«Я, кажется, перебрал, выпил больше, чем следовало, — подумал он, — да и сигара была крепка. Вот теперь и колотится старая колотушка».

Но он не сказал об этом ни Аннушке, ни Лайошу.

«Браниться ведь станут, да и поделом мне, — думал он. — А лекарство-то кончилось… ничего, высплюсь хорошенько, к утру все и пройдет.»

Лайош с женой ушли. Репейка тоже провожал их, потом проводил в дом своего хозяина, у которого лицо стало вдруг серое. Ихарош тяжело опустился на стул.

— Так-то, Репейка, плохи наши дела.

Голос был глухой, с одышкой, и тяжелый дух боли придавил чувствительные нервы щенка.

Старик все сидел и смотрел на огонь и глазами прослеживал путь больших длинноногих комаров. Комар сперва бился долго о стекло, ошалело стремясь к свету, но едва оказывался над пламенем, следовала короткая вспышка, легкий треск, и пепел прозрачных крылышек исчезал в тени.

«Конец, — думал старик. — Конец. Короткая вспышка и все».

Репейка слонялся по комнате, иногда садился перед Ихарошем, словно спрашивал:

— Что мне сделать, чтобы опять стало все хорошо?

Но не отвечал ему старый мастер. То одиночество и страх, какие он сейчас испытывал, ни с кем разделить невозможно, ни передать кому-то, ни отогнать от себя. Усталое старое тело в одиночку боролось с болью, мысли метались вокруг прошлого, вокруг вчерашнего дня, минувшего вечера и с надеждой останавливались выжидательно перед таинственной дверью в завтра.

Репейка проводил своего хозяина до кровати; старик положил на сердце мокрую тряпицу и закрыл глаза.

— Вдруг да поможет…

Двери остались открыты. Сигарный дым и запах пищи понемножку выплыли из-под притолоки, и прохладный ночной воздух, баюкая ароматы, принесенные с полей л из сада, уже карабкался через порог.

Гашпар Ихарош то ли чуть-чуть задремал, то ли немного озяб, но когда открыл глаза, почувствовал себя лучше.

— Ты здесь, Репейка?

Репейка встал и подышал старику в ладонь.

— Конечно, здесь. В воздухе чуялось что-то плохое, но… кажется, оно ушло…

— Побегай, если хочешь… мне лучше…

Человеческий голос успокоительно гудел в комнате, потом взлетел под потолок и вместе с теплым воздухом выскользнул в ночь.

Старик натянул на себя одеяло и зевнул:

— Может, засну… — Он закрыл глаза, а Репейка с облегчением выбежал во двор, так долго остававшийся без надзора. Он быстро все обежал, все обнюхал и с интересом наблюдал, как кошка из соседнего дома медленно прошла по коньку крыши.

— Так это и есть Цилике?

Темный кошачий силуэт передвигался по покатому хребту черепичной крыши так непринужденно, словно то была главная улица. Иногда Цилике закрывала собой какую-нибудь звезду. Разумеется, она отлично разглядела Репейку, но не пожелала заметить его, ибо не только ненавидела всех собак, независимо от рода-племени, но и глубоко их презирала. Когда можно было, старалась обходить их, когда же избежать встречи не удавалось, дралась как дьявол. Бывают, правда, такие кошки и собаки, которые дружат между собой, но, судя по информации соседской собаки, Цилике была не из их числа.

Репейка следил за кошкой, пока она не скрылась из виду, и чувствовал, что его двор Цилике будет обходить. К этому времени Репейка уже точно знал границы своих владений, защищать которые следует до последнего, зубами и когтями, когда же это не помогает, — соответствующим лаем передавать дело на рассмотрение хозяину.

Ибо выражение «собака лает» существует только для непосвященного уха, тогда как друзья собак (имеются в виду не те, кто относится к собакам с симпатией, но те, кого и собаки тоже любят) хорошо знают и даже понимают, о чем именно кричит Шайо или Треф в конце сада.

— Крадут яблоки, крадут яблоки! — заливается во дворе собака, так как забор мешает ей наброситься на воров.

Или хрипло лает, носясь вокруг складки дров.

— Хорек… хорек… — И человек, проснувшись в своей постели, если он понимает собачий лай, говорит: «Кто-то бродит по саду», или: «Собака какого-то зверя чует».

Ну, а часто собака, действительно, просто лает: лает по-собачьи и для собак, однако, настоящий хозяин не просыпается на такой лай. Этот лай к человеку не относится, он — личное собачье дело, которое не касается никого другого.

Такой лай, можно сказать, монотонен. Иногда он усыпляет, иногда раздражает и кажется бессмысленным брехом, но дальний знакомый понимает его и отвечает, дождавшись, когда рассказ будет окончен.

Бывает, конечно, и так, что одновременно зальются в селе чуть не все собаки, оплетая лаем терпеливый вечер, но у каждой собаки при этом имеется свой собеседник, который в общем далеком гомоне улавливает к нему обращенную речь.

Человек этих речей не понимает. Из человека получилась бы никуда негодная собака (хотя бы в смысле верности…), поэтому собакам приходится изобретать для него особенный лай, какой они никогда не употребляют в личной беседе. Но что поделаешь, если человек по-собачьи не разумеет?