Поселок наш в те осенние дни напоминал тающую льдину, которая быстро — прямо-таки на глазах — уменьшается в размерах. К началу октября едва ли в десяти домах оставались жить люди. Некоторые из них держали своих собак, так что волей-неволей маршруты Джека и Братишки становились все короче и короче. А потом мы вдруг заметили, что они уже целыми днями с нами, а если вдруг исчезают, то мы волнуемся: «Куда это наши псы запропастились?».

К Закидухе они приходили разве что ночевать.

Оставшись в пустом поселке, мы первое время чувствовали себя не очень-то уютно. Слишком уж непривычно все было. Да и как, скажите, могли ощущать себя мы, прирожденные горожане, если выпадали дни, а иной раз и несколько дней подряд, когда мы не видели ни одного человека?

Безлюдье было роскошным, что и говорить. Оно нас не тяготило, нет. Мы упивались им. Но трудно было к нему привыкнуть.

То же следует сказать и о тишине. Порой такая мощная тишь падала на поселок, что становилось тревожно и беспокойно на сердце, будто в предвестье беды. Не поверите, слышно было, как жужжит лампочка на фонаре в двадцати шагах.

Восторг, с которым мы взирали на творящуюся вокруг нас осень, был совершенно искренним восторгом, но нам причиняли почти страдание чрезмерность и разноликость красоты, не виданной нами доселе. Чересчур уж всего было.

И еще одно чувство не покидало нас: так хорошо долго продолжаться не может. Вот-вот все это рассыплется, оборвется…

Потом-то это прошло. Не сразу, конечно. И тут, как ни странно, немалую роль сыграли наши дворняги.

Для них настолько естественным было то, что творится вокруг, они настолько не удивлялись тому, что мы тут живем, они с такой уверенностью ломились по утрам в наши двери, ни на секунду не допуская мысли, что мы можем, например, уехать, они с такой простотой и безусловностью включили наше житье-бытье в свое собачье житье-бытье, что, ей-богу, совестно было, как ни смешно это звучит, выглядеть в их глазах по-иному.

Правда, иной раз мне казалось, что Джек с Братишкой посматривают на нас не без иронии. Особенно в первые дни — когда чуть ли не ежеминутно мы по-городскому ахали, не в силах сдержаться, при виде, например, какого-нибудь факельно-пламенеющего клена на фоне мрачно-зеленого бархата еловой хвои, или — при виде заката, который вдруг в единое мгновение окрашивает небеса тончайшим, бледнейшим, нежнейшим малиновым отсветом, или… Да мало ли по каким поводам мы ахали и охали в ту первоначальную пору осени!

Мы впервые оказались с осенью вот так — лицом к лицу. Не поодаль, а внутри нее.

Впервые осень разворачивалась — вокруг нас. Творила свои грустные чудеса — вокруг нас. И мы жили тогда, смешное сравнение, словно на цыпочках, словно бы крадучись. Так неправдоподобно хорошо, так тихо все было, что мы боялись каким-то слепым словом, неосторожным жестом что-то нарушить в этом тонко и хрупко организованном ходе вещей и событий.

Это уж потом, как сказано, мы обрели достоинство. Стали просто жить. Стали молча глядеть, боясь отвести глаза. Иногда только вздыхали друг другу: «Хорошо…».

А в тот год действительно была какая-то необыкновенная осень.

Что ни вечер, по телевизору выступали с прогнозами погоды научные сотрудники Гидрометцентра, водили указками по мутно-дымным фотографиям, сделанным со спутника, и задумчиво говорили, что подобной осени не упомнят даже старожилы.

Было много солнца — рассеянно-ласкового и тихого. Много спокойной опрятной голубизны в небесах. Эта чуть блеклая, тишайшая голубизна стала как бы фоном, на котором текла наша монотонно-сказочная здешняя жизнь.

Ребенок должен был родиться ранней весной, и нам радостно было чувствовать, что он растет в такой вот золотисто-голубой тиши, в покое и, наверное, чувствует это.

Было много простора. Во все концы. Это ощущение, ужасно странное, не покидало нас даже в самых глухих чащобах, куда мы забредали в поисках грибов.

А грибов в ту осень уродилась тьма.

В августе и в начале сентября мы брали обычные для Подмосковья крохи: сколько-то сыроежек, десяток свинушек (тогда они считались еще вполне съедобными грибами), пяток моховичков.

Но вот народ разъехался, и где-то в середине сентября грибной бог вдруг щедро тряхнул мошной. Словно грибные взрывы стали сотрясать лес. Сначала — свинушечий взрыв. Недели две нежно-бежевые, крепенькие, будто аккуратно отлитые в каких-то формочках свинушки повергали нас в жадный веселый азарт. Их мы уносили из леса столько, сколько могли уносить. Затем, как по команде сверху, они в один день исчезли. Даже червивые перестали попадаться. За свинушками совсем уж неожиданно для нашего леса высыпали лисички. А потом — на болотах — вновь, как и в начале августа, но несравненно более изобильно, пошли подберезовики.