В Септах — столик из цитронного дерева.

Гидравлический орган.

Две пестротканые тоги.

Четыре фунта слоновой кости за восемьсот тысяч сестерциев.

Двадцать четыре мешочка золота.

Таблички.

Зеленый лаконийский мрамор с прожилками.

Спатале нагревает кубок с фалернским, а сама то всхлипывает, то плачет в голос, не в силах выговорить имя Марка.

Спатале перестала выщипывать себе в промежности.

Мне кажется, все девять отверстий в моем теле зияют понапрасну, без всякой пользы. Несомненно, им становится ясно, что открывались они в пустоту. Мои девять отверстий начинают приобщаться к безмолвию смерти.

Я предлагаю Публию сопровождать меня на Сицилию, на виллу, откупленную некогда Спурием у Аниции Пробы.

Там, опечаленные разрухой, мы сможем по вечерам созерцать с террас, продолжающих Альбинскую рощу, дым пожаров за проливом, смешанный с серым маревом сумерек.

Публий пожимает плечами. И мягко вопрошает:

— Где истинная разруха?

В число вещей, что развлекают при скуке, включу я вино.

И злые сплетни о друзьях или родне.

Игру в кости.

Фрукты.

Купание.

Созерцание своего отражения в черном вифинийском мраморе.

Предвкушение квесторских подарков [97] .

Развернутый свиток книги.

Игру на лире.

И еще одно: спуститься в кухню и поесть вволю.

Среди того, что способно умилить, не указала ты возбужденного ребенка, переполненного радостью жизни и распевающего во все горло.

Старческую немощь.

Мальчика, который ради любопытства убивает своего дрозда или щенка, окровавив при этом руки. Он мучит кошку. Он тычет игрушечным бронзовым копьецом в рыже-белую ласку.

Совсем юных влюбленных, скованных стыдливостью, когда они остаются наедине, или поверженных в смущенное молчание при нашем внезапном появлении.

Краешек голубого шарфа, что вырвался из носилок и развевается там, вдали, в самом конце аллеи.

Пререкания дряхлых стариков.

Любимого человека, который вдруг, ни с того ни с сего, разражается рыданиями, хотя он не выпил ни капли, и умиляют не столько его слезы, сколько дрожащие губы.

Я обсуждала с Ликорис свои планы отъезда на Сицилию. Ликорис присоединилась к мнению Публия.

— Гнездо дикого лебедя плавает по воде, — сказала с гримаской Ликорис.

— Так же, как и гнездо водяной курочки, — сердито отозвался Публий.

— Так же, как и гнездо хохлатой гагары, — подхватила Ликорис.

Мы выпили немного густого пряного вина. Мы ели филе мурены и африканские гранаты.

Шесть раз по пять мешочков золота в XVII календы с. г.

Смешать немного меда из Гиблы с небольшой толикой гиметского [98] .

Я отправилась на Целиев холм. Прошла по дворцу, черному от народа (настоящий муравейник!), в парадную спальню П. Савфея и села к его изголовью. Он уже не носил свою повязку из египетской шерсти. Лежал с обнаженной лысой головой, кутаясь в хламиду цвета шафрана. Рядом, на маленьком мраморном столике, лежали роскошно изданные непристойные книги, среди них «Сибарис» и «Муссетий» [99] . Я вспомнила времена, когда мы шепотом, на ухо друг другу, перебирали победы Юлиана [100] . В комнате пахло так, словно здесь разбился горшок с нечистотами. Мне хотелось одного: поскорее сесть в свою двуколку и вернуться на склон Яникульского холма, где ветер вольно треплет волосы людей и листву на деревьях в парке.

Публия сотрясала дрожь. Его иссохшее тело было теперь не больше, чем тело мальчика в возрасте десяти зим, а кожа сделалась совсем прозрачной. Вздумай кто-нибудь поупражнять мозги, он мог бы пересчитать кости Публия. Сперва ему никак не удавалось заговорить, волнение душило его. Он молча глядел на меня, словно человек, охваченный смертельной тоской, или солдат-наемник в бою, в тот миг, когда бог Пан [101] явился ему, повергнув в безумие и ужас. Но он пытался сделать вид, будто ничего страшного не происходит. Ему хотелось острить, как прежде. Он даже слегка пококетничал. Сравнил себя с тысячелетней мраморной плитою, которую мало-помалу раскалывает прорастающее фиговое деревце. Но говорил он невнятно, и голос его утратил былой бархатный тембр. Однако постепенно к нему возвращалась прежняя манера легкой светской беседы. Он вспомнил умерших друзей, наши почтенные годы и болезни; посетовал на бессонницу и, точно малый ребенок, пожаловался на неотвязную лихорадку, бросавшую его то в жар, то в холод. Потом он приказал подать немного опимийского вина со снегом, которое показалось мне превосходным. Я пыталась утешить его. Он шумно дышал, роняя слюну на грудь. Наступил вечер. Мне представился темный, сырой, заросший мхом грот с фрески Диавла.