-либо из геологических компаний, которые занимаются сооружением глубинных шахт. Маленькому человеку трудно тягаться с могущественным спрутом, у которого на откупе все: от продажных инженеров-экспертов до юристов-крючкотворов. Компания приберет к рукам изобретение Соича, всучит мизерную отступную, и тем дело кончится. Нет уж, сначала нужно добиться места под солнцем, а потом… Мысли не отвлекали Ива от работы. Он понимал, что прихотливые отклонения стрелок и быстрые ручейки на экранах лишь слабый отблеск адского огня, неутолимо бушующего в земных недрах. Ив не раз задумывался над тем, какие породы находятся в центре Земли. Огромное давление способно раздавить атом, как кованый каблук электрическую лампочку. Давление „сдирает“ с атома электронную оболочку, обнажая ядро. В результате получается, как известно, не твердое тело, не жидкость и не газ, а некоторое четвертое состояние вещества — плазма, которой уделяют самое пристальное внимание физики всего мира. Ив был убежден, что в центре Земли вещество находится в состоянии плазмы. Интересно, сколько витков он сделал?… Ив старался не смотреть на часы. Если он сумел стартовать, то приземлить спутник было не в его власти: посадка шара, производящего геологическую разведку, осуществлялась автоматически. Сделав запрограммированное число витков, шары с парашютами опускались на воду в районе острова Энергии, где их и вылавливали. Дышать стало больно: каждый вздох разрывал легкие. Ив, однако, продолжал считывать и сопоставлять показания приборов, нанося на карту точку за точкой. Он делал это до тех пор, пока все перед глазами не закружилось в странной, все ускоряющейся пляске… Служба наблюдения ни на миг не выпускала спутник Соича из поля зрения. Можно было, конечно, вызвать с материка на остров Энергии спасательный корабль-перехватчик, но начальник геологического центра не хотел лишней огласки. Это было не в интересах концерна. К тому же время „на стыке“ между вдохом и выдохом Земли, наиболее ценное для геологической разведки, еще не истекло, и он хотел использовать его для глубинного зондажа по намеченному поясу. В строжайшей тайне концерн отыскивал на океаническом дне подходящий участок, который должен был стать плацдармом для сверхглубинного бурения. Речь шла о глубинах, которые и не снились геологам. — Пошел последний виток, — сказал комендант острова, не отрывая глаз от пульта слежения, и добавил: — Да поможет ему бог! — Полет рассчитан на… — начал начальник. — Три полных витка, — закончил комендант. Дежурный катерок давно уже стоял наготове у причала острова. Он рванулся в открытый океан, едва только над темным шаром корабля-спутника автоматически расцвел огромный цветок парашюта. Сильная волна мешала пришвартоваться к спутнику. С трудом спасатели осуществили стыковку и отдраили люк. Ив Соич был без сознания. Кое-как его удалось привести в чувство. И едва он отдышался, его пригласил к себе начальник геологического центра. Молодой геофизик и маститый начальник, обремененный многими званиями и громкими научными титулами, беседовали до глубокой ночи. Разглядывали карту, истыканную пометками Ива, обсуждали сигналы приборов, спорили. Особенно заинтересовала начальника глубокая трещина, обнаруженная Ивом у острова Фиджи. — У тебя легкая рука, парень, — сказал начальник, потрепав Ива по плечу. Они сидели за столом и пили крепчайший кофе. Глаза Ива блеснули. — Мы такую впадину ищем десяток лет! — продолжал начальник. Все донышки океанские прощупали, но ничего подходящего. А тут, можно сказать, под самым носом… — А зачем она нужна, трещина? — разглядывая пустую чашку, невинным тоном спросил Ив. — Для большого бизнеса, парень. Это пока все, что могу тебе сказать. — Трещину трудно было обнаружить, она узка… — Знаю. Начальник, прощаясь, крепко пожал руку Иву. — Спасибо, Соич, — сказал он. — Ты меня выручил. Я таких услуг не забываю. Ив уже был в дверях, когда начальник окликнул его и добавил: — Ты не только геолог, Соич. Ты бизнесмен! В его устах это была высшая похвала». Ричард Кроули отодвинул рукопись. — Ну как? — спросил он. — Странный поступок, — сказал я. — Неужели вы сочувствуете этому Иву Соичу? — Не сочувствую, а завидую. Если бы мне представилась такая возможность… Кроули выдержал мой взгляд. — Вы способны на такую авантюру? — спросил я. — Во имя чего? — Во имя того, чтобы седовласый босс назвал меня настоящим бизнесменом. — А что потом? — Потом? Хорошо, я прочитаю вам, что могло бы быть потом, — сказал Кроули. — Как вы думаете, Боб, человеку под силу пробурить скважину на «Дне Мира», хотя бы в той трещине, над которой мы сейчас болтаемся? — Человеку — нет. Людям — да. Кроули хлопнул ладонью по столу. — Здесь мы с вами расходимся, Боб, — громко сказал он. — Такое не людям под силу, не человеку, а… Кроули запнулся. — Кому же? — Сверхчеловеку, — с вызовом ответил он. — Такой сверхчеловек — Ив Соич? — Да. Слушайте дальше. «…Так уж получилось, что после смерти седовласого шефа самым достойным его преемником, по мнению акционеров и влиятельных лиц, оказался Ив Соич. Вскоре благодаря несгибаемой воле и настойчивости Соича на дне океанской впадины, той самой, которую он некогда открыл, вырос подводный город Акватаун, давший начало глубинной шахте. Беспримерное инженерное сооружение играло в делах нового начальника геологического центра особую роль. В случае успеха предприятие сулило совершенно фантастические прибыли. Ив Соич очертя голову решил поставить на кон все свое состояние. Через подставных лиц он сумел вложить собственный капитал в Акватаун и шахту, на что, разумеется, не имел права, как лицо заинтересованное. „Это последнее мое дело“, — твердил себе Соич. Он чувствовал бесконечную усталость. Сказывалась вечная гонка, боязнь, что кто-то тебя опередит. К черту почетную должность начальника геологического центра и связанные с нею хлопоты! К черту концерн! Соич мечтал удалиться от дел сверхмиллионером. Но путь к такой жизни лежит через Акватаун. „Железный Ив“, как называли своего шефа акватаунцы, предпочитал все вопросы, связанные с проходкой глубинной шахты, решать единолично, полагаясь на собственные знания и интуицию. Это требовало крайнего напряжения сил и нервов. С погружением в глубь Земли давление и температура быстро возрастали и все труднее становилось обуздывать грозный напор расплавленной магмы, омывающей ствол шахты. В ход пошли главные козыри Соича, которые он берег до поры до времени, — его изобретения. Чем глубже погружались проходчики, тем больше удлинялись коммуникации, что также вносило дополнительные трудности. Вслед за передним фронтом шахты, вслед за манипуляторами и автоматами продвигался и пульт дистанционного управления работами: этого требовали оперативность действий и их точность. Три тысячи акватаунцев трудились денно и нощно, сцементированные волей Железного Ива. Связываться по радио с внешним миром сквозь толщу воды было невозможно. Единственной ниточкой были письма, доставляемые туда и обратно в контейнерах. Больше всех писем получал Ив Соич. Масса безработных предлагала руководителю строительства свои услуги, прельщенная не столько романтикой сверхглубинной проходки, сколько системой оплаты, предусматривающей премию за каждый новый шаг в глубь Земли. С некоторых пор Соич пришел к выводу, что скорость проходки можно значительно увеличить. Неплохой подарок всем акватаунцам, да и себе самому. Правда, при этом повышался риск, но без риска, как известно, не бывает победы. Разве не подтверждала эту истину вся жизнь Ива Соича? Разве без риска достиг бы он нынешнего положения?… При новых темпах нужная глубина шахты будет достигнута не через два года после начала работ, а на шесть месяцев раньше, то есть совсем скоро. Настала пора выложить на стол все свои технические козыри. Толковых инженеров в Акватауне достаточно. Наступили самые опасные дни. Рядовой начальник-бизнесмен, возможно, предпочел бы провести их на „Большой земле“. Но мог ли Ив Соич, вдохновитель акватаунской эпопеи, покинуть шахту в такое напряженное время? Еще один, последний шаг в глубину, и акватаунцы поднимутся на поверхность — триумфаторы, покорившие земную глубинную стихию. Тот, кто спустился сюда бедняком, поднимется достаточно богатым на зависть тем, кого Ив Соич, сам комплектовавший Акватаун, забраковал по каким-либо причинам. Наскоро разобрав груду писем — обычную дневную порцию, Соич в раздумье облокотился на панель пульта. Пульт управления проходкой шахты жил своей обычной беспокойной жизнью, каждую минуту требуя внимания. Соич погрузился в тревожную жизнь волнующихся кривых, вспыхивающих экранов и торопливо бормочущих мембран. Каждый вопрос требовал ответа, каждая задача — немедленного решения. Застопорится одно — на него налетит другое, третье, еще и еще, попробуй тогда развязать узел. Больше всего Соича беспокоил пульт дистанционного управления. Слишком близко располагался он к фронту работ. В этом были свои выгоды. Операторы могли действовать споро, да и дешевле оно при укороченных коммуникациях… Так или иначе, дело сделано. Не переносить же пульт дистанционного управления, когда до завершения работ осталось несколько часов! Кто мог знать, что так подскочит температура?… Нечеловеческая усталость смежила веки. Перед мысленным взором Соича всплыло уникальное сооружение — термогазодинамический снаряд, который в эти минуты прогрызает последние ярды покоренных глубин земных недр. Из сопл бура с космической скоростью вырываются восемь струй раскаленных газов, которые вспарывают породу, проходя сквозь нее, как нож сквозь масло. Одновременно мощные струи придают вращение буру, который ввинчивается в породу. Манипуляторы и автоматы закрепляют и фиксируют новые ярды пробитого шахтного ствола. Ударил гонг аварийного вызова. Соич открыл глаза. Задремал? Так и есть! Вызывает пульт дистанционного управления. — Невыносимо! — прохрипела мембрана. Сквозь помехи и треск Соич угадал голос старшего оператора. — Продержитесь до конца смены, она будет последней, — спокойно сказал Соич. — До конца смены полтора часа… — Час. — Шеф, мы сожжем легкие!.. — Гелиевое охлаждение работает на полную мощность. Сейчас станет легче. Оператор выругался. — Мы останавливаем проходку, — заявил он. — Не сметь! — заревел Соич. — Мы все здесь погибнем. — Я лишу вашу смену премии! — Можете забрать ее себе, шеф, — ответила мембрана. — Мы покидаем дистанционный пульт. — Трусы! Я спускаюсь к вам, — крикнул Соич и бросился к дежурному манипулятору. Однако, прежде чем втиснуться в узкую кабину, Соич хлопнул ладонью по зеленой кнопке, расположенной в центре пульта, тем самым заклинив подъемный транспортер. Теперь ни одна душа не могла покинуть ствол шахты на всем ее протяжении. Манипулятор, набрав скорость, вылетел из командной рубки и смерчем пронесся по пустынной улице Акватауна: все, кто был свободен, отсыпались после адского труда. Иллюминаторы массивных шаров — жилых помещений — не светились. Усевшись поудобнее в кресле, Ив Соич обернулся. Позади машины огромным шлейфом вздымался ил, голубоватый в прожекторном луче. Промелькнул высокий, похожий на пирамиду холм конкреций — глыб железомарганцевой руды. Ленивые, непуганые рыбы пытались следовать за машиной, но тут же безнадежно отставали. Вскоре показались циклопические конструкции, подсвеченные снизу прожекторами. Это была надземная часть гигантской шахты… Резко погасив скорость, Соич влетел в шлюзовую камеру. Сердце гнало кровь нетерпеливыми, злыми толчками. Соич едва дождался, пока уравняются давления в камере и стволе шахты. Наконец люк полутораметровой толщины из легированной стали приотворился, и Соич шагнул в ствол. Сухой жар опалил лицо. По мере продвижения вглубь температура в стволе шахты возрастала. На полпути к цели Соич остановился, придерживаясь за горячую перекладину. Липкий пот заливал глаза. Соич потрогал пальцем стенку — она тонко, еле ощутимо вибрировала. Поверхность источала жар, несмотря на то, что под ней — Соич это знал — циркулировала, словно по кровеносным сосудам, охлаждающая жидкость при сверхнизкой температуре. Собрав всю свою волю, Соич двинулся дальше. Снизу, из зияющего ствола, донесся протяжный звук, похожий на стон, и Соичу на мгновение стало страшно. Показалось, что земные недра, потревоженные неслыханным вторжением, изливают свою жалобу. — Чепуха, взаимодействие встречных потоков воздуха, — вслух произнес Соич. Голос прозвучал глухо и одновременно гулко, раскатисто. Стон не повторился. Задыхаясь от жары и ярости, Соич ввалился в отсек дистанционного управления. Здесь его ждали. В обширной капсуле собралась вся смена. Люди настороженно смотрели на Соича, который никак не мог отдышаться. Освещение было скудным. Приборы отбрасывали на изможденные лица глубокие тени. „Недурная иллюстрация к Дантову аду“, — мелькнуло у Соича. Все ждали, что скажет Железный Ив. Соич молча остановился перед агрегатом, щупальца которого, словно нервы, сквозь толстенные плиты защиты тянулись вниз, в глубину, управляя работой термогазодинамического снаряда. Снаряд был выключен. Перед рубильником в угрожающей позе застыл оператор. Лицо его было красным и совершенно мокрым от пота. Мертвая тишина стояла в отсеке. Отдаленный гул, похожий на морской прибой, лишь подчеркивал ее. Соич вытер лицо и бросил платок на пол. — Почему не работает подъемник? — резко выкрикнул кто-то. — Я выключил, — спокойно ответил Соич. Горячий воздух казался почти осязаемым. Соич поднял руку — ропот утих. Слышно было, как в толстых стенах зажурчала система охлаждения, которую автоматы включили на максимальную мощность. — Через час мы достигнем проектной глубины, — сказал Ив Соич, — и тогда ваша миссия закончена. Вы подниметесь отсюда богатыми людьми… — Включите подъемник, шеф, — перебил чей-то голос. Из-за пота, заливавшего глаза, Соич не различал лиц. — Я удваиваю премию, — сказал Соич. — Жизнь дороже, — отрезал оператор. Поддерживая старшего оператора, вновь раздались протестующие голоса. — Дискуссия окончена. Все по местам! — закричал Соич. — Готовить включение бура. Он шагнул к рубильнику, но дорогу заступил безмолвный оператор, скрестивший руки. Злобная волна захлестнула Соича. Теперь, когда цель так близка… Неужели дело его жизни пойдет насмарку? И из-за чего? Из-за нелепой заминки перед финишем, из-за трусости оператора? Уже не отдавая отчета в своих действиях, Соич схватил оператора за руку и дернул так, что тот не удержался на ногах. Затем перешагнул через упавшего оператора, подошел к масляно поблескивающему щиту, источающему звездный жар, и включил рубильник. Там, глубоко внизу, под надежными плитами защиты, ожил и начал набирать вращательную скорость бур. Неожиданно пол отсека дрогнул, затрясся. В тот же миг стены ярко засветились, будто вобрав в себя весь пыл развороченных земных недр. Дохнуло нестерпимым жаром. Из десятков глоток вырвался крик. Этот крик — последнее, что зафиксировало сознание Ива Соича». Ричард Кроули захлопнул тетрадь. Я сидел напротив и старался рассмотреть в его лице черты «сверхчеловека» Соича. — Почему же такой трагический финал? — сказал я, нарушив длительное молчание. Кроули усмехнулся. — Я не хочу делиться дивидендами ни с кем, даже с Ивом Соичем, — сказал он. — Вам не понравилось? — Нет, не то… Я просто не согласен. — Не согласны? С чем? — С вашим героем, с его принципами, его жизненным путем. — Неужели вы считаете, что человечество никогда не сможет добраться до мантии Земли и ее сокровищ? — удивленно спросил Кроули. — Напротив, считаю, что люди непременно доберутся до мантии, только… — Что только? — Без Ивов Соичей и без Большого Бизнеса. Знаете, Кроули, а ведь Соич у вас погиб совсем не случайно… — Как понимать вас? — В гибели Соича, — сказал я, — по-моему, видна закономерность. Видите ли, Кроули, я убежден, что пробить мантию и покорить земные недра под силу только иному социальному строю, который… — Ну, конечно, я знаю, что вы сейчас скажете, — не очень-то вежливо перебил меня Кроули. — Пропаганда, — со злостью добавил он и спрятал рукопись. Я пожал плечами. Назавтра Кроули перебрался в другую каюту. ОБ АВТОРЕ Михановский Владимир Наумович. Родился в 1931 году в Харькове. Окончил физическое отделение Харьковского государственного университета и Высшие литературные курсы при Литературном институте имени М. Горького. Член Союза писателей СССР. Автор многих научных статей, сборников стихотворений, научно-фантастических повестей и рассказов, изданных на русском и украинском языках. В нашем сборнике публиковался дважды (в выпусках 1967–1968 и 1970 годов). В настоящее время работает над научно-фантастическим романом о людях, занимающихся науками о Земле. Роберт Хайнлайн КАК ЗДОРОВО ВЕРНУТЬСЯ! Фантастический рассказ — Скорей, Аллан! Домой, снова на Землю! Сердце ее бешено заколотилось. — Одну минутку! Она стрелой выскочила из комнаты, а муж замешкался, в последний раз проверяя, не забыто ли что-нибудь важное в опустевшем помещении. Из-за высоких грузовых тарифов на линии Земля — Луна отправлять багаж ракетой было чистым безумием, и они распродали все, кроме того, что влезло в рюкзак. Убедившись, что ничего не забыто, он двинулся к лифту, где его уже поджидала жена. Они поднялись на административный этаж и подошли к двери с табличкой «Жилищный отдел. Управляющая Анна Стоун». Мисс Стоун угрюмо приняла ключи от квартиры. — Мистер и миссис Мак-Рей, вы в самом деле от нас уезжаете? Джозефина разозлилась: — А вы считали, что мы передумаем? Управляющая пожала плечами: — Да нет, я еще три года назад поняла, что вы уедете, по вашим жалобам. — По моим жа… Мисс Стоун, я не меньше других терпела все дикие неудобства жизни в вашем… в вашем перенаселенном крольчатнике. Я не хотела бы обвинять лично вас, но ведь… — Полегче, Джо! — одернул ее муж. Джозефина вспыхнула: — Извините, мисс Стоун. — Пустяки. Мы просто по-разному смотрим на вещи. Я-то была здесь еще в те времена, когда весь Луна-Сити состоял из трех герметичных бараков, соединенных туннелями, по которым приходилось ползти на коленях. — Мисс Стоун протянула супругам крепкую руку. — Будьте счастливы, землеройки, от всей души желаю вам этого! Удачного старта, счастливого пути и благополучной посадки! В лифте Джозефина пробормотала: — Землеройки, вот еще! Только потому, что мы предпочитаем нашу родную планету, где можно по крайней мере дышать свежим воздухом. — Но ты ведь и сама употребляешь это словечко, — заметил Аллан. — Да, когда говорю о людях, вообще не покидавших Землю. — Мы с тобой тоже не раз говорили, что если бы обладали достаточным здравым смыслом, то никогда не покинули бы Землю. В душе мы с тобой землеройки, Джо. — Да, но… Ах, Аллан, ты просто невыносим. Ведь это счастливейший день моей жизни! А ты разве не рад, что едешь домой? Неужели не рад? — Конечно, рад. Это же так здорово — вернуться! Верховая езда… Лыжи… — И опера. Настоящая, живая опера! Аллан, поживем недельку-другую на Манхеттене, прежде чем уехать в деревню? — Вот те раз! А я-то думал, что ты жаждешь ощутить дождевые капли на своем лице. — Хочу! Страшно хочу! Хочу многого и немедленно. Ах, милый, правда, похоже, что мы из тюрьмы выходим на волю? Она прильнула к мужу. Лифт остановился, и он отстранил ее. — Перестань реветь! — Аллан, ты ужасен, — сказала она мечтательно. — Я так счастлива! Им пришлось немного задержаться на этаже, где находились отделения банков. Клерк из конторы Национального городского банка уже приготовил их аккредитивы. — А-а, домой едете? Распишитесь здесь. Завидую вам: охота, рыбная ловля… — Да нет, я предпочитаю купание в прибое и прогулки на яхте. — А я, — сказала Джо, — хочу просто поваляться на зеленой травке и посмотреть на голубое небо. Клерк кивнул: — Вполне понимаю вас. Тут ведь ничего подобного и в помине нет. Желаю приятного отдыха. На три месяца едете или на шесть? — Мы больше не вернемся, — твердо сказал Аллан. — Три года прожили, как рыбы в аквариуме, хватит. — Ах, так, — клерк уткнулся в лежавшие перед ним бумаги и без всякого выражения добавил: — Что ж, удачного старта. — Спасибо. Они поднялись на последний подземный этаж и встали на эскалатор, ведущий к космопорту. В одном месте туннель выходил на поверхность. Тут находилась кессонная камера. В смотровое окошко, обращенное на запад, была видна поверхность Луны, а за холмами — Земля. Вид ее, огромной, зеленой и щедрой, на фоне черного лунного неба и суровых немигающих звезд, вызвал на глазах Джо слезы. Дом! Эта прекрасная планета принадлежит ей! Аллан рассматривал Землю с меньшими эмоциями: он пытался определить гринвичское время. Восходящее Солнце как раз коснулось своими лучами Южной Америки. Должно быть, восемь двадцать, надо поторапливаться. Они сошли с эскалатора и попали в объятия друзей, пришедших проводить их. — Эй, копуши, где вы были до сих пор? «Гном» отправляется через семь минут! — А мы на нем вовсе и не летим, — ответил Мак-Рей. — Можно не спешить. — Как не летите?! Вы что, передумали? Джозефина рассмеялась: — Да нет, просто мы взяли билеты на экспресс. Поменялись кое с кем. Так что у нас еще минут двадцать в запасе. — Вот как! Парочка богатых туристов, а? — Ну, разница в цене невелика, зато избежим двух пересадок и не будем болтаться в космосе целую неделю вместо двух дней. — Джо многозначительно потерла поясницу. — Она плохо переносит невесомость, Джек, — объяснил Аллан. — Я и сам ее плохо переношу, всю дорогу мучился. И все же не думаю, чтобы вам пришлось уж так скверно, Джо: на Луне вы уже достаточно привыкли к слабому тяготению. — Может быть, — согласилась она, — но все же большая разница: одна шестая земной гравитации или совсем никакой. В разговор вступила жена Джека Крейла: — Джозефина Мак-Рей, вы что, захотели рисковать жизнью, летя в ракете с атомным двигателем? — А почему бы и нет, дорогая? Вы же работаете в атомной лаборатории. — Ну! В лаборатории мы соблюдаем все меры предосторожности. Торговой палате следовало бы запретить эти экспрессы. Может быть, я и старомодна, но я-то вернусь так же, как и приехала сюда, — на добром старом химическом топливе. — Не запугивай ее, Эмма, — возразил Крейл, — технические дефекты на этих ракетах уже устранены. — Не все. Я бы… — Неважно, — перебил ее Аллан, — все решено, пора на стартовую площадку. Прощайте, друзья! Спасибо за проводы. Рады были с вами познакомиться. Если вернетесь в наши богоспасаемые края, обязательно навестите нас. — До свидания, ребята! — До свидания, Джо! — Привет Бродвею! — Пока! И непременно пишите! — Хорошего старта! Они предъявили билеты и через переходную камеру прошли в вагончик скоростной дороги, соединявшей собственно порт со стартовой площадкой. — Пристегните ремни! — бросил через плечо водитель. Они поспешно уселись на мягкие сиденья. Люк захлопнулся: туннель впереди был лишен воздуха. Через пять минут Аллан и Джо уже вылезали из вагончика в двадцати милях от порта, за холмами, которые покрывали крышу Луна-Сити, предохраняя от радиоактивных излучений двигателей космических экспрессов. На «Ястребе» они попали в одно купе с семьей миссионера. Достопочтенный доктор Симмонс счел нужным объяснить, почему он путешествует в такой роскоши. — Все из-за ребенка, — говорил он, пока его жена привязывала девочку к маленькому противоперегрузочному креслицу, укрепленному тяжами между креслами родителей, — она никогда не была в космосе, вот мы и решили не рисковать ее здоровьем. При звуке сигнальной сирены все застегнули ремни. Сердце Джо забилось еще сильнее. Наконец… наконец-то! Заработали двигатели, вжимая их в подушки. Джо и не подозревала, что можно чувствовать себя такой тяжелой. Ей было хуже, куда хуже, чем на пути сюда с Земли. Все время, пока ракета набирала скорость, ребенок громко рыдал от ужаса и непривычных ощущений. Казалось, прошло бесконечно долгое время, прежде чем корабль перешел в свободный полет. Когда исчезло отвратительное ощущение огромной тяжести, Аллан отстегнул верхний ремень, стягивавший грудь, и сел. — Как ты, малышка? — Прекрасно, — Джо тоже отстегнула ремень и обернулась к нему. Потом она икнула: — Ох, нет, совсем не прекрасно. Минут через пять у нее уже не было никаких сомнений в характере своих ощущений: ей хотелось только одного — умереть. Аллан выплыл из каюты и вызвал корабельного врача, который сделал ей укол. Аллан подождал, пока подействует наркотик, а потом отправился разыскивать буфет, чтобы испробовать собственное средство от воздушной болезни — микстуру Мазерсилла от тошноты, смешанную пополам с шампанским. К сожалению, ему пришлось убедиться, что эти великолепные порознь средства не действуют. Может, не надо было их смешивать? У маленькой Глории Симмонс воздушной болезни не было. Вскоре она обнаружила, что невесомость очень забавна, и упруго, точно воздушный шарик, отскакивала от потолка, пола и переборок. Джо не могла на это смотреть. Ей захотелось шлепнуть девчонку. Торможение, хотя и превратило их вновь в неподвижные бревна, было все же огромным облегчением после тошнотворной невесомости. Для всех, кроме Глории. Она снова заплакала от страха и боли. Мать что-то пыталась ей объяснять, отец молился. Они ощутили резкий толчок, завыла сирена. Джо с трудом подняла голову. — Что это? Авария? — Не думаю. Кажется, мы приземлились. — Не может быть! Мы продолжаем тормозить: я же тяжелая, как свинец. Аллан слабо улыбнулся: — Я тоже. Земное притяжение. Забыла? Они распрощались с семьей миссионера еще на корабле, так как миссис Симмонс решила подождать стюардессу из космопорта. Чета Мак-Рей, поддерживая друг друга, с трудом выбралась из ракеты. — Не может того быть, что это только сила тяжести, — протестовала Джо. Ей казалось, будто ноги вязнут в зыбучем песке. — Я же прошла специальный курс адаптации к земному притяжению на центрифуге там, у нас дома, то есть я хотела сказать, в Луна-Сити. Наверное, мы просто ослабели от воздушной болезни. Аллан с трудом распрямился: — Ты права. Мы же два дня ничего не ели. — Аллан, разве ты тоже не ел? — Конечно. Назовем это не вполне регулярным питанием. Ты голодна? — Умираю от голода. — Как насчет обеда в бифштексной у Кина? — Чудесно. Ой, Аллан, мы ведь и вправду вернулись! У нее в глазах опять блеснули слезы. С Симмонсами они встретились снова, когда, перелетев через долину Гудзона в вагончике скоростной дороги, вылезли на Большом Центральном Вокзале. Пока они ожидали на перроне прибытия своего багажа, Джо увидела достопочтенного пастора, который грузно выбирался из вагончика. На руках он держал Глорию. Жена шла следом. Симмонс осторожно опустил девочку на перрон. Глория с минуту постояла на дрожащих толстеньких ножках, потом рухнула наземь. Так она и лежала, тоненько всхлипывая. Какой-то космонавт, судя по форме — пилот, остановился и с жалостью посмотрел на ребенка. — На Луне родилась? — спросил он. — Ну да, конечно, сэр, — несмотря на все неприятности, Симмонс был чрезвычайно обходителен. — Возьмите ее на руки. Ей снова придется учиться ходить. Космонавт печально покачал головой и ушел. Симмонс постоял с озабоченным видом, потом, не обращая внимания на грязь, сел на пол возле ребенка. Джо была слишком слаба, чтобы попытаться помочь Симмонсам. Она огляделась, ища Аллана, но тот был занят: прибыл его рюкзак, который бросили прямо к ногам Аллана. Казалось, кто-то пригвоздил рюкзак к полу. А ведь Аллан прекрасно знал, что в мешке нет ничего, кроме цветных и черно-белых микрофильмов, нескольких сувениров, туалетных принадлежностей и других мелочей — всего фунтов пятьдесят. Не мог этот рюкзак быть таким тяжелым, просто не мог. II все же это было так. — Носильщика, мистер? — обратился к Аллану щуплый седой старичок и подхватил рюкзак, как перышко. Аллан крикнул: — Пошли, Джо! — и двинулся за старичком, чувствуя себя весьма неловко. Носильщик замедлил шаг, приноравливаясь к тяжелой поступи Аллана. — Вы что, с Луны? — Да. — Есть где остановиться? — Нет. — Ладно, придется вам помочь. Есть у меня один приятель, работает портье в «Коммодоре»… Носильщик довел их до полотна самодвижущейся дороги, а затем и до гостиницы. Они были слишком измотаны, чтобы идти куда-нибудь обедать, и Аллан заказал обед в номер. Джо уснула прямо в горячей ванне, и ее удалось извлечь оттуда с большим трудом: никак не хотела расстаться с приятным ощущением потери веса в воде. Аллан еле-еле убедил жену, что мягкий резиновый матрац обладает почти такими же достоинствами. Спать они легли рано. Около четырех утра Джо пробудилась от тревожного сна. — Аллан, Аллан! — М-м-м? Что случилось? — Он протянул руку к выключателю. — Да ничего особенного. Просто мне приснилось, что я опять в ракете… Аллан, отчего здесь так душно? У меня ужасно болит голова. — А? Не должно быть душно, у нас ведь номер с кондиционированием, — Аллан пошмыгал носом. — А у меня голова тоже болит, — признался он. — Ну так открой окно. Едва лишь холодный наружный воздух проник в комнату, Аллан задрожал и быстро юркнул под одеяло. Он еще не успел заснуть, размышляя, можно ли вообще спать под городской грохот, врывавшийся в открытое окно, как его жена снова заговорила: — Аллан! — Ну? Что еще? — Милый, я совсем окоченела. Можно я переберусь к тебе? Солнечный свет струился в окно, теплый и мягкий. Когда солнечный зайчик коснулся век Аллана, он открыл глаза. Жена тоже проснулась. Она вздохнула и прижалась к нему. — Он, милый, погляди-ка! Голубое небо — мы дома! Я и забыла, какое оно чудесное. — А ведь здорово вернуться! Как ты себя чувствуешь? — Гораздо лучше. А ты? — Великолепно, — он откинул одеяло. Она взвизгнула и натянула одеяло на себя. — Не смей! Ты с ума сошел! Закрой окно, а я пока хочу понежиться в тепле. — Ладно. Аллан двигался куда легче, чем накануне, но лежать в кровати было еще приятнее. Он снял телефонную трубку и сказал: — Отдел обслуживания. — Что вам угодно заказать? — приятным контральто ответила трубка. — Апельсиновый сок и кофе на двоих, шесть яиц — лучше яичницу, белый хлеб… И пришлите «Таймс» и «Сатердей ивнинг пост». — Через десять минут будет исполнено. — Спасибо. Подающее устройство загудело, когда он брился. Аллан взял поднос и подал Джо завтрак в постель. Поев, он отложил газету и сказал: — Оторви-ка на минуту нос от своего журнала. — С удовольствием. Уж очень велика эта проклятая штуковина, ее и держать-то устанешь. — А ты бы выписала облегченное лунное издание. Правда, обойдется оно в восемь или девять раз дороже, но… — Не дури. Ну, что ты задумал? — Как насчет того, чтобы выбраться из нашего затхлого гнездышка и отправиться покупать одежду? — О-о-ох… Нет, не пойду я на улицу, одетая по лунной моде! — Боишься, что станут глазеть? Для своих лет ты стала чересчур стыдливой. — Нет, милорд, просто не могу я выходить на улицу всего-навсего в шести унциях нейлона и паре сандалий. Для начала мне нужна теплая одежда. — И она еще глубже запряталась под одеяло. — Прямо-таки больно слышать подобные слова от отважной покорительницы космоса. Слушай, а может, вызвать портного в номер? — Пожалуй, слишком накладно. Ты-то все равно собрался выходить? Так купи мне любую тряпку, лишь бы она согревала. Мак-Рей заупрямился: — Пробовал я уже для тебя покупать… — Ну, пожалуйста, в последний раз. Сбегай к Сэку и купи синее джерси для улицы, десятый размер. И пару чулок. — Уговорила. — Вот и молодец. А я тут бездельничать не буду: вон какой длиннющий список людей, которым я должна позвонить, а кое с кем и повидаться. Сначала Аллан отправился купить одежду для себя. Привычные ковбойка и шорты грели не лучше соломенной шляпы в зимнюю вьюгу. Хотя в действительности было совсем не холодно, солнце излучало приятное тепло, но человеку, привыкшему к постоянной температуре не ниже семидесяти по Фаренгейту, погода казалась холодной. Аллан всячески старался либо подольше оставаться в метро, либо идти по той стороне Пятой авеню, которая была защищена крышей. Аллан подозревал, что продавец всучил ему завалящий костюм и что он выглядит в нем настоящей деревенщиной. Костюм, правда, согревал, но и весил изрядно. К тому же он стягивал грудь и затруднял дыхание. Интересно, думал Аллан, долго ли еще придется мучиться, пока снова обретешь земную походку? Заботливая продавщица выполнила заказ Джо и сверх списка подобрала для нее теплую пелеринку. Аллан отправился домой, согнувшись под тяжестью пакетов. Тщетно он пытался поймать такси. По-видимому, спешили все, а не он один. Один раз его чуть не сбил с ног какой-то мальчишка лет тринадцати — четырнадцати. Мальчишка крикнул: «Разинь глаза, соня!» — и скрылся, прежде чем Аллан подобрал подобающий ответ. Когда он вернулся, все у него ныло и он мечтал о горячей ванне. Принять ванну не удалось: у Джо сидела гостья. — Миссис Эпплби, это мой муж. Аллан, это матушка Эммы Крейл. — Как вы поживаете, доктор… или вас следует называть профессором? — Лучше просто мистер. — Когда я узнала, что вы в городе, я чуть не сгорела от нетерпения, так хотелось поскорее услышать о моей драгоценной девочке… Как ей там живется? Похудела? Хорошо ли выглядит? Уж эти мне современные девицы… Я всегда втолковывала ей, что надо побольше гулять. Сама я ежедневно делаю променад в парке — вы только посмотрите на меня. Она прислала свою фотографию, кажется, я ее захватила с собой. На ней она выглядит совсем плохо, наверно, неважно питается. Эта синтетическая пища… — Не ест она синтетической пищи, миссис Эпплби. — …должно быть малопитательна, не говоря уже о вкусе. Что вы сказали? — Ваша дочь питается вовсе не синтетической пищей, — повторил Аллан. — Свежие фрукты и овощи у нас в Луна-Сити в избытке. Растения, понимаете ли, выращиваются в специальных условиях. — Вот я об этом и толкую. Признаться, не понимаю, как это вы получаете пищу из этих машин, кондиционирующих воздух, там у себя, на Луне… — В Луне, миссис Эпплби. — …но она не может быть здоровой. Наши домашние установки для кондиционирования воздуха вечно ломаются и ужасно пахнут, просто невыносимо, мои дорогие. И вы думаете, что возможно построить небольшую установку, такую, что… Хотя, конечно, если вы хотите, чтобы она еще изготовляла синтетическую пищу… — Миссис Эпплби… — Да, доктор? Вы что-то хотели сказать? Лично я… — Миссис Эпплби, — с отчаянием заговорил Мак-Рей, — растения в Луна-Сити выращиваются на огромной гидропонической ферме, в колоссальных чанах. Там масса зелени. Растения извлекают из воздуха углекислоту и обогащают его кислородом. — Но… вы в этом уверены? Помнится, Эмма говорила… — Совершенно уверен. — Ну-ну… Я не претендую на понимание подобных вещей, я ведь натура художественная, частенько говаривал мой бедный Герберт. Герберт — это отец Эммы, он был всецело поглощен техникой, хотя я и настаивала, чтобы он слушал хорошую музыку и просматривал критические обзоры бестселлеров. Боюсь, что Эмма пошла по стопам отца. Я просто мечтаю, чтобы она бросила свою дурацкую работу. Неподходящее это дело для женщины, как вы считаете, миссис Мак-Рей? Все эти атомы и нейтроны и прочие штуки, которые летают вокруг нас в воздухе. Я читала о них в разделе «Популярная наука» в журнале… — Она хорошо в этом разбирается, и работа ей по душе. — Ну, разумеется, так и должно быть. Это же так важно — быть удовлетворенной тем, что делаешь, пусть ты даже и занимаешься ерундой. И все же я беспокоюсь о девочке: похоронить себя вдали от цивилизации! Поговорить не с кем, ни театров, ни культурной жизни, ни общества… — В Луна-Сити демонстрируются стереокопии каждого бродвейского спектакля, имеющего успех, — в голосе Джо зазвучали резкие нотки. — О-о? В самом деле? По ведь это совсем не то, что пойти в театр, моя дорогая, там же общество изысканных людей. Вот когда я была девушкой, мои родители… Аллан, позабыв о всяком приличии, сказал: — Уже час. Ты обедала, родная? Миссис Эпплби выпрямилась в кресле: — О боже! Пора бежать. Моя портниха — такая тиранка, но она гениальна, надо будет дать вам ее адрес. Вы были очаровательно любезны, мои дорогие, и я вам бесконечно благодарна за рассказ о моей бедняжке. Как бы мне хотелось, чтобы она оказалась такой же благоразумной, как вы. Она ведь знает, что я всегда готова предоставить свой дом в ее распоряжение, да уж если на то пошло, то и в распоряжение ее мужа. Заходите ко мне почаще. Обожаю разговаривать с людьми, которые побывали на Луне… — В Луне. — Это так сближает меня с моей милой крошкой. До свидания, до свидания. Когда дверь за ней закрылась, Джо сказала: — Аллан, мне необходимо глотнуть чего-нибудь покрепче. — Мне тоже. Джо долго возилась с покупками — занятие, оказавшееся весьма утомительным. К четырем часам они отправились в Центральный парк насладиться красотой осеннего пейзажа под ленивое цоканье лошадиных копыт. Вертолеты, голуби и перистые полосы, оставленные ракетными двигателями, придавали парку идиллическую прелесть и безмятежность. Джо проглотила подступивший к горлу комок и прошептала: — Аллан, разве это не прекрасно? — Да, конечно. Как все-таки здорово вернуться! Слушай, ты заметила, что Сорок Вторую улицу опять снесли? Вернувшись в номер гостиницы, Джо рухнула на кровать, а Аллан немедленно сбросил ботинки. Сев в кресло и растирая ноющие ноги, он сказал: — Весь вечер буду ходить босиком. Господи, как болят ноги! — И у меня. Но мы же собирались к твоему отцу, милый. — Что-о-о? Вот черт, а я и забыл. Джо, нет, ты просто с ума сошла! Позвони ему и договорись на другой вечер. Мы же совсем выдохлись. — Но, Аллан, он ведь наприглашал кучу твоих друзей. — Чушь собачья! Нет у меня в Нью-Йорке никаких друзей! Договорись на ту неделю. — На ту? Гм-м-м… Слушай, Аллан, давай-ка лучше сразу уедем в деревню. У Джо был крошечный клочок земли в Коннектикуте — старая, заброшенная ферма, оставленная ей родителями. — А я-то думал, что тебе хочется недельки две походить по театрам и концертам. С чего вдруг такая спешка? — Сейчас покажу. — Она подошла к окну, которое не закрывалось с самого полудня. — Погляди-ка на подоконник, — и она нарисовала на слое сажи свои инициалы. — Аллан, этот город грязен! — Было бы странно, если бы девять миллионов людей не поднимали пыли. — Но всю эту грязь мы вдыхаем в легкие! Почему здесь не соблюдаются законы по борьбе со смогом? — Это не смог, а нормальная городская грязь. — Луна-Сити никогда не был таким грязным! Там можно носить одно и то же белое платье, пока оно не надоест. Здесь его и на один день не хватит. — Над Манхеттеном нет крыши, а копоти в воздухе хоть отбавляй от выхлопных газов. — Вот в том-то и дело. Я тут или мерзну, или задыхаюсь. — А мне казалось, что ты мечтаешь о прикосновении дождевых капель к своей мордашке. — Не будь занудой. Я и теперь хочу того же, но только на свежем воздухе и среди зелени. — Ладно. Мне это тоже по душе: надо поскорее приступить к своей книге. Я поговорю с твоим агентом по недвижимости. — Я уже говорила с ним сегодня утром по телефону. Мы можем ехать в деревню когда угодно. Он начал там наводить порядок сразу же после получения нашего письма. В доме отца Аллана в тот вечер все гости ужинали стоя, но Джо сейчас же уселась и попросила принести ей еду. Аллан тоже с удовольствием присел бы, но положение почетного гостя обязывало его провести весь прием на ногах. Возле буфета его поймал отец и ухватил за пуговицу: — Попробуй-ка эту гусиную печенку, сынок. Полагаю, после лунной диеты она покажется тебе чудесной. Аллан согласился, что печенка великолепна. — Ну, сынок, а теперь ты должен рассказать гостям о своих странствиях. — Никаких речей, папа! Пусть они читают «Нейшнл джиогрэфик мэгэзин». — Чепуха! — Отец повернулся к гостям. — Внимание, сейчас Аллан расскажет нам о жизни лунатиков! Аллан закусил губу. Конечно, жители Луна-Сити именно так и называли друг друга, но здесь это слово звучало совсем иначе. — Да мне и говорить не о чем. Лучше продолжайте ужинать. — Рассказывай, а мы будем закусывать! — Расскажите нам о городе лунатиков! — А вы видели лунного человека? — Давай, Аллан, загни-ка нам про жизнь на Луне! — Да не на Луне, а в Луне. — Какая разница? — Наверно, никакой. — Он колебался: действительно, объяснить, почему лунные колонисты так подчеркивали, что живут внутри земного спутника, было трудно, но манера говорить «на Луне» раздражала его так же, как слово «Фриско» раздражает жителей Сан-Франциско. — В Луне — просто мы так говорим. На поверхности мы проводим очень мало времени, кроме разве что персонала Ричардсоновской обсерватории, изыскателей и так далее. Жилые кварталы, разумеется, расположены под поверхностью. — Боитесь метеоритов, что ли? — Не больше, чем вы — молнии. Подземное строительство облегчает решение проблемы отопления и герметизации. Облегчает и удешевляет. Проходка горных пород не так уж трудна, а трещиноватая почва выполняет роль вакуумной оболочки в термосе. — Но, мистер Мак-Рей, — спросила очень серьезная дама, — неужели у вас не болят уши от столь высокого воздушного давления? Аллан обвел комнату рукой: — Здесь точно такое же давление, как и там, — пятнадцать фунтов. Дама была сбита с толку, но быстро нашлась: — Возможно, вы и правы, хотя этому и трудно поверить. И все же я бы не могла жить замурованной в пещере. А вдруг произойдет взрыв из-за разницы в давлении? — Давление в пятнадцать фунтов не опасно. Инженерам приходится работать при давлении в тысячи фунтов на квадратный дюйм. Кроме того, Луна-Сити подобно кораблям состоит из множества отсеков. Это гарантирует безопасность. Живут же голландцы под защитой плотин, есть дамбы и в низовьях Миссисипи. Метро, океанские лайнеры, самолеты — все это искусственная среда обитания человека. Луна-Сити кажется вам странным только потому, что он так далек. Дама содрогнулась: — Даже представить что-либо подобное жутко. Какой-то весьма самоуверенный низенький человечек протолкался вперед: — Мистер Мак-Рей, даже если допустить, что вся эта затея имеет значение для науки и так далее, то почему все-таки надо выбрасывать деньги налогоплательщиков на содержание города на Луне? — Полагаю, что вы сами уже ответили на этот вопрос, — сдержанно сказал Аллан. — А вы чем это оправдываете? Ответьте, сэр! — Это не требует оправданий. Лунная колония уже многократно окупила себя. Все лунные предприятия выплачивают налоги на прибыль: и шахты Артемиды, и Космические Пути Сообщений, и Компания Обеспечения Космических Полетов, и Туристическая Корпорация Дианы, и Корпорация Исследований в области электроники, и Лунные биологические лаборатории, не говоря уже о лабораториях Резерфорда, — вон их сколько. Согласен, Программа Космических Исследований иногда пощипывает налогоплательщиков, поскольку является объединенным владением правительства и Фонда Гарримана. — Ах, так вы признаетесь в этом! А здесь важен принцип! У Аллана невыносимо горели ноги. — Принцип, принцип! Есть только один принцип: научные работы всегда окупались. — Он повернулся спиной к собеседнику и положил себе еще гусиной печенки. Кто-то тронул его за плечо. Аллан узнал старого школьного друга. — Здорово ты отбрил старину Биттла, поздравляю. Так ему и надо: он ведь, кажется, радикал. Аллан улыбнулся. — Все же не следовало выходить из себя. — Ты его хорошо отделал. Слушай, Аллан, завтра вечером я собираюсь совершить экскурсию с парочкой приезжих клиентов по злачным местечкам. Поехали, а? — Спасибо, но мы уезжаем в деревню. — Как же можно упускать такой случай? Столько времени быть погребенным на Луне и не позволить себе самых невинных удовольствий после этакой тоски! Аллан чувствовал, что краснеет от гнева. — Спасибо за предложение, но… ты видел когда-нибудь зрелищный зал отеля «Лунное небо»? — Нет. Собираюсь съездить. Разумеется, когда разбогатею. — Тамошний ночной клуб тебе бы понравился. Ты же никогда не видел танцоров, взмывающих в воздух на пятьдесят футов и выделывающих пируэты во время замедленного спуска. Не пробовал лунного коктейля. Не видел, как работают жонглеры при малой силе тяжести… — Аллан встретился взглядом с глазами Джо, сидевшей в другом конце комнаты. — Извини, старик, жена ждет. Джо была бледна. — Милый, уведи меня. Задыхаюсь. Совсем расклеилась. — Пошли. Они извинились и уехали. Утром Джо проснулась с сильным насморком, и для поездки в деревню пришлось взять воздушное такси. Под ними плыли низкие облака, но над облачной пеленой сияло солнце. Их вновь наполнила радость сознания, что они вернулись домой. Аллан нарушил мечтательное молчание: — Забавно, Джо! Меня ни за какие коврижки не заманить обратно на Луну, но вчера я поймал себя на том, что стоит лишь раскрыть рот — и я яростно защищаю все лунное. Она кивнула: — Я тебя понимаю. Честное слово, Аллан, кое-кто из этих людишек ведет себя так, будто убежден, что Земля плоская. Одни из них просто ничему не верят, а другие так ограничены, что ничего не понимают. Не знаю, кто меня больше бесит. Стоял легкий туман, когда они приземлились. Домик встретил их уютом. Агент Джо к приезду хозяев разжег камин и загрузил холодильник всякой снедью. Через десять минут после посадки они уже пили горячий пунш и наслаждались покоем и теплом. — Ну вот, — сказал, сладко потягиваясь, Аллан, — все в порядке. И в самом деле, как здорово вернуться! — Гм-мм… Все хорошо, кроме этой дороги. Новое супершоссе для скоростных грузовых и легковых машин было проложено всего в пятидесяти ярдах от их домика, и рев мощных дизелей, одолевающих подъем, был слышен великолепно. — Да забудь ты об этом шоссе. Повернись к нему спиной и смотри на лес. Они уже настолько привыкли к ходьбе, что могли наслаждаться короткими лесными прогулками. Им повезло: стояло теплое бабье лето. Уборщица попалась молчаливая и работящая. Аллан разбирал материалы трехлетних исследований, готовясь приступить к своей книге. Джо помогала ему с расчетами, снова привыкала к стряпне, спала и отдыхала. В день, когда засорился туалет, ударили первые заморозки. Обратились к деревенскому водопроводчику, который пообещал заглянуть на следующий день. Пока же пришлось прибегнуть к маленькому уютному строению — реликту древних времен, стоявшему возле поленницы. Там жили полчища пауков. Водопроводчик их не порадовал: — Новый унитаз. Новую трубу. Стоит сменить и остальную арматуру. Пятнадцать-шестнадцать сотен долларов. По ориентировочному подсчету. — Хорошо, — сказал Аллан, — начнете сегодня же? Водопроводчик расхохотался: — Я вижу, мистер, вам невдомек, как трудно в такое время раздобыть материалы и рабочих. Только весной, когда земля оттает. — Это невозможно, друг. Во сколько бы ни обошлось, делайте сейчас. Местный житель пожал плечами: — Ничем не могу быть полезен. До свидания. Когда он ушел, Джо взорвалась: — Аллан, он просто не хотел нам помочь! — Что ж, возможно. Вызову кого-нибудь из Норволка или даже из Нью-Йорка. Не можем же мы всю зиму бегать по снегу в эту избушку на курьих ножках. — Очень надеюсь, что не придется. — Конечно, нет. Ты и так простужена. — Аллан мрачно уставился в огонь. — Боюсь, что это я сам виноват и мое чувство юмора. — Как так? — Знаешь, все тут стали подсмеиваться над нами, когда пронюхали, что мы с Луны. Мне-то было наплевать, но все же иной раз становилось не по себе. Помнишь, на прошлой неделе я ходил в деревню? — Что же случилось? — Они напустились на меня в парикмахерской. Сначала я и ухом не повел, а потом что-то во мне взыграло. Начал я им рассказывать про Луну. Вспомнил бородатые анекдоты насчет червей — обитателей вакуума, про окаменелый воздух. До них не сразу дошло, что я их дурачу, а когда дошло, все обозлились. Наш друг — специалист по санузлам был в этой же компании. Очень сожалею, малышка. — Ничего, — Джо поцеловала мужа. — Если мне придется пробираться в туалет по снегу, то сознание, что ты хоть немного отыгрался на них, будет некоторым утешением. Водопроводчик из Норволка оказался более деятельным, но дождь и последовавшая за ним гололедица сильно задержали работу. Аллан и Джо простудились. На девятый день после аварии Аллан сидел за письменным столом, когда услышал скрип двери. Значит, вернулась Джо с покупками. Он продолжал трудиться, но вскоре спохватился, что жена так и не вошла в комнату со своим обычным «привет!». Пришлось идти выяснять, в чем дело. Джо, сидя на кухонной табуретке, тихонько плакала. — Милая, — сказал он настойчиво, — родная моя, что случилось? Она подняла глаза: — Не дадо бы дебе здать. — Высморкайся. Теперь вытри глаза. Чего это мне не надо знать? Что произошло? Она заговорила, отмечая знаки препинания взмахами носового платка. Сначала лавочник сказал, что у него нет щеток для мытья посуды. Потом, когда она ему на них показала, он стал уверять, что щетки проданы. Наконец, он прошелся по адресу тех, кто «приглашает в деревню чужих рабочих и отбивает хлеб у честных людей». Джо разозлилась и напомнила эпизод в парикмахерской. Лавочник стал еще суровее. — Леди, — сказал он мне, — не знаю, были ли вы с мужем на Луне или нет. Меня это не интересует, как и ваши деньги. — Ох, Аллан, как мне плохо! — Ну, сейчас ему станет куда хуже, чем тебе! Где шляпа? — Аллан, никуда я тебя не пущу! Не хватало еще, чтобы ты ввязался в драку. — Я не позволю ему грубить тебе! — У него не будет такой возможности. Ох, милый, я так старалась делать вид, что все в порядке, но больше не могу. Я тут не останусь. И не только из-за лавочника, а из-за холода, тараканов и постоянного насморка. Я так измучилась. И ноги все время болят… Она опять заплакала. — Вот те раз! Ну так уедем, родная. Поедем во Флориду. Я буду кончать книгу, а ты — загорать на солнце. — Не хочу во Флориду! Я домой хочу! — Что-о? В Луна-Сити? — Да. О боже, я знаю, что ты не хочешь, но я не могу выносить всего этого. И не в грязи дело, и не в холоде, и не в этом идиотском водопроводчике, а в том, что здесь нас никто не понимает. В Нью-Йорке было не лучше. Эти землеройки ничего не смыслят! Он улыбнулся: — Продолжай передачу, детка, я на приеме. — Аллан! Он кивнул: — Я уже давно понял, что в душе лунатик, но боялся признаться тебе. Ноги у меня тоже ужасно болят, и мне осточертело, что со мной обращаются, как с ненормальным. Я старался быть терпимым, но эти землеройки просто невыносимы. Мне не хватает людей с нашей доброй старой Луны. Они цивилизованны. Она закивала головой: — Может, это предубеждение, но у меня такие же ощущения. — Это не предубеждение. Что надо, чтобы попасть в Луна-Сити? — Билет. — Господи, да я же не о туристской поездке, а о том, что нужно, чтобы получить там работу! Ты знаешь: интеллект. Отправка человека на Луну стоит дорого, а содержание его там тем более. Чтобы окупить себя, он должен обладать многими достоинствами: высоким умственным коэффициентом, хорошим индексом совместимости, отличным образованием. Все это делает человека приятным, легким в общении и интересным. Мы избалованы: тупость среднего обывателя, которой землеройки почти не замечают, мы находим невозможной, потому что лунатики другие. И не важно, что Луна-Сити — самый удобный город из всех построенных человеком. Главное — люди. Поедем домой. Он подошел к телефону, старинному аппарату, предназначенному только для передачи речи, и вызвал Нью-Йоркское отделение Управления. Пока он ждал ответа, Джо спросила: — А если нас не возьмут? — Вот и я этого боюсь. Они знали, что лунные компании редко соглашаются брать на работу тех, кто однажды уехал. Требования к физической выносливости в таких случаях резко повышались. — Алло… Алло… Управление? Можно соединиться с сектором набора? Алло… Да не могу я включить изображение, у меня настенный висячий аппарат средних веков. Говорит Аллан Мак-Рей, специалист по физической химии, контракт N 1340729. И моя жена, Джозефина Мак-Рей, N 1340730. Мы хотим возобновить контракты. Я говорю, что мы хотим возобновить контракты… Ладно, подожду. — Моли бога, милый, моли. — Я и молю… Как вы сказали? Мое место еще не занято? Чудесно! Чудесно! А как насчет моей жены? — он слушал с озабоченным видом. Джо затаила дыхание. Затем он прикрыл трубку рукой: — Эй, Джо, твое место занято. Спрашивают, пойдешь ли ты временно младшим бухгалтером? — Скажи — да! — Вот и прекрасно. Когда мы можем пройти испытания? Прекрасно, спасибо. До свидания. Он повесил трубку и повернулся к жене: — Проверка состояния здоровья и психики когда угодно, а по специальности экзамены сдавать не надо. — Чего же мы ждем? — Ничего. — Он набрал номер Норволкской службы вертолетов. — Можете доставить нас на Манхеттен? Силы господни, неужели у вас нет радара? Ладно, ладно, до свидания! — Он фыркнул. — Их вертолеты не поднимаются из-за плохой погоды. Сейчас вызову Нью-Йорк и попробую заказать более современную машину. Через полтора часа они уже садились на крышу башни Гарримана. Психолог был предельно доброжелателен. — Ладно, разделаемся с проверкой психики до того, как за вас примутся терапевты. Расскажите мне о себе. — Он почти вывернул их наизнанку, время от времени покачивая головой. — Понятно, попятно. А канализацию вам все-таки починили? — Только что закончили. — Сочувствую вам по поводу болей в ногах, миссис Мак-Рей. У меня тоже здесь ноют подъемы. Значит, по этой причине вы и решили вернуться обратно? — О нет! — А по какой же, миссис Мак-Рей? — Честное слово, не по этой! Просто я хочу иметь дело с людьми, способными понимать меня. Если я чем-нибудь и больна, то только тоской по дому и людям моего склада. Я хочу вернуться домой и готова взяться за любую работу, лишь бы попасть туда. Мое место на Луне, клянусь, только там. Доктор стал необычайно серьезен: — А что с вами, мистер Мак-Рей? — Да в общем-то почти то же самое. Пытался писать книгу, но не могу здесь работать. Тоскую по дому. Хочу вернуться. Доктор Фельдман улыбнулся: — Это не так уж трудно. — Вы хотите сказать, что мы приняты?! Если выдержим проверку здоровья? — Да бог с ней, с проверкой! Вы же проходили ее перед отправкой с Луны, данные достаточно свежие. Конечно, придется съездить в Аризону, пройти карантин и систему адаптационных процедур. Вы, вероятно, удивлены, что вопрос решается так просто. Ответ элементарен: нам не нужны люди, которых влечет высокая зарплата. Нам нужны люди, которые будут счастливы только на Луне и станут ее постоянными жителями. Теперь, когда вы получили «лунный удар», мы будем рады вашему возвращению. Он встал и протянул руку. Ночевали они в том же «Коммодоре». Джо внезапно осенило: — Аллан, а как ты думаешь, не удастся ли нам получить прежнюю квартиру? — Ох, вот уж не знаю. Надо бы дать старушке Стоун радиограмму. — Лучше позвони ей, Аллан. Мы можем позволить себе такую роскошь. — Идет! Потребовалось около десяти минут, чтобы попасть на линию. Физиономия мисс Стоун, когда она их увидела, стала чуть менее угрюмой. — Мисс Стоун, мы возвращаемся домой! Обычная трехсекундная задержка, потом: — Я знаю. Телеграмма пришла минут двадцать назад. — Ах, вот как! Мисс Стоун, наша прежняя квартира свободна? Они ждали ответа. — Я ее попридержала. Я же знала, что вы вернетесь, и скоро. Добро пожаловать домой, лунатики! Когда экран погас, Джо спросила: — Что она хотела сказать, Аллан? — Похоже, что мы стали для нее своими. Члены одной лиги. — Наверно, так… Ой, Аллан, погляди-ка! Она подошла к окну. Ветер согнал облака и открыл Луну. Она была совсем тоненькая, новорожденная. Море Плодородия — завиток в волосах Лунной Девы — ярко светилось. У правого края этого «моря» находилась крошечная точка, видимая лишь их внутреннему взору, — Луна-Сити. Ясный серебристый полумесяц висел над небоскребами. — Милый, разве она не прекрасна? — Конечно, прекрасна. Будет так здорово вернуться! Не хлюпай носом! Перевод с английского Г. УСОВОЙ ОБ АВТОРЕ Роберт Хайнлайн родился в 1907 году в штате Миссури. Окончил Военно-морскую академию в Аннаполисе, работал морским инженером. Много занимался спортом, был чемпионом страны по рапире и фигурному катанию на коньках. В настоящее время профессиональный писатель, считается в США одним из выдающихся авторов фантастических произведений. Живет в Колорадо-Спрингс (Калифорния). Первый фантастический рассказ опубликовал в 1939 году. С тех пор написал более пятидесяти книг. Несколько раз получал за свои произведения премию Хьюго. Публикуемый нами рассказ «Как здорово вернуться!» взят из сборника «Зеленые холмы Земли», названного так по аналогии с известной книгой Эрнеста Хемингуэя «Зеленые холмы Африки». На русский язык переведен ряд ого произведений, в том числе роман «Если это будет продолжаться». В нашем сборнике публикуется впервые. НЕОБОСНОВАННЫЕ НАДЕЖДЫ ПОСЛЕСЛОВИЕ К РАССКАЗУ Р. ХАЙНЛАЙНА «КАК ЗДОРОВО ВЕРНУТЬСЯ!» Научная фантастика, давно уже занявшая прочное место в мировой литературе, смело моделирует множество жизненных ситуаций, возникающих в результате решения тех или иных технических и социальных проблем. При этом писатели-фантасты высказывают обычно господствующие в данном обществе взгляды на человека, науку, технику и их взаимоотношения. Р. Хайнлайн в своих произведениях нередко выступает адвокатом идеи технократического государства, широко распространенной в американской социологии. Он развертывает перед читателем картины отношений в обществе, управляемом инженерно-технической элитой, по-видимому, искренне веря, что научно-технический прогресс в рамках капиталистического строя может привести к моральному совершенствованию людей. В публикуемом нами рассказе такой идеальной ячейкой будущего супериндустриального общества является Луна-Сити, населенный людьми науки, отдающими все силы любимой работе и постоянно живущими в атмосфере высокого интеллектуального накала. Герои Хайнлайна — чета научных сотрудников Луна-Сити — соскучились по Земле и возвращаются домой, на родную планету. Проходит, однако, несколько месяцев, и супруги бегут на Луну, раздраженные и разочарованные как бытовыми неудобствами жизни на Земле (высокая сила земного притяжения, грязь и пыль больших городов, отсутствие комфорта в деревне и т. п.), так и неблагоприятным «интеллектуальным климатом» Америки. В США герои рассказа попадают в общество «землероек» — типичных американских мещан сегодняшнего дня. Перед нами проходят и болтливая миссис Эпплби, все интересы которой сводятся к богатым туалетам и беготне по театральным премьерам; и пройдоха-делец, завлекающий клиентов показом злачных местечек Нью-Йорка; и бизнесмен, которому и освоение космоса, и развитие науки представляются вредной затеей, поскольку с этим связано некоторое повышение налогового обложения его кругленького дохода. Образы этих тупых буржуа и жадных мещан с их сугубо потребительскими интересами нарисованы Хайнлайном с большой обличительной силой. По мысли автора, конфликт между обывателями «землеройками» и интеллектуалами «лунатиками» явно показывает превосходство последних. Но если попытаться понять, в чем выражается этот конфликт, сразу же обнаружится вся беспомощность и наивность мировоззрения буржуазного фантаста. В самом деле, пафос «оптимизма» Хайнлайна в том, что научно-технический прогресс неизбежно совершенствует человечество. В частности, новые условия жизни и работы в космических поселениях предъявят более высокие требования к человеку и заставят его совершенствоваться. Но когда Хайнлайн говорит, что условия жизни в Луна-Сити и сверхмеханизированное производство требуют от человека прежде всего интеллекта и образования, то сейчас же приходит на ум, что того же требует от работника и современное капиталистическое производство. Но буржуазное общество совершенно не заботится о нравственном облике человека и его совершенствовании, наоборот, буржуазное мировоззрение насквозь проникнуто духом наживы и себялюбия. Какой уж тут может идти разговор о развитии интеллекта в высоком смысле этого слова! Сегодня мы наблюдаем, как все больше «интеллектуалов» буржуазного мира, то есть людей, хорошо разбирающихся в научно-технических вопросах, становятся в лучшем случае морально и политически индифферентными людьми, которых ничто, кроме уровня потребления, не интересует. Исторический опыт человечества и передовая теория свидетельствуют, что новый человек и новое общество могут возникнуть только на основе новой системы нравственных и политических ценностей и социально-экономической организации жизни. Сами же по себе наука и техника не могут породить более совершенную нравственность и мораль. Это в сущности подчеркивается и самими героями рассказа. В чем их превосходство над «землеройками»? Возможно, супруги Мак-Рей знают десятки и даже сотни неизвестных многим землянам физико-химических формул, умеют проводить некие наблюдения и расчеты. Но достаточно ли этого для зачисления их в супермены? В течение тысячелетий достоинства человеческой личности определялись такими нравственными категориями, как прямодушие, доброта, чуткость к людям, честность, терпимость и так далее. Как же выглядят с этой точки зрения супруги Мак-Рей? Прежде всего они крайне ограниченные и мелочно-эгоистичные люди. Чем они интересуются? В основном комфортом и удобством жизни. В настоящую трагедию в их глазах превращаются сквозняк или неисправный клозет. Достаточно было герою рассказа немного устать, чтобы он начал чертыхаться, вспомнив о предстоящей встрече с родным отцом. Кичливость и эгоистическая замкнутость четы Мак-Рей в узком мирке профессионализма особенно ярко проступает в истории их взаимоотношений с простыми и не очень образованными жителями деревни. Вместо того чтобы поделиться с ними хотя бы крупицей своих знаний, Аллан потешается над ними, потчуя их издевательскими побасенками и навлекая тем самым на себя всеобщее презрение. В то же время, читая рассказ, веришь, что герои страдают и чувствуют себя несчастными. Но лишь от того, что они эгоистически замкнулись в узком мирке своего профессионального функционирования и забыли о бесконечном многообразии окружающего мира. Таким образом, научно-фантастический прогноз развития человеческого общества, построенный на ложных посылках, приводит автора к заведомо нереальной картине будущего. Такова судьба и других попыток буржуазных фантастов изобразить счастливое будущее человечества без коренной перестройки его социально-экономического базиса. Прорыв человека в космос сам по себе также не откроет принципиально новых горизонтов и перспектив. Только новые высокие цели в ходе исторического процесса могут вызвать мощный животворный импульс из глубин человеческого духа и общественных сил и породить качественно новый этап в его истории. Рассказ Р. Хайнлайна убедительно раскрывает несостоятельность буржуазных технократических упований на обретение совершенства и счастья в мире машин и ярко демонстрирует, как правда художественного слова невольно и неизбежно опровергает исходную ложную посылку писателя. В этом несомненная ценность рассказа. Как талантливый художник, Роберт Хайнлайн в рассказе «Как здорово вернуться!» уже не первый раз в своем творчестве опровергает и разоблачает несостоятельность собственных консервативных мировоззренческих позиций. Кандидат философских наук Игорь Кольченко