«Два раза в день по коридору проходит женщина в мундире лейтенанта (иудейка) и с довольной ухмылкой заглядывает в дверной глазок моей камеры, как бы говоря: «Здесь он, здесь…Уж теперь-то он никуда от нас не денется!». Переводчик в пенсне — иудей, профессор Колумбийского университета. Он часто бывает в моей камере и думает, что я не догадался, что он иудей». Русские же, напротив, производили на Штрайхера очень сильное впечатления: «От них исходит какая-то чудовищная энергия. Захват ими всей Европы для русских — лишь вопрос времени».

Когда к допросам Штрейхера приступила советская следственная комиссия, одним из первых вопросов советских следователей было, действительно ли Штрейхеру было в свое время запрещено заниматься преподавательской деятельностью в школах из-за того, что он был уличен в сексуальных домогательствах к своим ученикам (а по некоторым слухам — даже в «совращении несовершеннолетних»).

— «Кто вам сказал такое?» — поинтересовался Штрайхер, оскорбленный до глубины души.

— «Об этом писали в газетах».

— «Ах, вот оно что… — протянул Штрейхер, как показалось следователям, даже с некоторым разочарованием в голосе. — Ну, если вы верите всему, что пишут в этих помойных иудейских газетенках…».

Поразмыслив некоторое время, он порекомендовал советской следственной комиссии — на тот случай, если ее, конечно, интересует нечто более основательное! — ознакомиться с официальным заключением Мюнхенского Верховного дисциплинарного суда, согласно которому Юлиус Штрейхер был лишен права преподавания вовсе не за сексуальные домогательства, а за участие в путче Гитлера-Людендорфа 8–9 ноября 1923 года. Возникла пауза, после чего советские дознаватели, первыми нарушив молчание, объявили: «На сегодня это все».

В тот день Штрейхер записал в своем тюремном дневнике: «Они хотели объявить меня сексуальным преступником. В глазах публики это должно было выглядеть несомненным очком в их пользу в игре против меня как одного из Главных Военных Преступников».

От зоркого взгляда Штрейхера не ускользнуло, что ведший на этот раз допрос «русский» дознаватель выглядел «чертовски по-еврейски» («фердаммт юдиш»).

Для союзников по антигитлеровской коалиции имело значение, прежде всего, то, что Штрейхер являлся в их глазах «профессиональным антисемитом», но они старались в своих гневных филиппиках уделять не меньшее значение его репутации «любителя порнографии». Так, присутствовавшая на Нюрнбергском процессе английская писательница Ребекка Уэст не нашла для бывшего гауляйтера Франконии иных слов, кроме «грязного развратного старикашки, из тех, кого следует опасаться в малолюдных парковых аллеях» (остается только догадываться о том, какой опыт общения имелся у нее с подсудимым или ему подобными).

Впрочем, этот ярлык был навешен на Штрейхера еще задолго до Нюрнбергского процесса, и, казалось бы, не составляло большого труда подвести его под виселицу, но…оставалось по-прежнему неясным, в каких именно конкретных преступлениях требовалось признать его виновным для вынесения смертного приговора? Именно с выработкой конкретной формулировки обвинения против подсудимого Штрейхера у обвинителей возникали большие затруднения. Ведь он сам никого своими руками не убил (по крайней мере, после окончания Первой мировой войны в 1918 году), не подписал ни одного смертного приговора, не участвовал ни в пресловутой конференции в Ваннзее по «окончательному решению еврейского вопроса», ни в депортации иудеев на Восток…

24 октября 1945 года в тюремной камере покончил с собой один из главных обвиняемых — бывший глава «Дойче Арбайтсфронт», то есть «Германского Рабочего Фронта» (Центрального Совета профессиональных союзов Третьего рейха) доктор Роберт Лей. По официальной версии, вождь немецких профсоюзов удавился, забив себе рот лоскутками материи, вырванными из тюремной одежды, и туго обвязав себе вокруг шеи смоченное в воде и выжатое полотенце, которое, по мере высыхания, все туже сжимало ему горло, пока Лей не скончался в результате асфиксии.

По некоторым данным, идею удавиться якобы вынашивал и Юлиус Штрейхер, решившийся, однако, по трезвом размышлении, не «дезертировать с поля боя», а все же досмотреть эту «последнюю битву с врагами Рейха» до самого конца, чего бы это ему ни стоило. Во всяком случае, он отметил в своем дневнике: «Полагаю, Лей удавился потому, что мы не получаем с воли ничего, даже нательных рубашек. Я и сейчас пишу эти строки на «столе», представляющем собой простую картонную коробку (по-немецки: «паппкартон»- В.А.) с парой подложенных под нее деревяшек». Кроме того, Штрайхеру приходилось чистить зубы и умываться с использованием воды из унитаза. Это было, конечно, несколько приятнее, чем пить из «параши», но, тем не менее, также было направлено на то, чтобы сломить его волю. Что и говорить, у американцев Штрайхер явно не пользовался симпатией.

Несмотря на тяжелые физические и психологические условия заключения, бывший гауляйтер Франконии по-прежнему живо реагировал на все происходящее, занося в свой дневник соответствуюшие записи. Об этом свидетельствует следующий эпизод. Перед судом в качестве одного из главных военных преступников должен был предстать семидесятипятилетний германский промышленник Густав Крупп фон Болен унд Гальбах. Когда же экспертная врачебная комиссия держав-победительниц убедилась в невозможности выполнения этого намерения по состоянию здоровья Круппа-старшего, было предложено заменить его в качестве подсудимого собственным сыном — Альфредом.