— Баста, — говорит, — начальник. И точка. И хватит. И давайте мирно разойдемся, как две белокрылые чайки. Меня ребята за грудки берут: ни тебе толку от спусков, ни зарплаты. Голый оклад без премиальных.

— Подожди, — говорю, — давай разберемся.

— Соловья баснями не кормят!

— Да ты послушай…

— И слушать не хочу!..

Дискутируем мы таким образом и не слышим, как в комнату вошел прокурор.

— В чём дело? — спрашивает. — Вы кто, товарищ?

— А ты кто?

— Прокурор района. Чем вы недовольны?

— Прокурор, значит? Ты-то мне и нужен.

И такое понес мой водолаз, что пенсне на носу у прокурора задрожало, а это, по моим данным, значило, что начальник в гневе.

Однако на водолаза грозный вид прокурора впечатления не произвел. Встал он в картинную позу, раздвинул ноги в клешах и ботинках великанского размера и рубит с плеча: отказываемся, мол, надоело грязное дно месить, пора кончать, и никаких гвоздей.

Смотрю, щеки у прокурора побелели. Снял он пенсне, медленно достал платок, подул на стеклышко, почистил, подул на другое, протер, водрузил пенсне на место и говорит:

— Вот что, моряк. Здесь не частная лавочка, и торговаться с вами я не буду. Завтра приступите к работе в обычное время. Не выйдете — будем судить.

— Не бери на пушку!

— И не собираюсь. Не привык. И я тебя заверяю: анархии не потерплю!

Повернулся и пошел к двери.

Инцидент на этом был, как говорится, исчерпан, но, к сожалению, поиски ничего не давали. Крохотный прудишко надежно укрыл илом остальные части расчлененного трупа. Вопрос — Чернышев или не Чернышев? — оставался открытым.

В таком положении находилось дело в тот момент, когда Михайловская, кончив плакать, осторожно пудрила нос, а я, потупив взор, искал и не находил приём, который взломал бы Зосину оборону.

Как ни крутил я, позиция Михайловской выглядела неуязвимой. Оставалось одно: надеяться, что муж её Чеслав, которого допрашивал прокурор, окажется разговорчивее.

Зосю и Чеслава сотрудники МУРа доставили по нашим повесткам одновременно, но порознь. Чеслава привезли прямо из мастерской, а Зосю перехватили на лестнице, когда она с сумкой шла в магазин. Получилось не очень вежливо, но что поделаешь: в интересах следствия не могли мы вызывать супругов по почте.

Попудрилась Зося; послюнявив палец, пригладила брови и улыбается, словно это не она только что ревела в два ручья.

— Мне можно идти? — спрашивает.

— Пока нельзя, — говорю.

— Но я же ничего не знаю.

— Всё равно нельзя. Посидите в коридоре.

— Зачем?

— Так надо, — говорю.

А сам думаю: как там дела у прокурора?

Обыск.

Я еду на свой первый обыск. Пока с Зосей беседует помощник прокурора, а прокурор допрашивает Чеслава, я должен обыскать комнату Михайловских, подвал и чердак дома номер семьдесят шесть. В кармане у меня мною же выписанное постановление с санкцией прокурора. Другое такое постановление десять минут назад вручено Комарову. Ему поручена слесарная мастерская, где служит Чеслав.

Со мной в рыжем «рено» — сотрудник уголовного розыска, вызванный по телефону, и врач местной больницы, наделенный на неопределенный срок титулом и правами эксперта.

Надо ли говорить, что к дому номер семьдесят шесть прибыл я отнюдь не в парадном расположении духа. Вылезли мы из машины и вместе с сопровождающими лицами — дворником и понятыми — поплелись на самый верхний, четвертый этаж по узкой и плохо освещенной лестнице.

Описывать процедуру обыска комнаты и подвала я не стану. Скажу лишь, что была она долгой, утомительной и небесплодной. Начали мы её при полном блеске солнца, а кончили при свете фонаря «летучая мышь», выданного нам хозяйственным и жадноватым дворником.

К шести часам утра я падал с ног от усталости и едва не пел от торжества. На чердаке, в полуметровом слое шлака, под завалами источенной жуком мебели обнаружились бурки из черной колючей шерсти, покрытые бурыми пятнами, и вся в таких же пятнах железнодорожная шинель, свернутая и перетянутая алюминиевой проволокой.

Забегая вперед скажу, что немного погодя чердак подарил нам ещё одну находку — маленький топорик со следами крови на топорище и обушке.

Топорик этот нашел Пека.

С каким великолепным апломбом предъявлял я Чеславу Михайловскому наши доказательства! Одну за другой выкладывал бесспорные сокрушительные улики — железнодорожную шинель, протокол её опознания Милехиным, бурки, тоже опознанные Милехиным, как принадлежащие Чернышеву, показания соседей, не раз видевших Чеслава и Зосю в обществе убитого, словом, все плоды труда своего, Комарова и прокурора, главным образом — Комарова, который опросил соседей, предъявил Милехину шинель и бурки и в конечном счете разыскал самого Михайловского. Если верить моим институтским наставникам, подозреваемый должен был растеряться, сбиться с тона, возможно — зарыдать и после этого признаться во всём и умолять о снисхождении. Приступая к допросу и предвидя конец, я заранее жалел Михайловского, который ничего не подозревал и спокойненько курил папиросу, предложенную мной в соответствии с классическими образцами. За моими плечами стояло знание теории, стояли прокуратура и уголовный розыск с их мощными, налаженными аппаратами. Моими помощниками были разработанные специалистами техника и методика допроса; я располагал уликами, мог привлечь как союзника науку — физику, химию, медицину; у меня имелись советчики и друзья. Короче, я был вооружен и не одинок…