Неожиданным для составителя оказалось то, что несколько авторов, словно сговорившись, хотя это исключено, обратились к одной и той же теме — теме всемогущества, теме человека перед лицом этого всемогущества. Причем П. Амнуэль в повести «Крутизна» даже представил фантастическую, но хорошо, с опорой на новейшие достижения эвристики проработанную схему методологии открытий, конечной целью которой и является достижение всемогущества. В современном, конечно, понимании этого слова, ибо абсолютного всемогущества, само собой, быть не может.

Так вот что видится советским фантастам за летящими в неведомое горизонтами НТР! Причем об их видении никак нельзя сказать, что это розовая, пускающая пузыри маниловщина. Ничуть. Как П.Амнуэль, так и О.Ларионова в повести «Сказка королей» Ф.Дымов в рассказе «Эти солнечные, солнечные зайчики…» различают во всемогуществе не одни светлые стороны. Нет, писателям отнюдь не изменила строгая зоркость диалектического видения проблем. И все же… Обозначить всемогущество как достижимую перспективу!

Почему я обращаю на это такое внимание? Мало ли что можно вообразить — фантастика она и есть фантастика! Верно. Но художественная фантазия не только полигон проверки человека в небывалых обстоятельствах, не только средство духовного освоения пространств неведомого. Фантазия еще и сила творящая (об этом весьма конкретно пишет в своем эссе Г.Альтов, кстати, не только писатель-фантаст, но и известный создатель эффективно работающей методики изобретательства). Кроме того, прогностические свойства присущи не одной науке, но и в какой-то мере искусству, что показывает в своей статье Е.Парнов.

И еще. Зададимся таким вопросом: какова граница мечты и фантазии Жюля Верна? Создание необыкновенных машин, покорение воздуха, проникновение в глубины океана, достижение Луны. Прошло лет сто, и эти горизонты фантазии оказались далеко позади. Теперь же, как это видно из сборника, на том же горизонте обозначилось стремление человека к всемогуществу.

Говорит ли это о чем-нибудь? Тут есть над чем задуматься. Все возникает сначала в воображении и фантазии, хотя и осуществляется не так, как это виделось издали. Но главное обычно сохраняется.

Дом был самым последним в городе. Дальше начиналось поле, где ничего не успели построить — нейтральная полоса ничьей земли, еще не городской, но уже давным-давно и не деревенской. Поле поросло одним бурьяном, потому что этим летом ему предстояло принять великую муку приобщения к цивилизации и было жалко отдавать на растерзание бесчисленным колесам, гусеницам, ковшам и просто лопатам даже такую немудреную травку, как донник или сурепка. Природа откупалась бурьяном.

На той стороне поля виднелись теплицы или, вернее, то, что ими когда-то было. Опекавший их совхоз получил новые угодья и, хозяйственно вынув застекленные рамы, отбыл в неизвестном направлении, а они остались, словно костяки гигантских сельдей, пропуская сквозь свои подрагивающие ребра раздольный загородный ветер.

По ночам в поле было совсем темно. Зато возле самого дома, где оно, собственно говоря, не было уже полем, а посредством насаждения дюжины полумертвых барбарисовых кустиков было обращено в зону озеленения данного микрорайона — там на него ложились незыблемые световые квадраты попеременно зажигающихся и угасающих окон. Но сверху, с высоты девятого этажа, этой освещенной полоски видно не было, и по ночам Артему казалось, что где-то там, в непроглядной мгле, небо все-таки смыкается с землей, как сходятся в тупиках не сходившиеся доселе рельсы; небо накоротко замыкается на землю, и черный сполох этого замыкания стоячей волной замирает над миром, пока лезвие первого луча снова не разомкнет их, словно створки раковины.

А иногда, когда случалось совсем худо, возникало ощущение абсолютной утраты пространства там, за окном, и не было не только земли и неба — не было ничего, просто первобытный хаос, не разделенный на твердь и хлябь. Сегодня Артему было худо именно в такой степени.

В квартиру он вошел тихо, словно мог кого-то разбудить. Но будить было некого, и, досадуя на никчемную свою осторожность, он демонстративно громко потопал по кухне и грохнул возле холодильника сумку и сетку с консервами. Поддернув брюки на коленях, присел и начал меланхолично переправлять банки, пакеты и свертки в белое, замшелое изморозью нутро. Если уж ты такой кретин, что при всем своем желании не можешь промоделировать простейшую семейную жизнь, то твоих ребят это не должно касаться. Завтра новоселье, и они соберутся на твою прекрасную-распрекрасную квартиру. А ты принимай. И рожу делай соответственную, благодушную. В сторону чужих дам — особливо. Вот и абрикосовый компот на тот же предмет. Ах, смотрите, он догадался купить для нас абрикосы! Ах, льдинка в сиропе! Темка, ты молоток, даром что похож на Алена Делона! И чужие дамы, сажая липкие кляксы на декольте, примутся опохмеляться абрикосовым компотом.

И тогда свои ребята поймут, как ему худо.

— Темка, — скажут свои ребята, — ты отупевший буржуй. Ну разве можно в такой прекрасной-распрекрасной квартире существовать в одиночку? У тебя налицо аперитив и горошек, — скажут начитанные ребята, — но решительно не хватает Зизи. Слава богу, это поправимо. Смотри, сколько прекрасных дам (это над банкой с абрикосовым компотом). Выбирай любую!

А может, и вправду выбрать? Ведь ни одна не откажется. Прекрасные дамы прямо-таки выродились в какие-то самоотдающиеся системы… Баста. Хватит с него.

Артем захлопнул холодильник и направился в комнату. Света он зажигать не стал, а подошел к окну, чуть мерцавшему пепельным ночным светом. Неясное отражение собственного лица появилось на стекле, и Артем посмотрел на него с ненавистью.

Представьте себе, что рядом с вами живет молодой мужик, неотразимый, как Ален Делон. Ну, это еще можно представить. И каково ему живется — тоже вполне представимо. Но вся беда Артема заключалась в том, что он был гораздо красивее и Алена Делона, и вообще всех импортных кинозвезд мужского полу. Сравнение, конечно, не ахти, но что поделаешь — других эталонов на данный момент не имеется. Раньше, говорят, сравнивали с королями (см. Дюма). Сухощавый и темноволосый, он был исполнен той истинно русской красоты, коей славились благородные и невероятные бабы Венецианова, с их чуть тронутыми горбинкой носами, одухотворенными лбами, тяжкой чистотой непорочных рафаэлевских глаз и грешной припухлостью губ божьей матери Казанской. К сожалению, сейчас этот тип красоты вытеснен в нашем сознании другим, былинным новгородским типом, с обязательными соломенными кудрями и бесшабашной ясностью взгляда, который мы почему-то принимаем за тип истинно русский. А между прочим, голубые глаза и светлые волосы считались обязательными для красавиц средневековой Франции, если верить ее кодексу любви XI века.