Она не закричала. Она лишь прижала руку к губам. Нет, она прокусила руку, и кровь закапала прямо на землю.

Карнавал замер. Замерло всё. Танцовщица смотрела ей прямо в глаза. Её лицо было так близко — и так далеко. Но она его видела. Видела всё. Бледное лицо с раскосыми глазами и треугольным шрамом у виска.

По узкой улочке, вылизанной ночью, торопливо шёл человек. Торопливость отнюдь не была ему свойственна; весь путь, от колыбели до этого проклятого богом места, он прошествовал размеренно, как маятник. Теперь же он почти бежал. Он чувствовал, он знал, он верил: что-то или кто-то движется за ним, неотступно, как тень, как эхо его шагов.

Он оглянулся. Ничего. Никого. Только темнота — густая, текучая, живая, словно готовая в любой момент разразиться сатанинским смехом. Занавес, который вот-вот раздвинется, выпуская на сцену актёра. Кошмарный сон, просочившийся в явь. Где-то размыло границу, что-то сломалось в этом мире, в этом городе. И он — он падает, падает в щель этой улицы, ведущей в никуда…

Он пытался убедить себя, что это обман, полуночный бред, что за этим стоит всего лишь естественное беспокойство человека, идущего глубокой ночью из заведения, которое не стоит посещать почтенным седовласым отцам семейств. Но тщетно. Заведение ушло, кануло как дым в невозвратное отныне прошлое. Он больше не был благопристойным джентльменом с седыми висками и округлым брюшком под добротной тканью сюртука. Он превратился в маленького мальчика, который, не в силах даже вздохнуть, стоит спиной к двери громоздкого старого шкафа. Он не видит, не слышит, но он знает, что дверца шкафа неуклонно раскрывается. А там, в шкафу, в темноте, скрывается нечто. У него нет ни лица, ни голоса, ни имени, оно неподвластно его воображению. Но оно есть, оно здесь, оно пришло, оно готовится к прыжку. А он один, он не может кричать, он не может дышать, не может даже увидеть того, кто вот-вот… вот сейчас…

Чёрная тень метнулась из-за угла. Он больше не чувствовал страха. Он ничего не чувствовал. Кошмар оборвался. И лишь бесполезное грузное тело всё ещё билось на мостовой…

В эту ночь она не спала. Она неподвижно лежала, и только глаза, глаза цвета пепла и гаснущих звёзд, прожигали мрак призрачной комнаты.

Окно было открыто. Она смотрела туда. Смотрела в ночь, в пустоту и ждала. А ночь в ответ смотрела в её глаза, проникала в зрачки, покрывала лицо узором теней и обещала.

Так было всегда. Так было тринадцать лет. Но сегодня всё было иначе.

Там — за окном — в темноте — в пустоте…

Ни звука, ни знака. Но чёрная кошка в её груди зашипела и выгнула спину. Древний инстинкт, ещё более древний, чем сама жизнь, пробуждался и сбрасывал кольца.

Луна билась на небе, как вырванное сердце. Её сердце, отданное ночи.

Час настал. Все обещания были исполнены.

Она села. Вцепилась когтями белых изнеженных рук в изголовье и поднялась. А затем она сделала шаг к окну.

Это было невозможно. Немыслимо. Это не могло произойти. Все законы природы были против этого. Но в этот момент мир истончился, как паутина. Небытие разрушало иссохший песчаный замок реальности. И её мёртвые ноги сделали это, растоптав законы, словно гнилую листву.

И когда, наконец, их покинула жизнь, идущая от чёрного безжалостного сердца, от разрушительной воли, вспоенной лунным смертоносным молоком, она упала… почти упала, но окно удержало её, снова обдав холодным дыханием.

Её руки сомкнулись на раме окна, и звёзды вошли в запястья, как гвозди.

Она посмотрела вниз. Он посмотрел наверх. Луна осветила ярко до боли его лицо, фигуру, чёрные раны глаз и мёртвую груду на мостовой.

Двое распятых над пропастью вечности молча смотрели в глаза друг другу. Арлекин с размазанным гримом на губах и Коломбина с телом, безжизненным, как у повешенной.

Всё истлевало. Луна тонула в горячечном небе.

Этого ты ждала? Это нужно тебе, принцесса из страшной сказки? Вот твоя ледяная пустыня под вечной луной. И вот тот, кто испивает тебя до дна глазами цвета твой души. Он здесь, он ждёт, так же, как ты ждала.

— Да, — сказала она, — Да.

Она стояла одна посреди объятого чёрным пламенем рокочущего луга. Неподвижная, никем не замечаемая в карнавальной суете.

Она казалась тончайшей струной, натянутой между землёй и небом, где уже появилась луна — разбитая вдребезги тучами, изорванная ветками деревьев. Её тусклые лучи, словно седые пряди, прокрались в волосы, которым не суждено поседеть вовеки. Скорее луна провалится в этот небесный котёл, сгинет в нём, а земля расколется надвое спелым гранатом, обнажив чудовищное перезрелое чрево. Но даже тогда, в отблесках вселенского пожара, её волосы, мысли, её душа, останутся чёрными, чёрными, как те угли, которыми всё неизбежно завершится.

Кто же она? Мать Карнавала, или одно из порождений? Нет, нет и нет. Как убоги и скованы ваши представления. Карнавал не рождён и не рождает, семя его холодно, а корни затерялись в пустоте. Она — всего лишь одна из мутных бездомных сущностей, подобранных им на пыльном пути от невинно-розового восхода к воспалённо багровому закату.

Одна из теней в тёмной запертой комнате. Одна из спиц колесницы, несущейся в Тартар. Одна из ран на исколотом теле.

Но она не была частицей Карнавала. Это он был частью её; он был мохнатой летучей мышью, заключённой в её груди вместо сердца. Он был её кровью, неумолимо бежавшей по венам под сахарно-белой кожей. Она не знала сама — если ударить ножом по запястью, какая влага покажется — алая? Или чёрная? Чёрная, как её волосы, как вода в болотах, где горят зелёные огни и её глаза? Чёрная, как земля на кладбище, где давным-давно должно лежать и гнить её тело?