Братишка хмуро трусил чуть впереди. Несомненно, слушал меня, но отмалчивался. „Какой прок, — думал, наверное, он, — объяснять человеку то, что и не всякой собаке объяснишь…

…как падает вдруг на все окрест предгрозовой свет угрозы…

…как вдруг все в страхе видят: жестокое светлое око шарит взглядом по земле, выискивая жертву, и все живое в этот миг в страхе прижимает уши и старается стать незаметным…

…как зрачок этот убийственно и спокойно останавливается на ком-то, как остановился на Джеке, и тотчас — черная тень, как прозрачный дым, окутывает его, и он принимается скулить, и издает жалкий запах, и все разбегаются от него, отрекаясь, потому что теперь на нем з н а к, и куда бы отныне он ни устремлялся — это все равно будет лишь приближением к неминуемой гибели…“.

Все в том же задрипанном пальтеце он все так же зяб на том же кривеньком хлипком ящичке. Будто и дня не прошло с нашей первой встречи.

За это время он успел сломать себе ногу. Толсто обмотанную тряпьем ступню с привязанной к ней галошей он бережно и гордо покоил на отлете и время от времени с признательностью посматривал на нее.

Несомненно, что обладание новеньким, лаково блестящим костылем тоже доставляло ему удовольствие.

Он не забыл нас. Тотчас заулыбался дырявым нищенским ртом.

— Собаськи! — Было заметно, как он старается, чтобы голос его звучал как можно глумливее. — Собасеньки! А у вас… — он глянул мне в глаза чуть ли не с насмешкой, — у вас вроде бы и другая еще была? Я помню… Неужели подохла? Ай-яй-яй, какая беднязеська!.. — И все цапал, почти не глядя, своими багрово-синими клешнями то Братишку, то Яшку, которые, конечно же, весело суетились возле него.

— А черненький тоже хорош… будет, когда подрастет… — наговаривал он явно в расчете на мой слух. — Ну, иди, иди сюда, Цыган! Тебя ведь Цыганом звать? Не убережет тебя хозяин, ой не убережет…

Я смотрел на бича и ничегошеньки не испытывал к нему, кроме тоскливой муторной жалости, от которой и зябко и скушно становилось на сердце.

— …А может, на шапоську израсходовали? — вспомнил он о Джеке. — Я же вам честно говорил — слушаться надо было…

— Рубль хочешь? — спросил я грубо.

— А как же, командир! Всегда готов!

— Выпей за упокой Джека. Ту собаку Джеком звали.

— В обязательном порядке! Не извольте сумлеваться! — Он затараторил все в том же зло-шутливом тоне, но, без сомнения, очень обрадовался рублю. — За упокой души! Как приказано!.. За упокой Цыгана!.. бу-сделано, бу-сполнено, премного благодарны, командир…

Телефон они опять доломали. Трубку вырвали вместе с проводами. Черт бы, что ли, подрал этих юных техников, коли отцы родные не дерут.

А звонить было надо. Я был уверен, что именно сегодня больше, чем когда-либо, надо позвонить.

— Пошли, ребята, домой! — сказал я собакам. — Сегодня я вас покину. Можете обижаться. Можете жаловаться (благо, есть кому: завтра приедет Закидуха), но я вас покидаю.

Уже одетый для Москвы, я стоял у крыльца и ждал, когда собаки доедят.

Я знал, что скоро опять вернусь сюда. Но было отчетливое чувство, что я — прощаюсь. Зима кончилась. Завтра все будет по-новому.

На платформе Братишка встал, положил передние лапы мне на живот, прижался мордой к полушубку и долго, тихо стоял, слушая, как я глажу его по голове и ласково наговариваю:

— Брат, братишка мой лопоухий… брат мой…

Загудел у переезда поезд. Братишка быстро поднял голову и посмотрел мне в лицо. Горе мелькнуло в его глазах.

Нагрянул поезд. Я спустил его лапы на землю, вошел в тамбур.

Я боялся, что в последний момент он вскочит следом за мной. Но он стоял и смотрел — неподвижно, укоризненно и печально.

…В Москве, в гулком, промозглом, как погреб, вокзальном тоннеле я нашел телефон.

Долго разыскивал по карманам двушку, наконец отыскал — мокрую, облепленную табачными крошками. Позвонил.

Было занято. Я снова набрал номер. Разболтанный телефонный диск ходил в гнезде полукруглыми, плавно-корявыми движениями. Трубку сняли, и я узнал, что сегодня родился мой сын.