— Бе Эн!

Ага, это Николаев. Откуда он взялся? Мой тезка тоже оброс. И длинные, такие же, как у меня, усы лезут ему в рот, но в отличие от меня он напоминает украинского дядька-пасечника, а не артиста Пата.

— Такое время, а ты не говоришь, куда едешь, — упрекает он и протягивает листок бумаги. Обычный листок из полевой книжки. Незнакомым почерком написано:

"Немедленно передайте корреспонденту «Правды» подполковнику Полевому приказ возвращаться в войска фронта, организуйте отлет". Незнакомая подпись. Но я сразу догадываюсь, кто за ней скрывается.

— Ну что ж, организуйте.

— Уже организовали. Едем в Три дуба. Последние словацкие самолеты перегоняют во Львов. Полетишь в одном из них на месте штурмана. Забирай свои манатки и пошли. У меня машина.

— Но надо же проститься с местными товарищами.

— Им нужно твое прощание, как рыбке зонтик. Штаб уже в Дановалах. Туда же на восток отходят партизанские бригады.

Уже по дороге Николаев рассказывает, что принято решение отойти в горы и продолжать борьбу. Гальян и Виест отказались уходить. Они, видимо, решили сдаться на милость противника. Я вспоминаю слова этого карманного генерала о том, что армии нельзя контактоваться с партизанами, о джентльменской войне… Вот что они означали. Ох, уж мне эти лондонские стратеги!

— Пусть суют голову в петлю. Это в конце концов их дело. — И добавляет с досадой: — Дурак, старый дурак.

В Трех дубах меня просто впихивают на штурманское место в одном из самолетов с опознавательными знаками словацкой армии, который словацкий же летчик должен вести во Львов. Это немецкий самолет марки Ю-87, самолет-штурмовик из тех, что в нашей армии зовут лаптежниками. Сколько раз за годы войны мне приходилось отлеживаться в воронках и кюветах под пронзительный вой пикирующих лаптежников и никогда даже не приходило в голову, что настанет день и я буду лететь на одном из них. Отличный самолет. Он не взлетел, а как-то сразу сорвался с летной полосы, мелькнули мимо деревья, штабеля железных бочек, вкопанные в землю цистерны, и вот мы уже над горами, окрашенными во все оттенки теплых тонов. Горы. Серые нити дорог. А по ним движутся, растянувшись на многие километры, людские потоки: партизанские бригады уходят в чащу горных хребтов.

Но что это? Внизу творится что-то неестественное. Автомашины, точно бы сойдя с ума, с разгона срываются с дороги в обрыв и, перевертываясь, летят прямо в пропасть, где белеет быстрый горный поток. Одна за другой, одна за другой.

Только когда странная картина эта уже осталась позади, я начинаю понимать, что там творилось: это же партизаны, покидая шоссе, сбрасывают свою боевую технику в пропасть, чтобы она не досталась врагу.

И все: и горы, и дороги, и людские потоки на них расплываются, начинают терять очертания. Отвертываюсь и смотрю будто бы в сразу затуманившееся стекло, чтобы летчику в зеркальце не было видно моего расстроенного лица. Снова вспоминается утренняя беседа с усталым человеком в больших круглых очках.

Что же, что это все значит — конец или начало?

Я давно уже заметил, что кадровые офицеры, оторванные тыловой должностью от текущих боевых дел, страшно любят воевать по карте. Комендант Львова, перед которым я предстал, вернувшись из Словакии, исключения не представлял. Боевой офицер, китель которого пестрел орденскими ленточками, усадил меня в кресло на львиных лапах, приказал дежурному никого без крайней надобности в кабинет не пускать, достал из сейфа свернутую карту, на которой со штабной тщательностью была обозначена линия фронта, и стал посвящать меня в то, что творится сейчас в войсках Первого Украинского.

Честно говоря, было бы больше по душе, если бы он предложил мне с дороги ужин или хотя бы "ворошиловскую дозу". Ужин, правда, был обещан. Но на первое была подана все же лекция о нашем наступлении.

Вдруг где-то на середине беседы комендант прервал рассказ странным замечанием:

— Я ведь почему разговорился?.. Я вас, военных корреспондентов, уважаю. Есть вас за что уважать.

И тут ошеломил меня новостью: на днях ему пришлось хоронить одного из моих коллег, фотокорреспондента «Известий» капитана Павла Трошкнна. Это был один из самых боевых военных журналистов, известный своими снимками еще в дни сражений на Халхин-Голе и озере Хасан. Трошкин возвращался из Бухареста, который недавно взят войсками Второго Украинского фронта, и на дороге между Коломыей и Станиславом попал в бандеровскую засаду. Не растерялся. Принял бой. Его так и нашли у пробитых колес машины, где он лежал, отстреливаясь от противника. Пуля пробила сердце.

— Я похоронил его с почестями, — рассказывал комендант, — Над могилой трижды дали траурный салют. Так мы хороним только героев. — И, добавив: — Опасная у вас профессия, — вернулся к карте и стал объяснять обстановку на фронте.

За время моего отсутствия пятачок, на котором я когда-то побывал, превратился в мощный плацдарм, имеющий по фронту около семидесяти пяти, а в глубину до шестидесяти километров. Район этот густо порос лесом. Лес подступает на карте к голубой жилке реки, а через эти зеленые массивы на запад, на север и на юг от большого города Сандомира тянутся, по-видимому, удобные дороги.

Очертив на карте плацдарм, стратег из львовской комендатуры торжественно сообщил:

— Все эти леса сейчас битком набиты войсками, техникой. Я сюда во Львов из Сталинграда дошел. Такой концентрации даже в Сталинграде ни у нас, ни у немцев не было… Тысячи танков и самолетов, десятки тысяч орудий, в том числе и самой большой мощности. Чуете, что назревает, а? А эшелоны все идут и идут. Десятки эшелонов наш узел в день пропускает.

Все, что он говорил, было интересно, а главное, очень мне нужно, но есть хотелось страшно. Отыскал в кармане какие-то крошки, положил их в рот, стараясь демонстративно жевать, но увлеченный стратегией собеседник этого не замечал.