— Не могу я сидеть дома — сердце горит, руки чешутся.

И, как казаки встарь являлись в военную часть в полной форме, он, получив направление в пластунскую дивизию, надел старый бешмет с газырями, пахнущую нафталином кубанку, прицепил к наборному поясу кинжал и в таком виде явился. В составе этой части он и пришел теперь в знакомые места, где когда-то в молодости уже побывал, участвуя в Брусиловском сражении.

Всю эту историю, скажем прямо, историю редкостную, рассказал замполит, подполковник, в жилах которого текла кровь кубанских станичников. Рассказал, а потом и познакомил меня с героем этой истории старшим сержантом Иваном Екотовым, сказав при этом, что связь в эскадроне осуществляет образцово, что командир эскадрона всегда имеет телефон, а обрывы устраняются даже и под плотным артиллерийским огнем.

Очень меня заинтересовал этот старый и, я бы сказал, прирожденный воин. Статный, подтянутый, будто бы родившийся в этой затертой черкеске, в полысевшей хивинковой кубанке, которую он надвигал чуть ли не на глаза. Но особенно понравился он мне вечером, когда замполит, подполковник, просто-таки влюбленный в старика, привел меня на его беседу с солдатами пополнения. Беседа шла в просторном классе школы, а мы с подполковником, чтобы не мешать, присели за дверью и слушали.

— …А главное, хлопцы, в нашем пластунском деле что? Сила? Нет. Быстрота? И тоже нет. Главное — хитрость. Отчего мы зовемся пластунами? Оттого что в бой не ходим в рост, — звучал хрипловатый грубый бас. — По-пластунски, как ящерицы, к врагу подползаем, на локтях от кочки до кочки, от ямки до ямки. Тут важно что? Чтобы непременно да без потерь до евонной траншеи достичь. И в эту траншею неожиданпо прыгнуть, а там твой верх: вынимай кинжал и коли или, как теперь, автомат к брюху и р-р-р. Раз ты незаметно до врага дополз, раз ты на него неожиданно свалился, у него, хоть он и в траншее, за бруствером, против тебя преимуществ нет: гуляй, казачья рука, не жалей врага.

Помещение было уже полно, но подходили новые и новые слушатели. Подходили, искали место, на них шикали, а хрипловатый бас звучал:

— Было раз еще в ту, царскую войну, когда ваши папы и мамы еще под стол пешком ходили, такое дело. Надо было взять вражью крепость. Она вот тут вот где-то недалеко. Пошла стрелковая дивизия в атаку, а из крепости по ней «максимы»: та-та-та. Отбита атака. Пошли снова. И опять отбита. Стоит эта крепость, и ни черта ей не делается, как его там достанешь, австрияка? А почему, я вас спрашиваю? А потому, что у немцев, а точнее, у австрияков, там крупные силы были. Это раз, А главное, укрепления, проволока, окопы, артиллерия. У них каждая травиночка в предполье пристрелена была.

Рассказчик смолк, неторопливо свернул цигарку, и сразу же к нему протянулось со всех сторон десяток трофейных зажигалок.

— Ну, ну и что? — торопил кто-то.

— Вот-те и ну, дуги гну, — продолжал бас. — Ну, видит начальство такое; дело и посылает оно нас, пластунов, С вечера нас офицеры с головы до ног осмотрели: как и что, не бренчит ли что, не валюхается, а как ночь сгустелась, мы и поползли. Без выстрела. Гренадеры наши на другой стороне крепости пальбу открыли, а мы молча, тишком. Еще в предполье бешметы скинули, разложили их, будто цепь залегла, а сами дальше. Гренадеры там перестрелку ведут, а мы шепотом ползем. Проходы в проволоке прорезали, и все молча. Расчет такой: утром, как рассветет, они с укреплений беспременно бешметы наши заметят. Ага, мол, вон где цель — и начнут по ним палить. А мы ползем да примечаем, где у них офицерский блиндаж, где пулемет, где орудие, и врага себе по плечу выбираем. Когда солнышко поднялось, заметили австрияки наши бешметы и ну по ним палить. Палят, а мы уж у самого вала. Тут господин офицер свисток дает! Ура-а! До их траншеи два шага. Они ахнуть не успели, а мы уже кинжалом орудуем… Вот, зелень, что такое это есть пластуны.

— Золотой мужик, — говорит подполковник. — У его связистов потери самые маленькие, а ведь и под огнем провод вести приходится. — И он тут же садится на любимого конька: — Казачью форму надо сохранить и после войны. Вот одна такая беседа целого курса обучения стоит, а у нас таких стариков несколько. В каждом эскадроне свой. Вот передайте там в «Правде» мысль насчет казачьих формирований: опыт, сегодняшний опыт говорит, что они нужны.

Когда мы сидели в командирской столовой и ужинали, в открытое окно вместе с запахами вечерней росы и звуками близкой канонады издали доносилась песня.

В дружном звучании припева, как мне кажется, я различал хрипловатый бас старого казака, которого судьба через четверть века снова занесла воевать с тем же врагом в знакомые ему с юности края.

Все мы, общаясь с поляками, понемногу узнаем польский язык. Шабанов в этом настолько преуспел, что ухитряется объясняться с пани Ядзей на высокие темы, величая ее при этом Ядвигой Казимировной. Но лучше всех усваивает этот красивый и нелегкий для нас язык Петрович. Он единственный из нас без труда проговаривает шутливую польскую скороговорку: "Не петш, Петша, вепша пепшем, бо пшепетшишь, Петша, вепша пепшем". Эту скороговорку никто из вас не одолел.

На русский скороговорка эта переводится так: не перчи, Петро, дикого кабана перцем, ибо переперчишь, Петро, дикого кабана перцем. Петровича зовут Петром. Ну так уж случилось, такова игра судьбы, скороговорка эта звучит для него сейчас как кровная обида.

Почему? Сейчас расскажу. К казакам выезжал я на машине офицера связи. На ней же вернулся и обратно. А когда вернулся, Петрович был во дворе, лежал под «пегашкой» и что-то там колдовал в ее недрах. Поздоровался он издали, продолжая ремонт с какой-то подозрительной старательностью. Я сразу сообразил: что-то случилось. Хотел спросить Крушинского. Но когда тот пишет, лучше его не трогать. Он не услышит вопроса, а то и пошлет ко всем чертям. Зашел Шабанов, потрогал струны гитары и вдруг сказал:

— В военторговскую столовую тебе сегодня не идти. Ваши Петры угостят тебя сегодня отличной колбасой и кабаньим окороком. Ты пробовал кабаний окорок? Объедение. Ведь так, Петр Васильевич?

Находящийся в комнате шофер Крушинского Галахов, тоже Петр, человек пожилой, серьезный, несомненно положительный персонаж легкомысленного водительского мира, жалобно произнес, опуская глаза:

— Нехорошо, товарищ майор, договорились же насчет этого не трепаться.

Ну тут уж я, разумеется, не стерпел и потребовал рассказать, что означают все эти недомолвки. Оказывается, без меня произошла любопытнейшая история, героями которой оказались оба Петра, а героиней наша хозяйка.