Шрифт:
— Не я один сказал, что и норму-то, может, не вытянешь, — возразил Белорецкий. — Тут многие говорили.
— Стой, дружище, меня не впутывай! — на сей раз очень серьезно заговорил Костя Зарницын. — И ты не понимаешь шуток? Это чепуха, конечно, никто не будет плакать в борозде!
— Ну и на план молиться нечего! — неожиданно разгорячась, закричал Белорецкий и сорвался со своего места; его худощавое лицо нервно передергивалось, а ноздри раздувались, точно от жары. — Кто-то дал план засеять тысячу двести гектаров, даже не зная, какая у нас бригада, какие в ней люди, и это уже закон, да? И что ни случись— не смей его трогать, да?
— Ну, а что же ты предлагаешь? — медленно спросил его Багрянов.
— Взять реальный план, только и всего!
— На сколько же гектаров меньше?
— Раз у нас утонул один трактор, надо просить, чтобы его долю исключили из плана, — ответил Белорецкий. — Разве это не справедливо? Если же останется старый план — нас заклюют, попомните мое слово! Мы всегда будем в самом конце сводки! А думаете, это легко? Разные бюрократы разбираться не будут: стоишь в конце сводки — значит, отстающий, и будь вежлив, подставляй шею!
— Это может случиться, — согласился Багрянов.
— Вот то-то же! А зачем нам такое удовольствие?
На минуту примолкла и задумалась вся бригада.
Медленно в безветрии проплывающая туча вновь принялась брызгать над станом, но очень скупо, точно отсчитывая капли. Они падали отвесно и били о брезент, будто дробины. На застывшей темной глади пруда замелькали пузыри. Все живое в степи замерло в тревожном ожидании дождя. Но уже чувствовалось, что туча скоро уйдет, так и не обмыв землю.
Леонид быстро поглядывал на сидевших и молчавших перед ним молодых людей. За те минуты, пока он слушал Белорецкого, с ним свершилось чудо: он будто незаметно встряхнулся и поборол слабость, делавшую его страдающим и некрасивым, и неожиданно снова стал самим собой; его усталое, бледное лицо осветилось мыслью, заметно посвежело и помолодело.
— Значит, будем просить, чтобы нам урезали план? — спросил он негромко, но отчетливо, с ненавистью нажимая на слово «урезали» и еще более молодея от своей ненависти.
— А что ж, законно, — быстро ответил Белорецкий, или не поняв бригадира, или отваживаясь до конца защищать свою точку зрения.
— Вообще-то, конечно, законно, — с едва сдерживаемым негодованием согласился Леонид. — Ну, а другие что думают?
— Сидевший рядом с ним Корней Черных выложил на стол свои тяжелые, натруженные руки и сказал негромко:
— План нельзя трогать.
— Нельзя, — подтвердил Зарницын.
Очень быстро это слово обошло всех вокруг стола.
— Нельзя…
— Нельзя…
— Нельзя…
Даже Петька, поймав случайный взгляд бригадира, сердито насупился и помотал белой головой:
— Нельзя!
— Что-то я не вижу сторонников законности! — наслаждаясь своей иронией, спросил Леонид и расстегнул ворот кожаной куртки. — Признаться, и мне не хочется, очень не хочется начинать работу на целине именно с просьбы урезать план, — продолжал он затем, постепенно и лишь слегка возвышая голос. — Хороши комсомольцы! Только приехали — и давай искать законы! Там, конечно, все учтут и дадут нам, как говорит Бе-лорецкий, реальный план. Мы выполним его в срок, а то и досрочно… Все будет тихо и благородно. Но если сказать честно, никогда я не прощу себе, что, только выйдя в степь, я тут же трусливо попросил урезать план бригаде! Никогда я не найду потом покоя на целине! Не знаю, как другим, а мне стыдно будет за то, что я поступил «законно». Как хотите, Белорецкий, а моей душе сейчас милее повышенный план! Все планы — только мечта. Но если мечта не дерзкая — грош ей цена! Пусть я не выполню план, но я останусь верным тем чувствам, с какими поехал из Москвы!
— Глубокая философия на мелком месте! Форс! — фыркнул Белорецкий. — Только и всего!
— Это настоящая бойцовская философия, скажу я тебе, дорогой дружище Белорецкий! — весело ответил Багрянов, похоже, радуясь тому, что Белорецкий уколол его и тем самым позволил ему пустить в дело какое-то новое оружие. — И выдумана она, эта философия, конечно, не мною! Познакомился я с ней, если хочешь знать, еще на фронте. Не хотелось бы, да придется рассказать тебе один боевой случай… Однажды нашей танковой роте был дан приказ: с хода атаковать и занять деревню Утица — есть такая на Смоленщине, хорошо ее помню. И вот двинулась туда рота ночью, а перед той самой утицей гиблые места. Наш КВ, самый большой танк, по недосмотру как врезался в болото — и сразу. до башни! Что делать? Такая надежда была на этот танк! Так ты думаешь, командир нашей роты, гвардии капитан Игонин, стал просить командование, чтобы ему урезали боевое задание, разрешили взять не всю Утицу, а три четверти ее? Нет, товарищ Белорецкий, никто в роте — ни гвардии, капитан Игонин, ни его бойцы — даже не заик-кулся о помощи или отмене приказа. Тяжелый был тот бой, очень тяжелый, а все же на рассвете, Утица была освобождена полностью! Вот так-то было дело… А потом из той самой Утицы я увозил на повозке в санбат нашего капитана. Он совеем умирал, а все-таки говорил со мной. «Ленька, — говорил он, — хочешь жить человеком — не скули, как щенок, дай волю своей душе, дерзай, верь в свои силы!»
Голос Леонида Багрянова звучал уже по-прежнему, когда он говорил эти слова, и весь он, хотя у него и подрагивали ослабевшие руки, был уже самим собой — парнем отменно напористого и крутого нрава.
К вечеру где-то далеко, в иртышской стороне, разразилась первая, преждевременная степная гроза. В кромешной мгле, окутавшей западный край земли, исступленно метались белые молнии. Грома не было слышно, но легко было догадаться, как он сотрясает далекие целинные просторы. И хотя гроза, по всем приметам, не собиралась двигаться на восток, что-то все же тревожило Кулундинскую степь. Птицы здесь словно вымерли, и только белоснежные чайки, будто дразня и зазывая грозу в алтайские пределы, мятежно носились над степным раздольем.