— Черт подери, Таппи, старая калоша, — озабоченно сказал я, — на тебе лица нет.

Дживс со свойственной ему деликатностью тотчас неслышно, как угорь, выскользнул из комнаты, а я жестом пригласил останки Таппи сесть в кресло.

— Что стряслось? — спросил я.

Он плюхнулся на кровать и принялся молча теребить одеяло.

— Берти, я прошел сквозь ад, — наконец произнес он.

— Сквозь что?

— Сквозь ад.

— Ах, ад! Каким ветром тебя туда занесло?

Он снова замолчал, уставясь в пространство невидящим взором. Проследив его взгляд, я понял, что он смотрит на увеличенную фотографию дяди Тома в странном, вроде бы масонском одеянии, стоящую на каминной полке. Я много лет уговариваю тетю Далию, предлагая ей на выбор два варианта: первый — сжечь эту мерзость, второй — если она непременно желает ее сохранить, то отводить мне, когда я приезжаю в Бринкли-Корт, другую комнату. Но тетушка упрямо отклоняет оба варианта. Тебе полезно, говорит она, смотреть на эту фотографию. Она тебя дисциплинирует, напоминает, что в жизни не одни только цветочки и что мы приходим в этот мир не ради собственного удовольствия.

— Если тебе очень противно, поверни ее лицом к стенке, — великодушно предложил я.

— А? Что?

— Я говорю про фотографию дяди Тома в костюме капельмейстера.

— К черту фотографии. Я не затем к тебе пришел. Я пришел за сочувствием.

— И ты его сполна получишь. Что случилось? Анджела снова тебе насолила? Не волнуйся. У меня созрел еще один превосходный план, как справиться с этой девчонкой. Ручаюсь, еще до захода солнца она в слезах бросится тебе на шею.

Он хрипло хохотнул.

— От нее дождешься!

— Не кипятись, Таппи. Обещаю, я все улажу. Как раз перед твоим приходом я собирался изложить Дживсу свой новый план. Хочешь, расскажу?

— Не хочу. Какая польза от твоих дурацких планов? Говорю тебе, она меня бросила, влюбилась в какого-то типа, теперь ей и смотреть на меня тошно.

— Чушь.

— Нет, не чушь.

— Послушай, Таппи, для меня женское сердце — открытая книга, и я тебе говорю: Анджела все еще тебя любит.

— Что-то я этого не заметил, когда ночью встретил ее в кладовой.

— А, ты ходил в кладовую?

— Ходил.

— И там была Анджела?

— Да. И твоя тетушка. И твой дядя.

Я понял, что многого не знаю. Это что-то новенькое. Столько раз бывал в Бринкли-Корте, но даже не подозревал, что теперь по ночам в кладовой собирается общество. Похоже, это уже не кладовая, а что-то вроде бистро на ипподроме.

— Расскажи мне все по порядку, — сказал я, — во всех подробностях, пусть даже на первый взгляд незначительных, ведь иногда какой-нибудь пустяк оказывается решающим.

Он снова с мрачным видом уставился на фотографию дяди Тома.

— Ладно, — сказал он. — Дело было так. Ты знаешь, как мне хотелось пирога.

— Конечно.

— Ну вот, около часа ночи я решил, что время настало. Выскользнул из комнаты и спустился вниз. Пирог меня манил.

Я кивнул. Мне известно, как умеют манить пироги.

— Вошел в кладовку. Достал пирог. Сел за стол. Взял нож и вилку. Приготовил соль, горчицу, перец. Там еще оставалась холодная картошка. Я ее тоже взял. Только собрался приналечь, как слышу за спиной какой-то шум. Оборачиваюсь — в дверях твоя тетка в голубом халате с желтыми цветочками.

— Ты, конечно, смутился.

— Еще бы.

— Наверное, не знал, куда глаза девать.

— Знал. Я смотрел на Анджелу.

— Она пришла с тетей?

— Нет. С дядей, минуты две спустя. На нем был лиловый шлафрок, в руке револьвер. Ты когда-нибудь видел своего дядю в шлафроке и с револьвером?

— Никогда.

— Ты ничего не потерял.

— Подожди, Таппи, — сказал я озабоченно, так как хотел выяснить все до конца, — а что Анджела? Когда она тебя увидела, у нее хоть на миг взгляд потеплел?

— Она на меня не смотрела. Она смотрела на пирог.

— Что-нибудь сказала?

— Не сразу. Сначала заговорил твой дядя. Он сказал твоей тете: «Господи, помилуй! Далия, что ты здесь делаешь?» А она отвечает: «Если на то пошло, что здесь делаешь ты, лунатик этакий?» Тогда твой дядюшка говорит: «Я услышал шум и подумал, в дом влезли грабители».

Я снова понимающе кивнул. За дядюшкой такое водится. С тех пор как окно в буфетной оказалось настежь распахнутым, а случилось это в ту осень, когда на скачках в Нью-Маркете дисквалифицировали Ясный Свет, у дяди Тома появился пунктик — грабители. Помню свои ощущения, когда приехал в Бринкли-Корт после того, как дядюшка приказал установить решетки на всех окнах, и захотел подышать деревенским воздухом, сунулся в окно и чуть не проломил себе череп о железные прутья, какими запирали средневековые тюрьмы.

— «Что за шум?» — спрашивает тетушка. «Какие-то странные звуки», — отвечает твой дядя. И тут Анджела, дерзкая девчонка, говорит таким противным, металлическим голоском: «По-моему, это мистер Глоссоп чавкает, когда ест». И меряет меня взглядом. Удивленным, презрительным взглядом, так смотрят интеллектуальные дамы на толстых мужчин, жадно заглатывающих еду в ресторанах. Сразу чувствуешь себя тушей шестидесятого размера, у которой складки жира на шее свешиваются сзади на воротник. А потом добавляет таким же противным тоном: «Хочу сказать тебе, папочка, что мистер Глоссоп имеет обыкновение раза три-четыре за ночь как следует поесть. Чтобы продержаться до завтрака. У него чудовищный аппетит. Посмотри, он уже доедает этот огромный пирог с телятиной и почками».