— Вот как, — повторил Халлетон и закручинился.

— Именно в этом ужас механистики, мальчик, — почти ласково сказал Хурру. — А вовсе не в том, что пар может выполнить работу Кабаля. И прекрасно, и пусть бы себе выполнял на здоровье. И матери твоей не пришлось бы надрываться. Но механистика порождает безликие множества, а там, где нет лица, где все вокруг безымянно, равно и одинаково, человек заражается равнодушием. Отсутствие порывов души губит все желания, и среди них — желание мыслить. Скудоумие облегчает себе жизнь принципом «делай, как все». Потом люди привыкают к этому и начинают убивать тех, кто не делает так, как все. Потому что те, желающие странного и непривычного разнообразия, могут ведь его невзначай и добиться! И значит, снова придется думать, чувствовать и всякое такое прочее… всякую мерзость. А уже лениво. Уже привык, что жернова за тебя конструкция вертит.

— Совсем как в стаде, — глухо сказал Халлетон и медленно встал. Вожак тебя ведет, пастух тебя стережет, трава тебя кормит, река тебя поит, а ты знай жуй да вымя подставляй.

— Не обижай коров, мальчик, — незлобиво попенял Хурру. — Коровы все разные, да и умные, между прочим. Опять же — вожак, пастух. В том-то и дело, что в мире безликих миллионов и пастух, и вожак — такие же тупые животные, как и прочие. Даже тупее, потому что изо всех своих жалких сил норовят ничем особенным не отличаться от стада. То есть еще больше стесняют свою узкую и скудную жизнь.

— Я понимаю, — сдавленно сказал Халлетон. — Теперь — понимаю. Во всем должна быть жизнь, иначе мы — убийцы.

— Ты хорошо сказал, — серьезно отозвался Хурру. — Это очень важно — тепло жизни, имя и судьба, которые принадлежат только тебе и никому больше. Магия — великое Искусство. Наука — великое Мастерство. Они должны порождать живое, теплое и неповторимое. А вот это, — он показал на серебристую пыль, равномерно покрывающую стол, — это мертвое и холодное. Оно может только убивать. Положись на мертвое и холодное железо — и очень скоро твоя душа умрет. Холодное железо отрицает искусство. Холодное железо губит магию. Холодное железо убивает все, к чему прикоснется.

— Пусть проклято будет это железо! — вдруг выкрикнул Халлетон.

— Нет, — поправил Хурру. — Пусть проклят будет наполняющий его холод.

Халлетон внимательно посмотрел на пыль. Очень внимательно, так, как будто впервые ее увидел.

— Это — зло? — спросил он тихим, спокойным голосом.

Хурру пожал плечами.

— Первосущего холода не бывает, ты ведь знаешь, Инге, — он усмехнулся, — хоть у тебя и медяк по энергетике. Это всего лишь отсутствие добра.

Халлетон неожиданно взмахнул руками, придушенно каркнул и сотворил кособокий стул. Спохватился и придвинул его ректору. Поднатужился второй раз, но теперь почему-то получилась табуретка. И тоже кособокая.

— Ноги не держат, — вместо извинения пояснил он и первым опустился на нестроганное сиденье.

— А Безлюдные земли опустошила как раз магия, — Хурру, кряхтя, примостился на стуле, откровенно пытаясь не сверзиться. Потом досадливо крякнул и одним движением выровнял ножки. — Если бы это натворили конструкции, мы давно уже восстановили бы разрушенное. Но это сделали могучие маги, а магов вел страх, боль, отчаяние, и главное — воля мертвых вещей. Вот тогда-то и был принят Декрет о механистике. Это была своего рода клятва всех выживших магов, что больше никогда они не позволят какой бы то ни было конструкции восторжествовать над собой. В чем бы она не воплощалась.

— В чем же, кроме железа? — у Халлетона, казалось, уже нет сил удивляться, но все-таки он удивился.

— Холод может проникнуть куда угодно, — сказал Хурру. — Хуже всего бывает, когда он проникает в умы людей. Да, мальчик, самые страшные конструкции создаются из холодных и мертвых людей.

— И я?.. — бледнея, прошептал Халлетон.

— Сегодня ты был очень холодным, — сказал Хурру. — Даже когда кричал на меня. Но к счастью, не погас окончательно. Крик — не всегда веское свидетельство внутреннего огня. Точнее, свидетельство, но недолгое. Ведь при степном пожаре огнем гасят встречный огонь. Так и человек, направляя свой гнев против нежелаемого, гасит два чувства одновременно.

Халлетон встал с табуретки, и очень вовремя. У кривого уродца тут же подломилась одна ножка.

— Я клянусь, — сказал адепт, сплетая пальцы в трудный составной знак «Открытости пред Небом», — что никогда не нарушу духа Декрета, даже если встреченная мной конструкция и не будет описана в перечне. Никогда я не дам родиться мертвому — будь то в моих руках или в чьих бы то ни было еще. Клянусь именем всевидящего Эдели.

— Хорошо, — сказал Хурру, воссоздавая табуретку в исцеленном виде. Я засвидетельствую твою клятву. И… вот еще. Замри. Замри, юный негодяй, и совершенно расслабься, иначе я тебя попорчу!

Халлетон покорно застыл у стола. Руки его свисали вдоль бедер и покачивались, как две могучие сопли на ветру. Казалось, сейчас они оторвутся от плеч и стекут по коленям на пол.

— …вот. — сказал Хурру мгновение спустя. — Получилось. У тебя хорошая память, адепт, поздравляю. Можешь шевелиться.

Халлетон быстро сел и по-детски недоверчиво посмотрел на ректора.

— А… что вы делали, сан? — с неподдельным интересом спросил он.

— Упражнение по телеэмпатической мнемореконструкции, — скромно сказал Хурру. — Глубина анамнеза — семнадцать лет.