Отламываю уголок галеты, секунду рассматриваю его и отправляю в рот. Удивительно, какие сложные вкусовые гаммы рождает этот махонький кусочек… Я наслаждаюсь, зажмуриваю глаза, мну его языком, до бесконечности оттягивая печальный момент исчезновения галеты изо рта. Я дожевываю свою пайку, и чем меньше остается еды, тем дольше я ее мусолю, тем длиннее паузы отдыха между порциями.

Но всему приходит конец, кроме разве аппетита. "Постоянно чувствую желудок, какой он стал сморщенный, холодный, маленький". Так на пятые сутки эксперимента написал в своем дневнике Сергей Кромаренко.

За два дня до конца голодовки сильнейший приступ рвоты свалил Юру Гладышева, затем Игоря Селютина. Возник вопрос об их выходе из эксперимента. Но оставалось только двое суток. Только сорок восемь часов. И ребята отказались.

Последние сутки оказались самыми тяжелыми. Прошли они уже на судне "Академик Державин", доставившем нас в Астрахань для клинических медицинских обследований.

Матросы, рассмотрев нас повнимательней, всплесну ли руками и потащили из «заначек» съестные припасы. Они ловили нас в полутемных коридорах, поджидали на палубах, притискивали к фальшбортам и совали в руки продукты, от одного вида которых мы истекали слюной, как бездомные псы, попавшие на полковую кухню.

Мы отказывались. Мы лепетали что-то невнятное о чистоте эксперимента и силе научных идей. А потом долго волчьими глазами следили за удаляющимися кусками мяса или булкой. Ночью мы ожесточенно пережевывали воздух и часто двигали руками, в которых были зажаты воображаемые ложки.

Разгадка таких странных телодвижений была проста: на камбузе варился борщ, и наше по-звериному обострившееся чутье не могло пропустить это событие мимо. Случайно забредший ночью на верхнюю палубу матрос при виде этой картины — пять человек одинаково во сне глотающих и дергающихся — испуганно вскрикнул и опрометью бросился в трюм.

Через несколько минут он вернулся с огромным рыбьим балыком под мышкой. Он шмыгал носом и просил съесть хоть ломтик, так как после того, что он увидел, ему кусок в горло не полезет, а заступать на вахту голодным он не может. Просил пожалеть его… Но мы были непреклонны.

Потом Астрахань, полусуточные обследования и долгожданное обжорство, которое чуть не сорвалось из-за того, что сразу много есть — нельзя. Да и просто трудно: желудок отвык от работы, для которой он предназначен! Были шумные, многолюдные улицы. Был покой, который не надо отвоевывать каждую минуту у стихии. Была обычная сухопутная жизнь. Даже 7-11 килограммов, потерянных "во имя науки", не омрачали нашего настроения.

И все же из 15 человек плыть дальше выразили желание только трое.

Утро открывают обследования. С контрольного плота, нагруженная фонендоскопами, весами, градусниками и другими совершенно незнакомыми, но чрезвычайно массивными аппаратами, на наш плот переходит научная бригада. Подтягиваются по канату ПСНщики, перебираются к нам. "Как самочувствие? Мужики!" — голосом ротного фельдфебеля царской армии осведомляется Юра Гольцев — наш физиолог.

Вместо оглушительно-жизнерадостного: "Рады стараться!" из пересохших глоток с патефонным шипением вырывается несколько нелитературных выражений, характеризующих наше отношение к науке вообще и к ее конкретным представителям в частности.

"Ну, ну!" — примирительно бормочет Юра, уже напяливая на подвернувшегося под руку Федю Хисмату-лина маску аппарата, замеряющего кислородный обмен. Несколько секунд ослабевший Федя ожесточенно бьется за свою свободу, но скоро успокаивается, стреноженный мощными объятиями научной группы, и начинает исправно дышать. Лично я помочь ему ничем не могу, так как в это время меня обрабатывает Лев.

Я обреченно смотрю, как его хирургические пальцы нащупывают мой пульс. Пульс, естественно, не находится. "Этот уже готов", — констатирует Чмеленко и медленно стягивает с головы фуражечку, на которой совершенно не к месту веселятся Волк и Заяц.

Лев снова и снова перебирает пальцами клавиатуру моих вен и начинает алчным взглядом вурдалака-пропойцы коситься на мою артерию, недвусмысленно поигрывая кадыком.

Наверное, от испуга, а может еще от чего, мой пульс прорезается немедленно. "Снято!" — довольно говорит Лев, расплываясь в улыбке.

Ромашкин вписывает в мою карту данные. Теперь я должен 15 минут лежать без движения, после чего все замеры повторят еще пять раз. На это время мне суют под мышку градусник. "Не нагреешь до 37 градусов, — угрожающе шипит Матвеев, — поставим клизму!"

Через 40 минут нас ждет следующее испытание — o проба Яроцкого. Кряхтя и проклиная судьбу, как древний дед, которому необходимо влезть на печку без посторонней помощи, мы рассеянным частоколом встаем на плоту: все девять человек.

— Не хочу быть навязчивым, но инструкция рекомендует потерпевшим кораблекрушение лежать и двигаться только в крайнем случае, — между прочим, заявляет Гладышев.