— Но ему становилось все хуже и хуже, — прошептал Мосс. — Наверное, там, внизу, было слишком холодно. Мне следовало позволить своей семье сделать то, что они считали нужным, надо было позволить врачу хотя бы осмотреть сына.

— Нет, — сурово проговорил добродушный мужчина. — Нет! Вера должна быть нерушимой. Вы выстояли. И оказались совершенно правы. Даже несмотря на то, что ваш ребенок умер.

— Вы несли свою ношу возле его постели, точно святой, — проговорила женщина. — День за днем.

Вы сказали, что он поправится на второй или третий день. Потому что верили в Господа.

Мосс тихо заплакал.

— Он лежал. Три дня — и ничего не менялось.

Только цвет лица стал другим.

— И еще неделю, — напомнил мужчина. — Вера! У вас была вера! Вы не сомневались, что через неделю ваш ребенок встанет с постели.

— Нет, — возразил Мосс, — через неделю, нет. Я знал, он умрет.

— Двадцать один — магическое число. Он должен был выздороветь на двадцать первый день. Но за вами пришли и заставили отдать сына. Вас арестовали, а когда в суде слушалось ваше дело, вы настаивали на том, что это Воля Господа, ваша жена все время была рядом и разделила ненависть и боль, и брань, которой осыпали вас чужаки.

— Он так и не поправился. Его закопали в землю, — сказал Мосс, вытирая слезы. В белой клоунской краске на щеках появились дорожки.

— Потому вам и пришлось уехать. Оттуда. Вы хотели добраться до такого места, где вас услышал бы Господь. И поступили правильно; у вас не было выбора. Нужно либо верить, либо стать одним из миллионов неверующих, населяющих ваш мир. Не следует испытывать угрызений совести, — проговорил добродушный мужчина и коснулся рукава Мосса.

— Вы обретете покой, — попыталась утешить его невозмутимая женщина.

— Спасибо, — поднимаясь, сказал Мосс и отошел от столика.

Мужчина и женщина снова устроились поудобнее в своих креслах, а свет, который озарял их глаза, когда они говорили с Моссом… постепенно, медленно угас.

Молодой человек с напряженным лицом и нервными руками сидел за столиком один. И не сводил глаз с мегапотока, проносившегося за иллюминатором.

— Могу я тут присесть? — спросил Мосс.

Молодой человек взглянул на него, неохотно оторвавшись от мечущегося, пузырящегося желе. Ничего не сказал. Но на его лице появилась ненависть. Не говоря Моссу ни слова, он снова повернулся к хрустальному иллюминатору.

— Пожалуйста, позвольте мне сесть с вами. Я хочу поговорить.

— Я не разговариваю с трусами, — ответил молодой человек и гневно стиснул зубы.

— Я трус, не спорю. Согласен, — печально проговорил Мосс. — Пожалуйста, позвольте мне сесть.

— О Господи, садись уже! И замолкни; не смей ко мне обращаться! — Юноша снова отвернулся к окну.

Мосс уселся, сложил руки на столе и, не говоря ни слова, принялся изучать профиль молодого человека.

Прошло всего несколько мгновений, и молодой человек взглянул на Мосса:

— Меня тошнит от тебя. Я с удовольствием врезал бы тебе по морде, потому что ты гнусный трус.

— Да, — с тоской в голосе согласился Мосc — Я не стал бы вам мешать. Вы правы, я трус.

— Хуже! В сто раз хуже, чем просто трус. Ты лицемер, безмозглый, напыщенный кретин! Ты всю жизнь изображал из себя настоящего мужчину, настоящего жеребца, кавалера. Жесткого, циничного манипулятора, вобщем, крутого парня. А на самом деле был не умнее и не крепче любого тупоголового ублюдка, у которого яйца вместо мозгов.

— Я совершал ошибки, — признал Мосс. — Как и все остальные. Человеку всегда не хватает опыта. Мне казалось, я знаю, что делаю. Я же полюбил ее.

— Просто потрясающе, — заявил юноша. В его голосе звучала откровенная враждебность. — Чудесно. Ты полюбил… Подонок! Ей же было всего девятнадцать. А тебе — в два раза больше. Как ты мог позволить ей себя заманить, заставить жениться? Ну давай, придурок, объясни мне, почему это произошло.

— Она сказала, что любит меня, что я лучше всех остальных мужчин на свете, сказала, что, если я на ней-не женюсь, она уедет и я больше никогда ее не увижу. Я был влюблен, такое со мной произошло всего во второй раз в жизни. Нет, не верно: я любил всего один раз, до нее. Мысль о том, что я никогда не увижу ее лица, наполняла меня нестерпимым страхом. Вот именно: я боялся, что больше ее не увижу. Я не знал, как с этим жить.

— И поэтому ты на ней женился.

— Да.

— Но ты не мог с ней спать, не мог заниматься любовью. Чего ты от нее ждал? Она же была ребенком.

— Она рассуждала как женщина. Говорила все то, что обычно говорят взрослые женщины. Я не понимал, что она в смятении, не понимал, чего хочет.

— Но ведь ты не мог заниматься с ней любовью, не так ли?

— Не мог. Она была точно ребенок, дочь; я не понимал, что происходит то, что происходило. Я потерял Интерес к сексу; потерял интерес к ней, да и ко всем остальным женщинам. Мне казалось…