— Но он и единственный, который может за-кладывать силос и выплавлять чугун, — сказал Огнев.

— Да, это верно. Но все равно, поэзия — область чувств, только чувств. Поэт должен пробуждать чувства.

— Вот мы и призываем вас: пробуждайте в людях чувства дружбы, товарищества, интернационализма, чувства любви к родине, коммунистического отношения к труду…

Птушков развел руками.

— Это же для брошюр, — сказал он. — Я пишу о моем, собственном отношении к действительности. Все проходит через мое сердце, через мою душу…

Разговор пошел по зыбкому руслу рассуждений, что такое есть поэзия, чему она должна служить, в какие области жизни вторгаться, какие опасливо обходить, дабы не превратиться в прозу.

— Маяковский, например, не чурался ни одной из бесчисленных сторон и граней жизни, — говорил Огнев. — Я не знаю случая, чтобы он отстранился от чего-либо, из чего состояла жизнь его времени. Поэтому он так актуален и сегодня, и поэтому, как иные ни стараются свалить его с пьедестала, это им не удается и не удастся.

— Во-первых, он давно уже не актуален, — возразил Птушков. — Во-вторых, он и есть не поэзия, а проза, крик. Его не станешь читать вполголоса, в полутьме, шепча на ухо.

— Да, верно, он требует разговора в полный голос.

— Вот это и есть проза. Он раздут, преувеличен. Его, так сказать, в определенных условиях и определенные люди раздули. Определенной цитаткой. Жизнь, требующая только правды от художника, все это пересмотрит.

— Никто его не раздувал. Напротив, его яростно травили. Вы человек молодой, может быть, этого не знаете. Его не раздували, а защищали. Его партия защищала, и будет защищать. Все «сто томов его партийных книжек» ещё долго останутся на нашем вооружении.

— Дело вкуса, дело вкуса, — сказал Птушков. — Баксанов вот от него в восторге. В каждом докладе, в каждом выступлении непременно вспоминает Маяковского. Что-нибудь такое: «И песня и стих — зто бомба и знамя, и голос певца подымает класс».

— Замечательные слова! — Огнев смотрел на Птушкова и думал: «Хорошо Денисову говорить — воспитывай! А как его воспитывать? С какой стороны подходить? Молод-молод, но взгляды сложившиеся. Маяковского — долой, романы Бак-санова — долой».

— Вам бы, товарищ Птушков, с первым секретарем обкома не плохо бы встретиться, — сказал он, памятуя слова Василия Антоновича: «Поговорю сам», — С Василием Антоновичем Денисовым.

Птушков, смущенный в первые минуты ходьбы по обкомовским коридорам, уже освоился с обстановкой.

— Что ж, — согласился он. — Могу и товарищу Денисову высказать всю правду. — Он вновь вспомнил Юлию, и вновь у него похолодело в груди от захватывающего волнения. Юлия ныла там, сидела занозой, болела — остро, раняще, и вместе с тем так, что пусть бы эта боль никогда не проходила. — Скажу, — добавил он вяло.

— Вам нездоровится? — спросил Огнев участливо.

— Что-то с сердцем. Устал, наверно. Несколько ночей не сплю.

Огнев сказал, что встречу с Василием Антоновичем он ему непременно устроит, и проводил до дверей.

В столе у Огнева хранились не только те стихи, какие Птушков публиковал в газетах и журналах, какие вошли в его две книжки, выпущенные — одна в областном издательстве, другая в Москве, но были у него и неопубликованные строки Птушкова, — те, что Птушков читал на вечерах, и даже такие были, что читались лишь в самом узком кругу друзей. Их переписывали на машинках и в машинописном виде распространяли почитательницы. Некоторые из подобных стихов нравились Огневу: смело и хлестко пишет, хотя и молод. Несомненно талантлив, несомненно. Игра стоит свеч. Надо им заняться, и основательно. Надо его вовлечь в общественную работу. Надо, чтобы пошел на завод, поехал в деревню, надо чем-то нагрузить. Пусть почувствует ответственность. Не может быть, чтобы не поддался влиянию, если влияние будет оказываться тонко, умно, тактично. Огнев подумал о Луначарском. Анатолий Васильевич умел, умел работать с творческой интеллигенцией. Каких людей, какого кремневого характера, перетаскивал он на свою сторону, на сторону советской власти.

А Птушков тем временем вышел из обкома окрыленный. Поняли здесь его силу! Заискивают теперь, обрабатывают… С Денисовым встретиться? Пожалуйста. Можно. Только для разговора с Денисовым он, Птушков, уже соответствующим образом подготовится; так, как сегодня, когда его застали врасплох, уже не будет.

В другое время он бы торжествовал. Но полному торжеству мешала Юлия Павловна. Что-то очень сложное и непривычное вошло вместе с нею в его жизнь". Она его не понимала, нет, не понимала. Подобно Огневу, она требует от него каких-то других, хороших стихов. Это значит, что он должен отказаться от самого себя, стать кем-то другим. Это невозможно, невозможно. Но невозможно и не любить Юлию…

В тот вечер он вновь подкараулил ее возле театра.

— Вы разрешили, — сказал, целуя ей руку.

— Но не каждый же день, Виталий.

Он видел: недовольна его появлением. Ну ничего, ничего, привыкнет, он ее приучит к себе. Он будет терпеливым. Он будет каким угодно, лишь бы завоевать ее, лишь бы находиться с нею.

— Я пойду с вами. Я провожу вас. Молча. Без всяких слов.

Он так и не раскрыл рта до ее дома; поцеловал руку и ушел.

Было поздно. Юлия зашла в дом с черного хода, чтобы не беспокоить Денисовых — возможно, они уже спали: в окнах темно. На кухне застала Александра. Электрическим утюгом он гладил Павлушкины одежды.