— С Марлен?

— Нет, нет. С Женевьевой.

— А, с Женевьевой! Читала.

— Я очень страдал.

Ванесса подумала, что можно бы и привыкнуть, но по тактичности своей ничего не сказала. Видимо, утрата третьей жены, вечно жевавшей резинку и сюсюкающей, сильно огорчила его.

— Я любил ее, Полина, я ее обожал. А она меня бросила ради какого-то лабуха. Из самого поганого джаза.

— Нехорошо, — сказала Ванесса только из вежливости. Жалела она джазиста. Нет, это подумать — неудачник, прикован к поганому джазу, а тут еще Женевьева Траут!

Уилбур подозвал официанта и заказал два джина. Сердце сердцем, но разумный человек не забывает и о деле.

— На чем я остановился?

— На том, что ты ее любишь.

— Это верно.

— До сих пор?

— Еще бы! Лежу по ночам и думаю. Иногда слышу ее голос. Она говорила очень интересные вещи.

— Могу себе представить.

— Вот все говорят «розы», а она — «возы».

— Да…

— А «кролик» — «кволик».

— Помню.

— Сама понимаешь, что со мной было, когда я увидел эту картину.

— Какую?

— Такую, знаешь, в витрине, на Бонд-стрит. Вылитая Женевьева.

— Портрет?

— Ну что ты! Просто картина, какой-то француз написал. Я решил купить.

— А к ней прилагался билет в Бландинг?

— Не шути этим, пожалуйста.

— Я не шучу. Я не понимаю, при чем тут замок.

— Это все герцог.

— Какой еще герцог?

— Он говорит, Данстаблский.

Ванесса воздела руки к небу. Уилбур всегда все путал, но это уж Бог знает что!

— Не понимаю, — сказала она. — Хорошо, ты купил картину. При чем тут замок?

Уилбур пригорюнился. То, что было дальше, терзало его, как хищная птица.

— Да не купил я, в том-то и дело. Я пошел перекусить в один клуб, у меня гостевая карточка, и ко мне подсел этот герцог. Поговорили об ихнем правительстве, выпили, то-се, и я сам не заметил, как ему все рассказал.

— А он побежал, купил картину и хочет тебе перепродать? Уилбур онемел от удивления.

— Как ты догадалась? — проговорил он, благоговейно глядя на ясновидящую.

— Я знаю твоего герцога. Жмот, каких мало. Наверное, эта самая картина висит в портретной галерее.

— Это верно, — согласился Траут. — Именно — жмот. Да, влип я здорово.

— Почему? Ты — здесь, картина — здесь. Сопри ее. Уилбур крякнул, как большая лягушка. Люди, не привыкшие мыслить, с трудом принимают новые идеи.

— Спереть? То есть спереть?

— А что такого?

— Я не могу, — сказал Траут, как говорил недавно лорд Эмсворт, и Ванесса ответила:

— Хорошо. А я — могу.

— Можешь?

— Конечно. Надо только все обдумать. Кое-что я наметила, но тогда придется впутать Чесни.

— Кто это?

— Один гость. Вроде бы жулик, но кто его знает!.. Проверим.

— Да, да.

— Надеюсь, я в нем не ошиблась. Главное — уесть герцога. Нельзя безнаказанно обманывать невинную душу. Ну, ладно, оттащи от стойки шофера, и поехали.

Когда Джон вернулся в Лондон, уже стемнело. Паддингтонский вокзал был тих и утончен, как всегда, и растерянный вид так же не вязался с ним, как с «Гербом Эмсвортов». Носильщики на этом вокзале любят улыбку. Они пожалеют человека с блуждающим взором, но будут его чуждаться, равно как и кочегары, полисмены или буфетчицы. Словом, весь вокзальный персонал вздохнул с облегчением, когда Джон взял такси и уехал домой.

Беседа с Галли совсем расстроила его. Он очень надеялся попасть в замок, а уж в замке он повел бы дело, ничего не упуская, только бы добиться примирения. Если бы Линда села за стол переговоров, если бы она услышала дрожь в его голосе, увидела муку в глазах, все было бы хорошо.

Но Галли не смог его пригласить — и все рухнуло. Напутственные слова ничего не изменили. Да, сам он играл на девичьих чувствах, как на арфе, — но что с того? Опыта не передашь, посредник не поможет, все могут решить только влюбленные.

Улица, на которой он жил, — угрюмый тупичок, где шныряли кошки и порхали газеты, — веселья не прибавила. Единственным достоинством этих мест была дешевизна. Дом, где он два года снимал квартиру, населяли, главным образом, журналисты, вроде Джерри Шусмита, издававшего некогда газету «Светские сплетни», или авторы детективов, вроде Джефа Миллера. [7] Джон унаследовал квартиру Джефа, когда тот женился и уехал в Нью-Йорк, а с нею — и матушку Бальзам, которая за ним и присматривала. Сейчас, не успел он отпереть дверь, она вынырнула из кухни, а он сказал ей: «Добрый вечер», надеясь, что голос его не слишком похож на перестук костей.