Однако их приятная беседа вскоре прервалась: в конце коридора, слева от той большой свободной комнаты, вдруг отворилась дверь и откуда-то снаружи — должно быть, из сада, как это ни странно, — появилась женщина средних лет, среднего роста и умеренной комплекции, явно обладавшая весьма посредственным характером. Она возвестила — без ненужных, с ее точки зрения, объяснений или извинений, — что они с мужем занимают «вон ту спальню чуть дальше по коридору» — то есть за комнатой с камином и как раз напротив комнат девушек. Ее муж в данный момент спит, сообщила она, и она никому не позволит тревожить его сон. Это их комната, и Джорджии нечего совать сюда свой нос!

Когда у тебя в подвале поселяются три тихие, аккуратные и ответственные молодые женщины — это одно дело; но пара немолодых супругов, одна из которых настоящая грубиянка, а второй завалился спать среди бела дня, — это уже совсем другое. Джорджия почувствовала, как в ней закипает раздражение, которое вскоре переросло в настоящий гнев, стоило ей заглянуть за спину этой воинственной и в то же время хитроватой особы и увидеть забитую вещами комнату, откуда так и несло несвежим постельным бельем. Кроме того, она заметила там множество вещичек — всяких графинчиков, рюмочек и рамочек, — которые сия неприятная особа почти наверняка стащила наверху.

— Вряд ли вы сможете здесь остаться, — сказала ей Джорджия, и та мгновенно осыпала ее всевозможными возражениями, требованиями и угрозами. — Хорошо, я приглашу нашего адвоката, — рассердилась Джорджия, уже не в силах сдерживаться, и пригрозила: — Уж он-то заставит вас выплатить все, что вы нам задолжали за квартиру!

Это была победа. Причем безоговорочная. Пребывая в сильнейшем раздражении, находясь в этом странном подвале, Джорджия все же сумела вспомнить убийственную фразу «выплатить все, что вы нам задолжали за квартиру», чем и сразила эту неприятную особу наповал! Потерпев поражение, та поспешила ретироваться, скрывшись за дверью оспариваемой комнаты, а Джорджия снова повернулась лицом к девушке по имени Энн и увидела перед собой ту просторную светлую рабочую комнату, полную воздуха и заманчивых обещаний. Однако, заметив в комнате той грубиянки кое-какие вещи, явно украденные наверху, она вспомнила, что хотела кое-что спросить у Энн, чувствуя к ней определенное доверие — особенно по контрасту с той противной теткой.

Джорджия рассказала девушке, что в начале прошлого лета, собираясь в длительный отпуск, она примерно за день до отъезда убрала куда-то серебряные чайные ложки. Ложки, конечно, немного необычные, но они очень ей дороги — два десятка сувенирных ложечек, коллекция, собранная еще ее бабушкой по матери, единственная фамильная драгоценность, которой удалось пережить такие превратности судьбы, как землетрясение в Сан-Франциско в 1906 году и присутствие в доме жильца, который поселился у них летом во время Депрессии и потом сбежал, унеся с собой все столовое серебро. Этими ложечками не просто постоянно пользовались; теперь, когда цена на серебро так подскочила, они еще и стали вдруг до неприличия ценными; вот она и спрятала их, чтоб лишний раз не волноваться. Вернувшись в августе, она обнаружила, что в последние минуты, наспех прибирая раскиданные вещи и рассовывая их по чемоданам, она куда-то эти ложки засунула и, видно, слишком далеко; в общем, спрятала от самой себя. Она потом искала их в течение нескольких недель, даже все ящики для обуви на чердаке обшарила и все стеллажи в подвале, пересмотрела все в кухонных шкафчиках и кладовках, но ложки так и остались недостижимы — как для воров, так и для самой хозяйки.

— Но не могла же я убрать их сюда, в подвал, верно? — недоуменно пробормотала Джорджия, понимая, что хоть это и невозможно, но все же на свете ничего невозможного нет, так что ложки и впрямь могут оказаться здесь, в этом подвале, о существовании которого никто в семье даже не подозревал.

Девушка по имени Энн молча покачала головой. Она-то знала, что никаких ложек здесь нет. Но если она и знала, где они находятся в действительности, то вслух этого не сказала, хоть и посмотрела на Джорджию с печалью во взоре. И лишь позже Джорджии пришло в голову, что ее молчание, видимо, следует воспринимать как знак того, что этот дом наконец-то полностью завершил свой переход к другим владельцам.

В воскресенье утром все они уже здесь. Они встают поздно и, зевая, бродят в пижаме по номеру мотеля. Или читают воскресную газету. Солнце бьет прямо в окна. Через некоторое время они все же выбираются из своих комнат и идут завтракать. Великое множество мужчин в полосатых штанах и дешевых кроссовках с развязанными шнурками, великое множество детишек, топающих на крепеньких ножках, обутых в белые сандалии на толстой подошве, и великое множество неулыбчивых матерей этих ребятишек устремляется к позднему завтраку. Они завтракают очень долго, поглощая одно блюдо за другим. Потом все направляются на пляж.

А на пляже каждый сам по себе, даже если он пришел сюда с семьей. Многочисленные пресвитерианцы корейско-американского происхождения после службы в церкви играют на пляже в волейбол, по-корейски прославляя Иисуса; там полно и других американцев-христиан, но каждый, стоит ему повернуться лицом к волнам, становится на пляже одиноким язычником и уже не имеет национальности. Волны бегут навстречу всем и каждому в отдельности. Все эти волны стремятся встретиться с людьми. Но многие люди на них даже не смотрят. Отворачиваются. А некоторые и вовсе целуются в дюнах. Огромные волны разбиваются о берег, и маленькие дети, крича как чайки, убегают от волн, и чайки тоже кричат, разбегаются и взлетают. У чаек такие маленькие, но широкие красные лапки. Многие американцы прогуливаются, широко шагая, в своих огромных грязно-белых башмаках, оставляя на песке крупные отчетливые следы. Многие бегают трусцой. Бегают, бегают, бегают по берегу, по самой кромке воды, тяжело дыша и даже не глядя на набегающие волны, которым совершенно нет дела до здоровья этих людей. Иногда американцы пробегают рядом с волейболистами, рядом с чайками, которые тут же взлетают, а волны между тем все набегают и набегают на берег одна за другой, одна за другой.

Наступает воскресный полдень, и волны по-прежнему набегают на берег, и разбиваются, и отступают назад, и дети по-прежнему кричат и убегают от них, но людей на пляже постепенно становится все меньше. А волны все набегают, их столько же, сколько и всегда. На маленьких улочках уже взревывают автомобильные моторы. С хлопаньем открываются и закрываются дверцы машин. Потом машины начинают уезжать, уезжают, уезжают, и вот все они уже уехали. И солнце тонет, тонет, тонет в воде, и вот оно совсем утонуло. И дюны, среди которых целовались люди, теперь холодны.