В обычных обстоятельствах я поспешил бы принести животному свои извинения и постарался бы, почесывая его за ушком, унять боль в его раненой душе; но тут Л. П. Ранкл сел в кровати, громко зевнул, протер глаза, неприязненно устремил их на меня и поинтересовался, что я, черт подери, забыл в его спальне.

Дать ответ было нелегко. Ничто в наших отношениях с тех самых пор, как мы впервые замаячили в поле зрения друг друга, не давало повода предположить, что я пришел поправить ему подушку или предложить выпить чего-нибудь холодненького; поэтому я не стал выдвигать таких версий. Я подумал о том, как права была прародительница, предсказывая, что, разбуженный внезапно, он будет зол. Действительно, вид его говорил о том, что он питает очень мало нежных чувств к человечеству в целом, и особенно неприязненно относится к Вустерам. Даже Спод не смог бы выразить своего отвращения к ним нагляднее.

Я решил проверить, как на него подействует обходительность. В случае с Медяком она дала неплохие результаты, и кто знает — может быть, с ее помощью удастся разрядить обстановку и сейчас.

— Прошу прощения, — сказал я с чарующей улыбкой. — Боюсь, я вас разбудил.

— Вот именно, что разбудили. И перестаньте лыбиться, как полоумная обезьяна.

— Конечно-конечно, — отозвался я, убирая с лица чарующую улыбку. Она сошла очень легко. — Я понимаю ваше раздражение. Но я достоин скорее жалости, нежели порицания. Я нечаянно наступил на лапу.

По его лицу распространилось выражение тревоги. Ширь его лица была необъятна, но тревога распространилась во всю эту ширь.

— На шляпу? — крикнул он с дрожью в голосе, и я понял, что он испугался за благополучие своей панамы с розовой лентой.

Я немедленно успокоил его:

— Не на шляпу. На лапу.

— На какую еще лапу?

— На лапу кота. Вы с ним еще не познакомились? Его зовут Огастус, можно Гас краткости ради. Мы с ним дружим еще с тех пор, как он был котенком. По-видимому, он вошел сюда следом за мной.

Этот не самый удачный мой словесный ход вернул его к первоначальной теме.

— А вы что, черт подери, тут забыли?

Человек не столь закаленный, как Бертрам Вустер, стал бы в тупик, и я не постыжусь признаться, что на пару мгновений стал в него тоже. Однако, переминаясь с ноги на ногу и переплетая пальцы, я вдруг увидел на столике фотоаппарат, и на меня накатило вдохновение. На Шекспира, Бернса и даже Оливера Уэнделла Холмса оно, вероятно, накатывало постоянно, но со мной это случалось не так часто. В тот раз это было впервые за несколько недель.

— Тетя Далия послала меня спросить вас, не согласитесь ли вы сделать несколько фотографий — дом, хозяйка и все такое, — чтобы она могла разглядывать их долгими зимними вечерами. Вы ведь знаете, какими долгими бывают зимние вечера в наши дни.

Едва сказав это, я задумался, не обмануло ли меня вдохновение. Ведь этот человек только что провел переговоры со старой прародительницей, которые, в отличие от переговоров между главами государств, прошли отнюдь не в атмосфере полного взаимопонимания, и ему должно показаться странным, что почти сразу же после их завершения она обращается к нему с просьбой о фотографировании. Но все сошло гладко. Он явно воспринял ее просьбу как некий жест примирения. И отозвался живо и с воодушевлением.

— Сейчас спущусь, — сказал он. — Передайте ей, что я сейчас спущусь.

Я спрятал супницу у себя в спальне, запер дверь и вернулся к престарелой родственнице. Она разговаривала с Дживсом. При моем появлении на ее лице выразилось облегчение.

— А, вот и ты наконец, мой прекрасный поскакун Берти. Хорошо, что ты не пошел в спальню Ранкла. Дживс говорит, что Сеппингс встретил Ранкла на лестнице, и тот попросил через полчаса принести ему чашку чаю. Сказал, что ляжет соснуть. Ты мог налететь прямо на него.

Я засмеялся глухим безрадостным смехом.

— Поздно, старая прародительница. Я на него налетел.

— Он что, был там?

— Собственной персоной.

— И как ты вышел из положения?

— Сказал ему, что вы просите его спуститься и сделать несколько снимков.

— Быстро соображаешь.

— Я всегда соображаю молниеносно.

— Он поверил?

— Как будто да. Сказал, сейчас спустится.

— Улыбки моей ему не видать.

Возможно, я попросил бы ее смягчить это жесткое решение и обнажить хотя бы краешки передних зубов перед тем, как Ранкл нажмет на кнопку; однако, пока она говорила, мои мысли приняли другое направление. Возник внезапный вопрос: что его задерживает? Он же сказал, что сейчас спустится. Но прошло довольно много времени, а Ранкла как не было, так и нет. Я уже лелеял мысль о том, что в такой теплый день человека его комплекции может хватить какой-нибудь удар, но тут на лестнице послышался тяжелый топот, и он наконец предстал перед нами.

Но это был другой Л. П. Ранкл, совсем не тот человек, который пообещал мне, что скоро придет в гостиную. Тогда он был весь солнечный и лучащийся — а как же, фотограф-любитель, который не только предвкушает, как будет сейчас отравлять людям жизнь своим фотографированием, но еще и прямо об этом попрошен, что для фотографа-любителя — редкий праздник. Теперь же он был холодный и тугой, как крутое яйцо на пикнике, и глядел на меня с такой ненавистью, словно я и впрямь наступил на его панаму.

— Миссис Траверс!