Рабочие ушли и вернулись после обеда с мотопилой. Они решили сначала спилить под самый корень всю чашу, а корни выломать вместе с подоконником и вынести.

Визг мотопилы привлек любопытствующих соседей. Кто-то из них углядел свисающие из окна заросли. А с соседних балконов заметили, что воздушные корни бамбука перекинулись через балкон Маури и обвились вокруг деревянных перил.

Всех охватили удивление и тревога. Удивление постепенно улеглось, а тревога росла по мере того, как развивались события. Сначала мотопила справилась с добрым десятком бамбуковых стволов толщиной с руку — Маури и рабочие уже готовы были праздновать победу, но тут побеги, начавшие вытягиваться с непостижимой быстротой, заклинили зубчатую цепь мотопилы, и мотор заглох.

Сразу его завести не удалось, а через минуту было уже безнадежно поздно: стебли бамбука так оплели пилу, что никакая сила не сдвинула бы зубчатую цепь с места.

Особенно расстроенными разошлись ближайшие соседи Маури. Через полчаса поступил первый сигнал опасности. С балкона Маури бамбуковые корни, цепляясь за стену, переползли на соседний балкон. К этому времени вконец рассерженные рабочие вернулись со второй пилой: они хотели вызволить первую из мертвой хватки бамбука. Но сделать это не удалось — бамбук разрастался так быстро, что вторая мотопила застряла в зарослях, едва успев продраться до первой.

Сосед Маури справа попытался вместе с женой и детьми отодрать корни от ограждения своего балкона. Какое-то время казалось, что это удалось, но стоило им ненадолго уйти в комнату, как щупальца мочковатых корней снова хищно вцепились в перила. Стало ясно, что к ночи они окончательно и бесповоротно закрепятся и на этом балконе и тогда им откроется путь в соседнюю квартиру.

Маури больше не звонил, и в среду вечером я сам отправился к нему. Оплетенный корнями паркет вздулся, и понадобилось огромное усилие, чтобы приоткрыть дверь комнаты. Когда я заглянул в комнату, мне стало жутко: она сплошь, будто плесенью, была покрыта сероватым войлоком, деревянные поверхности скрипели и расщеплялись под напором корней, которые высасывали из них питание для стволов, достигающих уже не менее десяти сантиметров в диаметре. Стволы выгибались под потолком дугой и давили на него, словно гигантские луки.

Корни цеплялись только за предметы и поверхности из природного органического вещества. Покрытая полиэфирным лаком доска журнального столика была совершенно чистой, зато все остальные части стола совсем исчезали под толстым слоем корней. Нетронутой была и пластмассовая пепельница, но лежащая в ней трубка, которую Маури иногда для солидности держал во рту, была забита корнями.

Из-под кушетки выглядывало нечто совсем уж омерзительное. По дурной привычке Маури сунул туда свои толстые белые шерстяные носки. Мочковатые корни набились в них, носки раздулись и казались отсеченными от ног стопами. Корни продолжали расти, и носки, набухая, время от времени шевелились, как живые.

— Все говорят, что ничего подобного просто не может быть, — только и мог я сказать.

— Я и сам это знаю, — подтвердил Маури.

— Ну а дальше?

— Я готов хоть самого Дарвина и Линнея из могилы поднять. Пусть что-нибудь придумают, это же их дело. Ботаника! По-моему, эта дьявольщина становится уже общественно опасной.

Маури оглядел безумным взглядом свою развороченную комнату. В сторону белых стен он старался не смотреть.

— Я знаю, что это такое… — произнес он шепотом. — Это какая-то проклятая ботаническая раковая болезнь, которую я привез оттуда!

— Такого не бывает, — возразил я.

— Да я и сам знаю, — махнул он рукой.

Мы посидели на кухне, куда Маури перенес кое-какие спасенные пожитки. Его выходной пиджак висел на газовом кране. Время от времени по ту сторону стены раздавались потрескивание и шорохи. Там корни и побеги бамбука отвоевывали себе новое жизненное пространство и новую пищу.

— Завтра же пойду и подниму на ноги всех — от милиции до министра… — успокаивал себя Маури.

В ту ночь со среды на четверг я не сомкнул глаз. Я думал. И, кажется, придумал нечто такое, что по своей всеобъясняющей простоте достойно гения.

Если сжать пружину сверх допустимого предела, она либо сломается, либо ответит таким ударом, что сокрушит все на своем пути. Если непрерывно с помощью все более сильных средств низводить степень возбуждения биоплазмы до нулевой отметки, она поведет себя как перенапряженная пружина. В какой-то момент степень возбуждения биоплазмы внезапно подскочит, и тогда частичка живой природы — носитель этой плазмы — начнет разрастаться быстрее, чем раковая опухоль. Всякое дальнейшее сопротивление не только не снизит, но, наоборот, будет повышать степень возбуждения плазмы.

Да, все дело именно в этом. Случилось так, что кусок бамбука, привезенный Маури, оказался именно такой частичкой десятки раз разнесенных в щепки и выжженных бамбуковых зарослей под городом Винь, в которой степень возбуждения биоплазмы достигла своей критической величины. Тогда-то и началась самопроизвольная биологическая «термоядерная реакция».

Ну а что будет дальше?

Той же ночью, часа в три, Маури приехал ко мне. Пиджак он натянул прямо на майку.

— SOS! — закричал он уже с порога. — Все кончено! Выдавило смежную с кухней стенку, и сосед сверху прибежал сказать, что один стебель пролез в их комнату сквозь шов между панелями перекрытия, а пол пружинит, словно мох.