В голосе Конни послышались слезы:

― Том, он меня избил, я боюсь, он опять начнет, если узнает, что я звонила своим.

― Не начнет, ― сказал Хейген ласково. ― Мы с ним поговорим, и он образумится. Все будет хорошо. Скажи ему, что это важно ― очень важно. Пусть обязательно подойдет, ладно?

Прошло минут пять, пока ему ответил голос Карло ― сонный, полупьяный. Чтобы привести его в чувство, Хейген заговорил очень резко:

― Слушай меня, Карло. Сейчас я скажу тебе страшную вещь. А ты, будь добр, приготовься ― потому что, когда я скажу ее, ты будешь отвечать нормально, обыкновенно, как будто не услышал ничего особенного. Я предупредил Конни, что у нас важный разговор, поэтому сочини что-нибудь для нее. Например, что на семейном совете решили переселить вас сюда, в один из особняков, и поставить тебя на настоящую работу. Что дон, желая поправить дела у вас в семье, решил все же дать тебе возможность показать себя. Ты понял?

В голосе Карло прорезалась надежда:

― Ага, усек.

Хейген продолжал:

― С минуты на минуту к тебе должны постучаться мои люди, которым велено увезти тебя из дому. Скажи им, чтобы сначала позвонили мне. И только. Ничего, кроме этого. Я отменю распоряжение, велю им оставить тебя с Конни. Все понял?

― Да-да, уразумел, ― с готовностью отозвался Карло.

Кажется, сообразил наконец, что Хейген неспроста так тщательно его подготавливает ― что новость, видимо, в самом деле нешуточная.

Теперь Хейген рубанул сплеча:

― Только что убили Санни. Молчи, ничего не говори. Когда ты спал, Конни позвонила ему, он ехал к вам, и я не хочу, чтобы она это знала, ― пусть догадывается, но не знает наверняка. Иначе будет думать, что это она виновата. Так вот. Сегодня ты останешься дома, при ней ― и ничего ей не скажешь. Ты с ней помиришься. Будешь вести себя как идеальный, любящий супруг. И выдержишь эту роль по крайней мере до тех пор, пока она не родит. Завтра утром кто-нибудь ― либо ты, либо дон или, может быть, ее мать ― скажет Конни, что ее брата убили. И ты тогда будешь рядом с ней. Вот чего я хочу от тебя. Сделай мне это одолжение, и за мной тоже не пропадет. Я достаточно ясно выражаю свою мысль?

Карло отвечал ему нетвердым голосом:

― Естественно, Том, конечно. Слушай, мы с тобой вроде всегда ладили... Я благодарен. Понимаешь меня?

― Ладно, ― сказал Хейген. ― Тебя не станут винить, что ты поцапался с Конни и из-за этого так получилось. Не беспокойся, я позабочусь об этом. ― Он помолчал и прибавил мягко, почти задушевно: ― А ты давай позаботься о Конни. ― И повесил трубку.

Он научился никогда не прибегать к угрозам ― дон сумел ему внушить это крепко, ― но до Карло и так все отлично дошло: он был на волосок от смерти.

Потом Хейген позвонил Тессио я срочно вызвал его в Лонг-Бич. Он не сказал зачем, а Тессио не стал спрашивать. Хейген вздохнул. Теперь наступил черед тому, чего он всей душой страшился.

Теперь надо было пойти и разбудить дона, одурманенного снотворным. Надо было сказать человеку, которого любишь больше всех на свете, что ты не справился, не сумел уберечь его владения и жизнь его старшего сына. Сказать дону, что все потеряно, если только он сам, больной, не вступит в битву. Потому что нечего было лукавить с самим собою ― лишь великому дону по силам было вырвать хотя бы ничью перед лицом столь сокрушительного провала. Хейген не дал себе даже труда спросить мнение врачей дона Корлеоне ― какой смысл? Что бы там ни считали врачи ― пусть бы даже запретили дону вставать с постели под страхом смерти, ― все равно он обязан был доложить своему приемному отцу о происшедшем и потом следовать его указаниям. А как поступит дон, сомневаться, конечно, не приходилось. Заключения медиков больше не играли роли ― ничто уже больше не играло роли. Дон должен все узнать ― и затем либо принять на себя командование, либо приказать, чтобы Хейген сдал империю Корлеоне Пяти семействам.

И все же вот этого, ближайшего часа Хейген страшился всей душой. Он пробовал подготовить себя к тому, как ему надлежит держаться. Первое ― строго обуздывать себя в признании собственной вины. Каяться и бить себя в грудь означало бы только взваливать лишнюю тяжесть на плечи дона. Открыто предаваться горю ― лишь усугублять горе, постигшее дона. Объявить о своей непригодности на роль consigliori в военное время ― лишь дать основание дону корить себя за просчет в выборе человека на столь важную должность.

Хейген знал, что от него требуется: сообщить о случившемся, изложить свои соображения о том, как спасти положение, ― и умолкнуть. Что до собственных переживаний, он обнаружит их лишь в той мере, какую сочтет уместной его дон. Если почувствует, что дон желает видеть его раскаяние, то не скроет, как тяготится сознанием своей вины. Если поймет, что позволительны изъявления скорби, ― даст волю своему непритворному горю.

Шум моторов заставил его поднять голову ― на жилой «пятачок» в парковой зоне въезжали машины. Это прибыли caporegimes. Он вкратце ознакомит их с обстановкой, а после пойдет наверх будить дона Корлеоне. Он встал, подошел к бару возле письменного стола, вынул стакан, бутылку и с минуту помедлил, сразу ослабев настолько, что ему показалось трудным налить стакан. Услышал вдруг, как позади тихонько закрылась дверь, и обернулся ― в комнате, впервые за долгое время совсем одетый, стоял дон Корлеоне.

Дон прошел через кабинет к своему огромному кожаному креслу и сел. Он ступал чуточку скованно ― чуточку слишком свободно сидел на нем пиджак, но глазам Хейгена он представился таким же, как всегда. Можно было подумать, что он единым усилием воли сумел стереть с себя внешние следы еще не побежденной немощи. Его суровые черты были исполнены прежней внушительности и силы. И в кресле он сидел прямо.

― Ну-ка, плесни мне анисовой, ― сказал дон.

Хейген переменил бутылку и налил ему и себе огненной, с лакричным привкусом, пьяной влаги. Настойка была домашнего изготовления, деревенская, много крепче той, какую продают в магазинах, ― подношение старинного друга, который ежегодно доставлял дону столько ящиков, сколько может взять небольшой автофургон.