Уртханг продолжал молча смотреть на него.

— Ну Ник!.. Ну хорошо-хорошо, повара у нас равнодушные и не слишком старательные люди, не радеющие об усталых воинах, а единственно о своем желудке и мошне.

— Повара у нас хорошие, — сказал Ник. — Они просто продукты экономят.

— Ну да, чтоб на сторону загнать!

— И еще они приучают воинов есть все, что хотя бы принципиально съедобно, — добавил Шольт. — И уже почти приучили.

— Довольно ерничать, — сказал Ник и встал. — Я сказал, что лагерь прекращает свое действие завтра после обеда, в тот момент, когда мы покинем территорию. Все имущество лагеря подлежит полному списанию. И может быть безвозмездно передано в руки любому желающему. Поэтому пищу можно больше не экономить, а быстро портящееся по такой жаре — и вовсе немедленно потребить. Так что завтра у нас будет и птица, и рыба, и даже лестрины. По пять штук на человека.

— Ох, а какие у нас завтра будут поносы! — восхитился Шольт.

— Если будут вкусно кормить, я согласен хоть на два Рассвета каждый год, — серьезно сказал Глиста. — И даже на понос согласен.

— Не надо, — мягко попросил Уртханг. — Про дерьмо мне тоже надоело.

— На этот раз ты какой-то нежный вернулся, — сказал Томори. Дворцовой жизни жалко?

— Вряд ли, — задумчиво сказал Уртханг. — Просто такое чувство, что… не стоит сейчас ругаться, хулить, даже просто злословить. Обычно человек поначалу ругает то, чего терпеть не хочет, а изменить не может. Потом начинает просто ругаться, по привычке, что ли. Для облегчения души, говорят. Да, я знаю, с крепким словом смотреть на мир чуть легче. Но сейчас совсем другие дни. Облегчения нам никого не будет, хоть ты язык об матюги сотри. А терпеть осталось так недолго… можно и молча потерпеть.

— Да потерпеть-то, конечно, можно…

— И еще, Тори, вот представь себе — смотришь ты на меня и думаешь так: ты, капитан, очень глупый и не понимаешь, как то-то и то-то можно сделать правильно. И еще ты очень вредный, и хочешь заставить меня и моих бойцов выполнить глупую работу просто для того, чтоб у нас были руки заняты. И если бы я был на твоем месте, я бы все сделал совсем не так. А если бы я был сколько-нибудь властен, то отказался бы делать по-твоему и сказал все, что думаю про твои методы. Представил?

— А что там представлять, я про тебя каждый день так думаю, ядовито сказал Томори. — По три раза.

— И что ты обычно в таких случаях делаешь? Ты бурчишь себе под нос какое-то слово, по отдельным звукам которого я догадываюсь, какого именно способа совокупления и с кем ты мне желаешь, отдаешь салют и уходишь. Исполнять противный тебе приказ.

— Именно. А какие еще варианты у меня есть?

— Сегодня — уйти. Или сказать мне вслух, где я ошибся. Или начать со мной драться. Или устроить бунт. Времени осталось мало, Тори, не по всем счетам мы уже успеваем заплатить. Да и чем таким можно тебе сегодня пригрозить, что было бы хуже Заката? Или труднее того похода, в который мы выходим?

— Однако я клялся повиноваться, — Томори был сильно озадачен. — И я не собираюсь устраивать бунт или сбегать. Я хочу идти с отрядом! Я заслужил право идти, и пойду.

— Да, но ты сделаешь это по собственной воле, а не по принуждению, сказал Глиста. — Есть разница. А принудить никого уже нельзя. Можно только убить, но это не решает проблемы принуждения. С каждым днем угроза смертью будет стоить все меньше. Никто не хочет рисковать, пока надеется прожить еще сорок лет. Или четыреста. Но многие рискнут, если выбор — плохо умереть через два месяца или хорошо сейчас.

— Так ведь тем более, если мало осталось — значит, каждый день, каждая минута особенно ценна! Их же смаковать надо!

— Вот я и хочу провести эти дни в роскоши тела, спокойствии духа и в хорошем настроении, — сказал Уртханг. — Благости хочу, а не ругани с дерьмом пополам, понимаешь?

— То-то ты сегодня был благостен, когда клинки смотрел! Кстати, Дани, ты у себя в когорте устроил… м-м, публичный дом, и многие из твоих подчиненных были недобросовестны в исполнении своего долга! О как загнул, прямо самому страшно!

— Что там у меня еще случилось? — встревожился Шольт.

— Да ничего, — сказал Уртханг. — Это про заточку клинков, я тебе уже говорил в… на вечернем совещании.

— Надо было пойти с вами на совещание, — сказал Томори. — Зря я пятую миску съел, теперь она плохо помещается.

— Ты большой, — сказал Глиста, обхватив коленки руками и положив сверху подбородок. — Тебе надо много есть.

— Можно было и четырьмя мисками обойтись, — неуверенно сказал Томори. — Так что, Ник, завтра подъедаем все лагерные припасы?

— Всего мы не съедим, — сказал Уртханг. — Склады забиты под притолоку. Но у меня будет душа спокойна за тех, кто остается. До самого конца им, по крайней мере, не голодать.

— А если чужаки отнимут? — сквозь зубы спросил Шольт.

— У наших гвардейцев, хоть и отставных? — Уртханг оскалился, что должно было означать улыбку. — Убить могут, конечно. А отнять…

Прямо над их головами пронеслась лисса. Плавно изогнула самые кончики длинных крыльев и снова взмыла в небо.

— Красиво, — сказал Шольт. — Никогда не понимал, почему у нас лисс нет. Холоднее, конечно, но ведь ненамного. Стрижи прилетают, и ласточки — даже раньше стрижей. А лисс нет.