Однажды все засмеялись на эту историю, ходившую уже как анекдот, но одна присутствовавших женщин возмутилась: "А что тут смешного? Я представляю, как если бы он съел мою Муську – да я его просто бы убила!"

Идея размещения в Красной башне была совершенно замечательная: сначала посетители смотрят панорамы старого города, а потом поднимаются и видят новый. Интересно, что музей, пребывая в профтехучилище, там таких панорам не выставлял, они находились у

Ивана Сергеевича дома. Дело в том, что вначале разрешение было получено лишь на описание дореволюционного и революционного прошлого

Любимова. Когда стали принимать экспозицию, притом присутствовали сам секретарь горкома после оживленного осмотра панорам 1912 и 1976 года в зале вдруг повисла тишина и кто-то, не удержавшись, выдохнул общее впечатление: "Ах, какой был красивый город!". Беззвучным продолжением этой фразы было: "И как же мы его сейчас засрали!" Из большого количества церквей в 1912 г., осталась лишь пятая часть, старый город представлял собой какие-то трущобы, всюду бросали в глаза развалины, новые районы казались уродскими. Короче, панорамы по-тихому сняли. По тем временам считалось, что весь дореволюционный период был периодом глубочайшей отсталости (об этом свидетельствовали висевшие тут же на гвоздике лапти и рассохшаяся прялка) и только с приходом Советской власти (тут на стенде появлялись на фотографиях какие-то мутные лица), сюда пришла новая светлая жизнь. Эти же лица можно было видеть на снимке, где те же веселые ребята кувалдами разбивали монастырские колокола. Вокруг этого жуткого действа стояла толпа, смотрела, кто-то со страхом, но многие улыбались. На отдельном стенде висели групповые фотографии бойцов местных ЧОН, которые участвовали в подавлении так называемых

"кулацких мятежей", а ниже в витрине лежал поеденный ржавчиной

"наган". Кстати, на берегу реки, где были похоронены погибшие при подавлении мятежа бойцы, сохранился мемориал с горящим до сих пор вечным огнем и надписью на граните: "Жертвам кулацкого востания"

(именно с одной "с" – так в оригинале) и ниже перечислены фамилии погибших.

Из экспозиции непосредственно послереволюционного периода особый интерес представляла фотография знаменитого комиссара Ивана

Кострова, или, как его звали по-настоящему, Изи Кацмана – сына аптекаря, который даже на фотографии имел совершенно тщедушный вид, да еще и в очках и с бородкой – точь-в-точь как раньше в советском кино представляли типичных меньшевиков-троцкистов-вредителей.

Оказалось, что в Н. была даже улица имени Комиссара Кострова.

Бабушка Ивана Сергеевича, посетив музей уже в очень преклонном возрасте, так и оторопела, увидев эту фотографию, будто бы ей показали что-то очень неприличное. Оказалось, что этот сын аптекаря, кстати весьма уважаемого человека, исчез из города где-то перед самой Первой мировой войной, а потом вдруг объявился уже в 18-м году и буквально за пару месяцев истребил чуть не четверть всего местного населения – по крайней мере, всех более или менее видных людей.

Просто перебил без суда и следствия. Он появился внезапно и неизвестно откуда – как чертик из табакерки. С ним была некая группа людей, из которой выделялись двое: латыш и китаец. Эти два страшных человека с совершенно непроницаемыми лицами, занесенные бурей революции в российский глухой провинциальный город, воспринимались местными жителями настоящими всадниками Апокалипсиса, сеющими вокруг себя смерть и разрушение. Сама бабушка считала, что ей и ее семье удалось тогда выжить лишь только потому, что в детстве с

Кацманом-Костровым дружил ее кузен Саша на почве коллекционирования и обмена почтовыми марками: то ли Изя их ему продавал, то ли они менялись с Изей – что-то вроде такого было. Она этого парнишку очень хорошо запомнила, и в тот период между ней, совсем тогда юной девушкой, и Изей, которого школьники нередко туркали за его национальность и тщедушность, сложилась какая-то странная не то что симпатия, а скорее негласный договор о ненападении. Причем, уже тогда, еще будучи подростком, бабушка почувствовала, что мальчик этот был совершенно сумасшедший, он еще тогда ее пугал. Так вот, в

18-м году, этот Кацман-Костров при первой же случайной с ней встрече на улице тут же ее и узнал, хотя внешне никак этого и не выказал.

Она поняла это по взгляду.

По некоей системе, понятной только самому Изе-Кострову, он со своей иноземной командой стал планомерно уничтожать население

Любимова. Как раз к этому времени относится легендарная и страшная история с распятием живым на воротах монастыря священника отца

Михаила. Говорят, что кто-то из мучителей бросил прибитому гвоздями отцу Михаилу прямо-таки истинно библейскую фразу: "Ну, и где твой

Бог?" Тогда команда Изи собрала и вывезла из церковного имущества только серебро и золото. Ни мощи святых, ни иконы, ни колокола Изю и его компанию не интересовали – все это разграбили или уничтожили позже – уже в тридцатые годы. Они же, Изя и компания, главным образом были заняты уничтожением людей. Бабушка рассказала, что это был такой невероятный ужас, который переносить, казалось, было просто невозможно. Вероятно, Изя-Костров действительно был антихрист в чистом виде, и одно его присутствие, казалось, отрицало само существование Бога. "Это был единственный миг, когда вера моя поколебалась", – рассказывала бабушка. Объяснить то, что происходило в тот год, можно было бы разве что только карой свыше. Бабушка надеялась лишь на одно: она была твердо уверена, что все это должно когда-нибудь да кончиться, хотя бы просто потому, что такой ужас по сути своей не может продолжаться слишком долго. Близкая подруга бабушки по гимназии Софа, необыкновенно красивая тогда девушка, много лет позднее призналась ей, что она тогда во время допроса прямо в ЧК сделала Изе оральный секс, добавив при этом, что не ощущала в тот момент никакого эротического чувства, а только мысленно повторяла: "Ну, кончай, кончай скорей, сволочь!" Вся эта мерзость показалась ей мучительно долгой, и когда, наконец, он, застонав, кончил, ей было как-то сразу и не сплюнуть – она боялась этим его обидеть, и эта гадость попала ей внутрь. Изя, наверно, все-таки был больной, потому что после этого во рту у нее долго были язвы и болезненные трещины на губах, и она некоторое время не могла есть ни острое, ни соленое, ни горячее. Ей тогда показалось, что с семенем этого изверга внутрь ее проникло некое живое зло, наподобие личинки паразита. Впрочем, она и тому была рада, что хотя бы и так отделалась, а то если бы все сделали по-другому – вдруг бы забеременела, что было бы тогда делать? Семью свою Софа спасла, но считала, что все ее последующие болезни произошли вследствие того контакта с чудовищем. Она потому и рассказала бабушке эту историю – они однажды сидели вместе в очереди к стоматологу: бабушка на протезирование, а Софа с жалобами на постоянное мучительное жжение во рту, причины которого врачи никак не могли установить.